года (Statute of artificers) фиксировал обязательные правила для всех признанных профессий во всех городах, входящих в рынок (incorporated towns); это был настоящий трудовой кодекс, описывающий условия доступа к ремеслу, процесс обучения, взаимные обязательства мастера и подмастерья. По Смиту, эти мальтузианские правила создают серьезное препятствие осуществлению прав собственности и права на экономическое благополучие. «Самая священная и неприкосновенная собственность есть право каждого человека на собственный труд, ибо труд есть первооснова всякой другой собственности. Все достояние бедняка заключается в силе и ловкости его рук, и мешать ему пользоваться этой силой и ловкостью так, как он сам считает для себя удобным, если только он не вредит своему ближнему, значит прямо посягать на эту священнейшую собственность. Это представляет собой явное посягательство на исконную свободу как самого работника, так и тех, кто хотел нанять его <…>. В любом обществе вполне можно положиться на осторожность того, кто нанимает рабочего, и судить по его действиям, заслуживает ли этот рабочий места, потому что речь здесь идет о собственном интересе нанимателя» (Богатство народов. Кн. I, гл. X)[135 — Смит Адам. Исследование о природе и причинах богатства народов. Ч. I, кн. 1–3. М.: Наука, 1993. С. 247.].
Итак, Смит решительно критикует систему гильдий и статусы ученичества как препятствия к формированию общества рынка, без которого невозможна и рыночная экономика. Он считает, что цеха на социальном уровне играют роль, аналогичную роли привилегий и квот в торговле, как мы это уже подчеркивали. Таким образом, Смит предлагает одновременно социологическое и экономическое прочтение понятия монополии. Точно так же он энергично критикует корпус законов о бедных (poor laws), унифицированных в 1601 году в царствование Елизаветы, целью которых было закрепить опасные классы при помощи мер, относящихся одновременно к сфере милосердия и благотворительности (закон 1536 года, обязывающий приходы помогать неимущим) и к сфере социального контроля (повсеместное распространение института исправительных, или работных, домов, workhouses, в соответствии с законами 1576 и 1597 годов). Смит покажет экономическую бесплодность подобных институций по сравнению с расширением использования наемного труда. Но особенно энергично он критикует акт об оседлости 1662 года (Act of settlement). Этот закон имел целью препятствовать скоплению неработающих бродяг. Всякий человек, который менял место проживания, мог быть, таким образом, против своей воли отправлен назад в приход, где у него было законное место жительства. Данный закон поэтому способствовал чрезвычайной негибкости в распределении рабочей силы и представлял собой объективное препятствие для человеческой мобильности, необходимой рыночному обществу. Уильям Питт подведет итог этой критике, заявив в 1796 году в палате общин: «Закон об оседлости мешает рабочему выйти на рынок, где он мог бы продать свой труд на наилучших условиях, а капиталисту нанять компетентного человека, способного обеспечить ему наибольшую отдачу на сделанные им предварительные вложения»[136 — Заседание 12 февраля 1796 года. См.: Mantoux. La Révolution industrielle au XVlIIe siècle. P. 459.].
Во Франции препятствия для перемещения работников и для формирования общества рынка критикуются менее жестко. Позиция Тюрго в отношении мест принудительного содержания и домов призрения, этих аналогов английских workhouses, выглядит относительно умеренной по сравнению с позицией Смита[137 — См.: Œuvres / Ed. G. Schelle. Т. V. P. 560.]. Тем не менее Тюрго, без сомнения, осознавал важность этого вопроса. Один из его знаменитых эдиктов 1776 года, впрочем, касается упразднения должности главы ремесленной гильдии, а также торговых гильдий и цехов. В предуведомлении к этому эдикту высказываются взгляды, близкие смитовским. Так, мы читаем здесь: «Мы прежде всего обязаны защищать этот класс людей, чьей единственной собственностью является их труд и их сноровка и которым тем более необходимо право использовать полностью эти единственные имеющиеся у них средства к существованию»; с другой стороны, «граждане всех состояний лишены права выбирать рабочих, которых они хотели бы нанять, и преимуществ, которые давала бы им конкуренция за низкую цену и качество труда» (эдикт от февраля 1776 года). Но этот эдикт, как и большинство других, изданных в 1776 году, был отменен, когда Тюрго впал в немилость. Полностью гильдии были упразднены лишь законом Лe Шапелье (1791 год). Кроме того, в целом политика была непоследовательной, поскольку в июле того же 1776 года издается указ, предписывающий нищим вернуться к месту своего рождения или к прежнему месту проживания; поселки, города и коммуны обязаны были «предоставить им возможность зарабатывать на жизнь работами, соответствующими их возрасту и силе». Страх перед опасными классами (бродягами и нищими) в конечном итоге возобладал над волей к осуществлению общества рынка. Правда, однако, что воля эта опирается пока на одни только принципы, и промышленность еще не нуждается в дешевой рабочей силе, благодаря которой она вырастет в XIX веке.
В самой Англии, впрочем, дебаты приобретут размах только после выхода закона Спинхемленда (1795 год), который устанавливал своего рода минимальный размер гарантированного дохода. Мировые судьи графства Беркшир, принявшие это сенсационное решение, объявили, что всякий человек имеет право на минимальный доход, необходимый для выживания, и если своим трудом он может заработать лишь часть его, то общество должно обеспечить ему остальное. Этот закон, предтеча политики Welfare, был отменен лишь в 1834 году изданием poor amendment law, в котором Поланьи справедливо усматривает решающий исторический шаг на пути формирования настоящего общества рынка в Англии[138 — См., в частности, замечательную главу, посвященную Спинхемленду в «Великой трансформации» (рус. пер. книги: Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени / Пер. с англ. А.А. Васильева и др.; под общ. ред. С.Е. Федорова. СПб.: Алетейя, 2002. – Примеч. пер.).].
