бишь, вид «человек разумный») остается без изменения.
Что советский проект создания нового человека (а значит, и нового гуманизма) утопичен и контрпродуктивен одновременно.
Что надо не искоренять в человеке зло, а использовать это зло во благо.
Что правильно организованное зло будет способствовать этому благу так же, как звериная конкуренция за выживание способствует великому делу эволюции.
Модерну удалось правильно организовать антропологическое зло. В этом его огромное достижение. Правильно организованное зло стало генератором развития. Причем такого развития, которое, прежде всего и быстрее всего, касается производительных сил. Или иначе – искусственно созданной материальной среды.
Человек же стал обуславливаться этой средой все в большей и большей степени. Что означает в лучшем случае его крайне медленное развитие. А на самом деле чревато стагнацией, а то и деградацией человека.
В результате возник колоссальный разрыв между качествами искусственной среды обитания и тем, кто в этой искусственной среде обитает. Обитатель почти не развивается (или даже деградирует). А среда развивается стремительно. Подобный разрыв именуется «ножницами».
«Ножницы» с каждым годом раскрываются все шире и шире. Когда они раскроются до определенной степени, катастрофа неизбежна. Каким-то образом (неважно, собственно, каким именно) неразвивающийся элемент, он же антропос, извлечет из развивающейся среды (она же технос) нечто, позволяющее уничтожить и технос, и антропос.
Воспрепятствовать этому может или ускорение развития антропоса, или прекращение развития техноса. Но Модерн не предполагает ускорения развития антропоса. У него нет ключей к этой двери. Одновременно Модерн не может остановить (тем более свернуть) технос. Тем самым Модерн фактически капитулирует. Он признает, что не в состоянии избежать приближающейся катастрофы по очень многим причинам. Как общим, так и частным. Как материальным, так и нематериальным.
К числу фундаментальных нематериальных причин относится исчерпание заявленного Модерном метафизического принципа утешения. Человек – это единственное живое существо, знающее о своей смертности и тяготящееся этим знанием. Соответственно, это существо жаждет утешения. То есть каких-то версий собственного бессмертия. Основной версией утешения, которая известна человечеству, является религия.
С того момента, как эта версия перестает работать (а она перестает работать, как только человек становится нерелигиозным), нужна другая версия утешения. Модерн фактически заявил о том, что он способен обеспечить психическое и социальное здоровье мира, в котором нет утешения. Попытки той же Великой французской революции предложить в рамках Модерна альтернативные версии утешения (Богиня разума, Верховное существо Робеспьера) оказались пресечены.
Безутешительность Модерна была высокоэффективной на протяжении всего XIX века. Но уже к началу ХХ-го века модернистский (прогрессистский, гуманистический) пафос безутешительности выдохся. Безутешительные проекты вообще быстро выдыхаются. А когда безутешительный пафос Модерна («на земле остаются наши дела») выдохся, проект стал сбоить.
К началу XXI века стало ясно, что речь идет не об отдельных сбоях, а о неисправимых поломках самого проектного механизма.
Таково вкратце метафизическое исчерпание Модерна.
Описав его, перейдем к исчерпанию социальному.
В социальном плане Модерн держится на принципе раздробления традиционного общества. Дробя это традиционное коллективистское общество на атомы-индивидуумы, Модерн обретает высокую социальную динамику. Фактически речь идет о том, что традиционное общество бросается в топку локомотива под названием Модерн. До тех пор пока есть традиционное общество – топка раскалена. В нее можно бросать все новые и новые порции этого общества. Но когда ресурс традиционного общества обнуляется – топка остывает. А локомотив перестает двигаться.
Это хорошо видно на примере Запада и стран Азии, ставших на путь Модерна. В Азии – Индии, Китае, Вьетнаме – огромная часть населения все еще пребывает в состоянии Премодерна, то есть является почти неограниченным ресурсом для этой самой топки. Но ведь именно почти неограниченным. Раньше или позже ресурс для топки Модерна будет выработан полностью и в Азии, и во всем мире. Что делать дальше?
