высокого уровня, чем во Франции[421]. То же касается всех европейских стран, где наблюдается сокращение населения и падение рождаемости, как, например, в Италии или в Испании, даже несмотря на то, что, к сожалению, по этим странам мы не располагаем надежными историческими данными.
В том, что касается Великобритании, можно констатировать прежде всего, что в Прекрасную эпоху оборот наследства достигал примерно таких же объемов, что и во Франции: около 20–25 % национального дохода[422]. В результате двух мировых войн оборот наследства упал не так сильно, как во Франции или в Германии, что обусловлено тем фактом, что объем частного имущества пострадал меньше (эффект ?) и что счетчики имущественного накопления не вернулись к нулевым значениям (эффект ?). Ежегодный оборот наследств и дарений сократился примерно до 8 % в 1950-1960-е годы и до 6 % в 1970-1980-е годы. Рост, наблюдающийся с 1980-1990-х годов, значителен, однако не настолько, как во Франции или в Германии: согласно имеющимся данным, оборот наследства в Великобритании едва превышает 8 % в 2000-2010-е годы.
В принципе, объяснений этому может быть несколько. Меньший оборот наследства в Великобритании может быть обусловлен тем, что более значительная часть состояний принимает форму пенсионных фондов, т. е. богатства, которое нельзя передать потомкам. Однако это объяснение лишь частичное, поскольку на пенсионные фонды приходится всего около 15–20 % от общего объема частного капитала в Великобритании. Кроме того, совсем не факт, что богатство жизненного цикла пришло на смену передаваемому богатству: с точки зрения логики обе формы имущественного накопления должны были бы дополнять друг друга, по крайней мере в масштабах отдельной страны, в результате чего страна, в большей степени полагающаяся на пенсионные фонды в финансировании пенсий, должна накапливать больший объем частного имущества и инвестировать часть его в другие страны[423].
Также возможно, что меньший оборот наследства в Великобритании обусловлен иным психологическим отношением к сбережениям и к передаче имущества по наследству. Однако прежде чем касаться этого вопроса, следует отметить, что расхождение, наблюдаемое в 2000-2010-е годы, полностью объясняется меньшим объемом дарений в Великобритании, которые оставались на уровне 10 % от объема наследства с 1970-1980-х годов, тогда как во Франции и в Германии они увеличились до 60–80 % от объема наследства. Учитывая сложности, связанные с регистрацией дарений, и различия в национальных практиках в этой области, это расхождение выглядит несколько подозрительно, и мы не можем исключать, что оно обусловлено, по крайней мере отчасти, недооценкой дарений в Великобритании. Исходя из имеющихся на настоящий момент данных, к сожалению, невозможно точно сказать, отражает ли менее значимое повышение оборота наследства в Великобритании реальную разницу в поведении (англичане, имеющие средства, потребляют свое имущество в больших масштабах и передают меньше своим детям, чем французы и немцы) или же речь идет о чисто статистической погрешности (если бы мы применили такую же пропорцию между дарениями и наследствами, которая наблюдается во Франции и в Германии, то оборот наследства в Великобритании в 2000-2010-е годы составил бы порядка 15 % национального дохода, как во Франции).
Источники по наследству в Соединенных Штатах ставят еще более сложные проблемы. Федеральный налог на наследство, введенный в 1916 году, по-прежнему затрагивает незначительное меньшинство наследств (как правило, всего 2 %), а обязательства по уведомлению о совершении дарения ограничены, в результате чего статистические данные, получаемые на основе этого налога, крайне несовершенны. К сожалению, налоговые данные невозможно полностью возместить за счет других источников. В частности, наследства и дарения сильно недооцениваются в опросах, касающихся имущества и проводимых во всех странах статистическими ведомствами. Это серьезно ограничивает наши знания, о чем часто забывают авторы, использующие данные этих опросов. Например, во Франции обнаруживается, что заявленные в опросах дарения и наследства составляют лишь половину оборота, фиксируемого налоговыми данными (которые, в свою очередь, недооценивают реальный оборот, поскольку не отражают освобожденные от уплаты налогов активы, такие как договоры о страховании жизни). Опрашиваемые явно забывают рассказать интервьюерам, что именно они получили, и выставляют свою имущественную историю в благоприятном для них свете (что, кстати, представляет собой интересное свидетельство восприятия наследства и дарений в современном обществе[424]). К сожалению, во многих странах, и прежде всего в Соединенных Штатах, невозможно провести сравнение опросов с налоговыми данными. Однако ничто не указывает на то, что расхождение между ними менее значимо, чем во Франции, тем более что в Соединенных Штатах общественное мнение настроено к наследству столь же отрицательно.