Критика законов о бедных в действительности сыграла в Англии роль, аналогичную той, что во Франции в ту же эпоху сыграла критика препятствий для свободного обращения товаров.
4. Детерриториализация экономики и территориализация прав собственности
Либерализм как идеология рыночного общества утверждается, таким образом, в битве за детерриториализацию экономики и за формирование текучего и однородного пространства, структурированного только ценовой географией. Необходимо, таким образом, разбить «территорию», деполитизировать ее в строгом смысле этого слова. Но как это сделать? Решение либералов просто. Следует добиваться всеобщей приватизации территории, с тем чтобы измельчить ее в мозаику индивидуальных владений. Это решение, между прочим, согласуется с теорией собственности, развиваемой со времен Локка: утверждение прав человека неразрывно связано с его правом на собственность. «Индивид» и «собственность» – в конечном счете одно и то же. Вот почему открывание экономического пространства и закрывание юридической территории идут рука об руку. Рыночное общество может быть осуществлено только в этом параллельном движении. Одной открытости пространства недостаточно. Она могла бы сформировать рыночную экономику, но не общество рынка. Здесь мы подходим к самой сердцевине либерального представления об обществе.
Процесс огораживания общинных земель в Англии XVIII века, таким образом, следует понимать как решающий шаг в утверждении либерализма. Огораживания в XVI веке отличал дикий характер. Крупные феодалы силой оккупировали многочисленные общинные поля, несмотря на мощное противостояние со стороны королевской власти. Когда же в XVIII веке этот процесс возобновляется, он уже легализован и поощряется парламентом. Теоретически речь идет о том, чтобы способствовать эффективному переделу земельных границ в «открытых полях» (openfield). Опенфилды действительно были образованы из беспорядочного переплетения частных владений, крайняя измельченность которых, как ни парадоксально, делала необходимой эксплуатацию по неким общим правилам. Фермеры-джентльмены, ревнители прогрессивных сельскохозяйственных технологий, видели в этой структуре глубокое препятствие для повышения ценности своих земель, часть которых входила в эти опенфилды. Юридическая индивидуализация вклинивающихся друг в друга полей противостояла, таким образом, подлинному утверждению прав собственности. Хотя принцип openfield’а и опирался на частную собственность, он тем не менее не позволял развивать все ее возможные следствия, и в частности – право выбора собственных культур и собственных техник эксплуатации. Процесс огораживания в XVIII веке, при помощи укрупнения земельных хозяйств, производит передел земельной собственности, придавая ей всю полноту ее значения. Он имеет такое же практическое значение, как индивидуализация прав собственности в общинном поле.
К этому юридическому и философскому аргументу добавляется также экономический аргумент: переструктурирование прав собственности позволяет повысить производительность сельского хозяйства, особенно в сфере скотоводства (см. по этому вопросу: Smith. La Richesse des nations. Livre I, ch XI, 1-re section)[139 — См.: Смит Адам. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Соцэкгиз, 1962. С. 122–132.]. Кстати, именно этот последний аспект позволит на практике смягчить социальную проблему, связанную с огораживанием общинных земель[140 — Процесс огораживания, вопреки наивному видению некоторых либеральных экономистов, на самом деле почти во всех случаях сопровождается захватом лучших земель крупными собственниками, насильной скупкой полей у бедных крестьян по низким ценам, а также элементарным воровством части общинных полей.].
Точно таким же образом во Франции физиократы рьяно защищают принцип раздела общинных полей. На их взгляд, это справедливый и несущий процветание принцип. Граф д’Эссюиль в своем знаменитом «Политико-экономическом трактате об общинах» (Traité politique et économique des communes, 1770) уже выдвинул тезис, в соответствии с которым оптимальное сельскохозяйственное производство подразумевает, что частная собственность должна быть защищена от вторжений любого другого владельца. Действительно, отмечает он, общинные хозяйства малопроизводительны и многие из них бесплодны, потому что они никак не разделены и за ними нет никакого ухода. Впрочем, те из них, что не были в полном упадке, были присвоены богатыми землевладельцами[141 — Этому вопросу, активно обсуждавшемуся уже в XVII веке, был посвящен королевский указ, изданный в 1667 году с целью избежать захвата феодалами общинных земель. Другой указ 1669 года, однако, снова дозволял забирать одну треть общинных земель (право взимания третьей части).]. Эссюиль энергично отстаивает идею раздела общинных земель, который принесет, на его взгляд, тройную выгоду: сбалансирует территорию, вновь привлекая в деревню часть людей из перенаселенных городов; будет стимулировать браки и тем самым способствовать демографическому росту; увеличит сельхозпродукцию за счет совершенствования производства. Но, полагает Эссюиль, этот раздел будет иметь позитивные последствия только в том случае, если он осуществляется на основе принципа равенства и если он не производится в интересах крупных собственников. Достоинство мелкого собственника состоит в том, что он не пренебрегает «ни малейшей возможностью, чтобы содержать в порядке и улучшать» свою землю. «Три арпана общинной земли, доставшиеся простому частному лицу, – заключает Эссюиль, – будет лелеять целая семья, каждый из членов которой будет участвовать в производстве продуктов, даря этому клочку земли заботу и тщание собственника. Богатый фермер, у которого слишком много земель, выигрывает лишь благодаря силе своего предприятия и умеренности затрат на поддержание своих ферм» (Traité. Ch. VIII. P. 159). Таким образом, Эссюиль логично предлагает эгалитарный раздел