Те, кого не интересует подобная проблема будущего, могут повнимательнее присмотреться к настоящему. На Западе ресурс традиционного общества сведен к нулю. В топку Модерна бросать нечего. Разве что нелегальных мигрантов. В России ситуация та же самая. Что делает рассуждения о нашей модернизации особо трагикомическими. Разговора же о Модерне у нас вообще категорически избегают.
Соответственно, преимущество получают страны, где ресурс традиционного общества еще не выработан, но уже используется для топки проекта «Модерн». Такое социальное преимущество сразу же переходит в преимущество политэкономическое.
И тут обнаруживается, что Модерн исчерпал себя не только политически, метафизически и социально, но и политэкономически.
После краха СССР и возвращения мира в как бы гомогенный капитализм, в мир вместе с гомогенностью капитализма вернулся и закон неравномерности развития этого самого капитализма на его высшей – империалистической – стадии.
Старые капиталистические страны развиваются все медленнее. Молодые начинают их догонять. Старые пытаются сохранить лидирующие позиции с помощью войны. Классический тип такой войны – Первая мировая.
В этом смысле Третья мировая должна быть похожа на Первую, а не на Вторую. Ибо Вторая развернулась в мире, лишенном капиталистической гомогенности, и потому являлась войной идей и проектов, а не войной экономических интересов.
Освободившись от войн идей и проектов – как горячих, так и холодных, – мир вернулся к войнам экономических интересов. США должны остановить Китай, дабы сохранить лидирующие позиции. Отказаться от лидирующих позиций США не могут и не хотят.
Есть два способа остановить Китай. Мягкий, в котором удастся выстроить контрбаланс и подорвать внутреннюю стабильность Китая. И жесткий. Вряд ли мягкий сработает. Но тогда будет использован жесткий. И мир очень быстро втянется в ядерную войну.
Институциональное исчерпание Модерна – тоже достаточно очевидно. Модерн использует институт права в качестве своего гиперрегулятора. Что происходит в мире с международным правом? И что начинает происходить с правом, опирающимся на принцип национального суверенитета?
Далее исчерпание Модерна перекидывается на этот самый суверенитет. А значит, и на институт государства. Все говорят о кризисе национального государства. Но национальное государство – это одно из ключевых изобретений Модерна. Соответственно, кризис нации и государства ведет к окончательному исчерпанию макросоциальных оснований Модерна.
Но столь же правомочно обсуждение микросоциального исчерпания. Человек Модерна, семья Модерна, коммуникативные поля Модерна, культура Модерна – все это близко к окончательному исчерпанию.
Даже если Модерн и сохранится в Азии – толку-то? Сохранившись лишь в одном макрорегионе, Модерн потеряет свойства универсального, всечеловеческого проекта. И, как уже указывалось выше, Модерн в Азии всего лишь будет исчерпан чуть позже, чем в Европе. Поэтому ключевым на сегодняшний день является вопрос о том, что находится по ту сторону Модерна. Тем более что дышащий на ладан Модерн еще и подталкивается к окончательному обрушению своим создателем Западом. Знаменитая «Арабская весна» ясно и ярко свидетельствует об этом. И это всего лишь одно из свидетельств.
Видя, как Модерн исчерпывает себя, Запад лихорадочно пытается убить собственное дитя. Этим он лишает капитализм всяческой легитимности. Но может быть, Запад (да и капитализм в целом) делают это во имя обретения новой легитимности? Может быть, у Запада (да и капитализма в целом) есть в загашнике какие-то альтернативы в том, что касается легитимности?
Обсуждая судьбу капитализма и содержание эпохи, мы не можем обойти стороной столь важный и столь острый вопрос.
Модель конфликта цивилизаций, вытащенная американскими неоконсерваторами в 2001 году в качестве альтернативы концу истории, потерпела крах вместе с избранием Барака Обамы. Фактически она потерпела крах еще раньше. Когда сами же неоконсерваторы стали обсуждать проект нового Большого Ближнего Востока и прочно вмонтированные в этот проект «вёсны» – как арабские, так и иные.
