на отклонения власти от требований республиканского идеала, а также с функцией воспрепятствования угнетению. Практики сопротивления, гражданского неповиновения, диссидентства, относящиеся к этой группе, должны напоминать о том, что демократию не следует рассматривать как просто «наименьшее из зол»; идеал политического сообщества – организация общего блага.
Третья функция гражданской контрдемократии – экспертное и аргументированное оценивание тех или иных проектов и действий власти (так, например, неправительственные организации, особенно в сфере экологии, с помощью юридических процедур нередко останавливают правительственные проекты, сформулированные в терминах государственных интересов).
Однако у контрдемократии есть также и свои формы патологии. Позитивным (республиканским, политическим) формам гражданского недоверия Пьер Розанваллон противопоставляет негативные. Так, чрезмерно гипертрофированное недоверие блокирует всякую возможность политического действия. Оно ведет к тому, что гражданин превращается в потребителя, рассматривает власть как внешнюю по отношению к сообществу, стигматизирует ее, вместо того чтобы следить за ней, воздействовать на нее и исправлять. Оно также ведет к фрагментации политического сообщества на несвязанные друг с другом микросистемы, т. е. к утрате «общего мира» – основы гражданского республиканизма.
Хорошим примером этого последнего феномена, с точки зрения П. Розанваллона, может служить Интернет. В Интернете присутствует максимум демократии, поскольку каждый может здесь взять слово, выразить свое мнение, высказать все, что хочет. Но в то же время это означает предельный минимум или даже полное исчезновение политики, поскольку здесь нет связности, нет механизмов создания общего мира.
Другой патологией республиканского недоверия является популизм. В частности, популизм выражается в претензии на способность разрешить внутренние трудности принципа представительства через воссоздание единства и цельности народа с помощью воображаемой дистанции между «народом» и всем, что ему якобы противостоит, – иностранцами, чужаками, врагами, олигархами, элитами. Популизм, пишет Розанваллон, «утверждает себя, углубляя этот разрыв посредством все более яростного обличения и обвинения того, что объявляется сущностно внешним по отношению к «народу». Популизм бичует дистанцию и одновременно акцентирует ее в моральной плоскости (оппозиция по отношению к «развращенным», «продажным», «коррумпированным»), в социальной плоскости (обличение «элит», воплощающих социальный изоляционизм) или даже в плоскости этнической («граждане коренной национальности»). Таким образом прославляется некий единый и священный народ, без каких бы то ни было внутренних различий и делений, явленный отныне лишь самому себе. Здесь, следовательно, in fine формулируется субстанциалистская концепция социального, в попытке найти лекарство против дисфункции представительства. Но популистская риторика обрушивается и на сам принцип представительства как процедуры. Конфискации власти кучкой профессионалов противопоставляются добродетели призыва к народу и прямого выражения его воли».
Популизм, таким образом, представляет собой, с точки зрения Пьера Розанваллона, патологическую, выродившуюся форму гражданского недоверия. Его утопической целью является полное устранение политики.
Подводя итог, мы можем сказать, что «Контр-демократия. Политика в эпоху недоверия» представляет собой серьезный вклад в теорию демократии. Как показывает Розанваллон, демократия, есть нечто гораздо более широкое, нежели просто выборные институты представительства. Ее составной структурирующей частью является специфическая дополнительная конфигурация практик и разного рода механизмов, которые Розанваллон систематизирует и делает видимыми через концепт контрдемократии.