Кроме того, недостаточная надежность американских источников заметно усложняет точное изучение исторической эволюции оборота наследства в Соединенных Штатах. Отчасти это объясняет и ожесточенность споров, которые разгорелись в 1980-е годы среди американских экономистов вокруг двух противоположных тезисов: по одну сторону баррикад стоял Модильяни, пламенный защитник теории жизненного цикла, отстаивавший представление о том, что наследственные состояния составляли всего 20–30 % от общего объема американского имущества, а по другую — Котликофф и Саммерс, которые, исходя из имевшихся данных, приходили к выводу о том, что наследственные состояния достигали 70–80 % от общего имущества. Меня, молодого студента, открывшего для себя эти работы в начале 1990-х годов, этот спор просто шокировал: как можно расходиться во мнении по этому вопросу, особенно если речь идет о серьезных экономистах? Прежде всего нужно уточнить, что и тот, и другие исходили из данных довольно низкого качества, касавшихся конца 1960-х — начала 1970-х годов. Если пересмотреть эти оценки в свете данных, имеющихся сегодня, то истина, вероятно, окажется где-то посередине, но явно ближе к позиции Котликоффа и Саммерса: в Соединенных Штатах 1970-1980-х годов наследственное имущество составляло как минимум 50–60 % от всего имущества[425]. В целом, если мы попытаемся оценить эволюцию доли наследственных состояний в течение XX века таким же образом, как она показана для Франции на графике 11.7 (на основе намного более полных данных), то окажется, что U-образная кривая в Соединенных Штатах была менее выражена и что доля наследства была немного ниже, чем во Франции, как в начале двадцатого, так и в начале XXI века. Основной причиной этого стали более высокие темпы демографического роста в Америке, в результате которого уровень капитала относительно национального дохода был ниже (эффект ?), а состояния старели медленнее (эффекты ? и m). Однако эту разницу не стоит преувеличивать: в США наследство также играет значительную роль. Прежде всего следует вновь подчеркнуть тот факт, что эта разница между Европой и Америкой не связана с извечными культурными различиями: она объясняется в первую очередь различиями в демографической структуре и в росте населения. Если однажды рост населения в Соединенных Штатах прекратится, как предполагают долгосрочные прогнозы, то вполне вероятно, что возвращение наследства будет столь же значимым, как и в Европе.
Что касается бедных и развивающихся стран, то здесь мы, к сожалению, не располагаем надежными историческими источниками по наследству и его эволюции. Представляется вероятным, что если темпы демографического и экономического роста в них сократятся, что должно произойти в течение столетия, то наследство повсеместно будет играть такую же роль, как и во всех странах, где рост был слабым. В тех странах, где демографический рост будет отрицательным, наследство может приобрести невиданное прежде значение. Тем не менее следует подчеркнуть, что на это потребуется время. При нынешних темпах роста в развивающихся странах, например в Китае, кажется очевидным, что оборот наследства пока что очень невелик. Китайцам, которые находятся в активном возрасте и доходы которых возрастают на 5-10 % в год, очевидно, что их имущество в подавляющем большинстве случаев зависит от их собственных сбережений, а не от накоплений их дедушек и бабушек, которые имели намного более низкие доходы. Возвращение наследства в мировом масштабе, безусловно, является важной перспективой для второй половины XXI века. Однако в ближайшие десятилетия оно будет оставаться прежде всего европейским и, в меньшей степени, американским феноменом.
Глава 12. Имущественное неравенство в мире в XXI веке
До настоящего момента мы рассматривали динамику имущественного неравенства исключительно через национальную призму. Конечно, мы неоднократно отмечали ключевую роль, которую играли зарубежные активы во Франции и в Великобритании в XIX веке и в Прекрасную эпоху. Однако этого недостаточно, поскольку вопрос о зарубежных вложениях касается прежде всего будущего. Поэтому теперь нам следует исследовать динамику имущественного неравенства в мировом масштабе и рассмотреть основные силы, действующие в начале XXI века. Не приведут ли силы финансовой глобализации к такой высокой концентрации капитала в начинающемся столетии, которая превзойдет все показатели прошлого, — или, быть может, это уже произошло?
Мы начнем изучение этого вопроса с рассмотрения личных состояний (будет ли в XXI веке безгранично расти доля мирового капитала, принадлежащая сверхбогатым собственникам, фигурирующим в рейтингах различных журналов?), а затем изучим его на уровне неравенства между странами (будут ли страны, богатые сегодня, принадлежать нефтедобывающим странам, Китаю или же своим собственным миллиардерам?). Однако начать мы должны с той силы, которую до сих пор не учитывали и которая будет играть ведущую роль в анализе всех этих процессов: речь идет о неравенстве в доходности капитала.
Неравенство в доходности капитала. В экономических моделях есть привычная гипотеза, которая гласит, что капитал приносит одинаковую среднюю доходность всем его держателям, будь то крупным или мелким. Однако это далеко не очевидно: вполне возможно, что обладатели более крупных состояний получают более высокую доходность. Это можно объяснить несколькими причинами. Самая очевидная из них заключается в том, что у тех, кому принадлежит 10 миллионов евро, есть больше средств для того, чтобы нанять финансовых посредников и других управляющих состоянием, чем у тех, кто располагает 100 тысячами евро, а обладателям одного миллиарда евро это сделать еще проще, чем владельцам 10 миллионов. В той мере, в которой посредники помогают определить наиболее выгодные вложения, эффект масштаба, связанный с управлением портфелями («экономия на масштабе»), автоматически приводит к тому, что более крупные состояния имеют более высокую среднюю доходность. Вторая причина состоит в том, что, когда имеешь серьезные резервы, проще идти на риск и проявлять терпение, чем когда у тебя почти ничего нет. По этим двум причинам — а все указывает на то, что на практике первая из них важнее второй, — вполне вероятно, что при средней доходности капитала на уровне 4 % в год самые крупные состояния приносят больше, например до 6–7 % в год, тогда как небольшие состояния вынуждены довольствоваться средней доходностью в размере всего 2–3 % в год. Действительно, как мы увидим, в последние десятилетия самые крупные состояния в мире (в том числе и наследственные) росли в среднем очень высокими темпами (около 6–7 % в