На смену этой модели пришла, причем всерьез и надолго, модель стратегического союза исламизма и США, исламизма и Запада. Эта модель уже материализована в конкретных альянсах: Запада и «Братьев-мусульман», Запада и талибов.
Исламизм, который американские неоконсерваторы объявили главным врагом, теперь становится чуть ли не лучшим другом США. Якобы потому, что он отвечает волеизъявлению народов исламского мира.
Такое лукавое объяснение никого, конечно же, не удовлетворяет и не может удовлетворить. Но здесь нам важно не детальное рассмотрение заявленного сюжета, а выявление стратегического содержания, маркируемого этим сюжетом.
Для того чтобы это содержание выявить, надо понять, чем исламизм отличается от ислама – великой мировой религии, заслуживающей всяческого уважения.
Исламизм – это достаточно позднее изобретение. В этом смысле он принципиально отличается от фундаментализма. Притом, что и фундаментализм является на самом деле в существенной степени исламским новоделом, а не исламской архаикой.
Архаика, а точнее невзятие барьера современности – это Премодерн. Можно ли говорить об исламском Премодерне, пусть и с определенными оговорками? Конечно, можно. Часть исламского мира по разным причинам как объективного, так и волевого характера стережется Модерна и блюдет свою премодернистскую чистоту. Но это малая и не очень хорошо очерченная часть.
Гораздо шире распространено другое. Сознательный отказ элит мусульманских стран от Модерна, который уже стал обживать эти страны. Подобный отказ носит характер пресловутой консервативной революции. Сторонники такого отказа не чураются использования модернистских и даже постмодернистских политических технологий. Соединение таких технологий с отказом от Модерна и стремлением вернуть реальность к премодернистскому состоянию (конечно же, в подобной ситуации не органичному) – это Контрмодерн.
Контрмодерн – такой же проработанный проект, как и Модерн. Можно смело утверждать, что Контрмодерн с глубоким внутренним удовлетворением следит за исчерпанием Модерна и содействует этому исчерпанию.
И в этом смысл стратегического, а не ситуационного альянса исламизма с Западом. Потому что Запад разрабатывает для себя новый проект под названием «Постмодерн». То есть приспосабливается к очень специфической жизни на обломках рухнувшего Модерна.
Эта «жизнь после жизни» основана на глубочайшем презрении к сверхценностям Модерна, каковыми являются прогресс и гуманизм. Особо враждебен для постмодернизма гуманизм, воспевающий величие человека.
Постмодернизм, во-первых, ненавидит любое величие вообще. И, во-вторых, особо ненавидит человека. Для него человек – это «проект, который завершается».
Постмодернизм надеется поставить на место слишком для него жесткой конструкции под названием «человек» нечто предельно аморфное и текучее. То, что с полным правом можно назвать постчеловеком и постчеловечеством.
Постмодернизм презирает и ненавидит историю.
С особой силой постмодернизм ненавидит развитие. Идеалом постмодернизма (притом, что постмодернизм категорически отказывается от идеальности как таковой) можно считать управляемую деградацию, управляемое гниение.
Культура постмодернизма (а ведь именно культура формирует тип человека) пропитана духом смерти. Постмодернизм не скрывает это. Он открыто присягает Танатосу. А также духу всех и всяческих извращений.
Подробное описание постмодернизма как проекта (притом, что постмодернизм отрицает наряду с человеком и идеальностью любую проектность, любую подлинность, любую метафизичность) здесь явным образом неуместно.
Но аналитика капитала не может быть полноценной без выявления двух альтернатив проекту «Модерн» – проекта «Контрмодерн» и проекта «Постмодерн». А также связи между этими двумя альтернативными Модерну проектами.
Тут уместно указать на два типа связей.
Во-первых, на связь, создаваемую для ведения общей игры двумя очень разными игроками. Тут весьма показателен формирующийся союз США и исламизма. Ибо этот союз формируется для ведения общей игры.
И,