***
Между «Утопическим капитализмом» и книгой «Контр-демократия. Политика в эпоху недоверия» – дистанция в 27 лет. Тем не менее их связывает общая проблематика, в явной или неявной форме проходящая через все творчество Розанваллона. Последняя его книга вновь возвращает нас к теме неустранимости сферы политического в современных демократиях, заявленной в «Утопическом капитализме». Но здесь эта тема подвергается глубокой теоретической разработке, в то время как в «Утопическом капитализме» этот тезис, будучи главной направляющей идеей книги, в то же время остается как бы «за кадром», позволяя автору на протяжении всей книги сохранять критическую дистанцию по отношению к главной утопии экономического либерализма – утопии гармоничного, саморегулирующегося, прозрачного для самого себя рыночного общества. Тема неустранимости политического служит как бы призмой, через которую Пьер Розанваллон в «Утопическом капитализме» прочитывает всю историю политической и экономической мысли нескольких последних столетий. Прочитывает, мобилизуя огромную эрудицию, с предельной тщательностью и страстной заинтересованностью, основанной на убеждении в том, что точная и строгая мысль помогает людям лучше осознать свое положение и открывает дорогу реалистическому политическому действию.
РЫНОК И ТРИ ЛИБЕРАЛЬНЫЕ УТОПИИ
Рыночную экономику в конце XX века попеременно то превозносили, то безудержно критиковали. К началу 1980-х годов она, казалось, одержала победу и после двухвековой истории подозрений и неприятия была признана в качестве неустранимой формы регулирования сложных систем. Одновременно тем самым был поставлен под вопрос сам смысл социалистической идеи, особенно после того, как с закатом коммунизма были окончательно дискредитированы принципы планирования и коллективной собственности на средства производства. В свою очередь, потрясения, вызванные глобализацией, биржевыми и денежными кризисами конца 1990-х, способствовали возникновению в общественном мнении смутных настроений протеста против «неолиберализма», в котором снова стали видеть источник множества зол. Вновь стал обсуждаться и масштабный вопрос об условиях контроля над мировой экономикой – причем звучал он из тех же уст, что ранее несколько поспешно объявили о вхождении современного мира в эру нового экономического порядка, сулящего стабильность и процветание.
Историю конца XX века на коротком временном отрезке можно было бы свести к описанию этих перепадов и волнообразных изменений, рассматривая их просто как своего рода барометр иллюзий и идеологических установок. Такая история могла бы оставить у нас впечатление, будто речь идет, в сущности, о почти техническом споре по поводу условий и форм эффективного экономического регулирования. Но нетрудно заметить, что здесь мы имеем дело с целями и аргументами иного рода. Проблема глубже: перед нами дискуссия об определенной модели общества и об определенном типе отношения к политической воле. Рынок то чарует, то пугает нас именно потому, что в реальности он связан с чем-то большим, чем просто механизм управления и регулирования. Он оказывается носителем гораздо более обширного и амбициозного проекта децентрализованной и анонимной организации гражданского общества, подспудно соперничая с демократическим проектом рукотворной организации сообщества.
Рыночное общество
В этой книге сделана попытка внести ясность в эту важнейшую дискуссию современности, исследуя идею рынка в самом широком ее понимании на длительном отрезке времени. Достаточно хоть немного окунуться в экономическую литературу XVIII века, чтобы увидеть, что понятие рынка не является лишь «техническим», что оно неявно отсылает к важнейшей проблематике социального и политического регулирования в целом. Исследование по интеллектуальной истории, результаты которого я здесь излагаю, подтвердило это предположение. Новорожденный экономический либерализм был не просто теорией – или идеологией, – сопровождавшей развитие производительных сил и подъем буржуазии как господствующего класса. Рождение экономического либерализма было не просто выражением требования эмансипации экономической деятельности и высвобождения ее из-под власти морали. Его рождение надо понимать прежде всего как ответ на вопросы, не решенные политическими теоретиками общественного договора. Именно в такой перспективе следует рассматривать концепцию рынка – какой она формируется в XVIII веке. Эта концепция противостоит идее договора; ее смысл главным образом социологический и политический, а вовсе не «технический» (относящийся к способу регулирования экономической деятельности через систему свободно формирующихся цен). В доктрине экономического либерализма проявляет себя стремление к некоему неопосредованному, саморегулирующемуся гражданскому обществу. Эта перспектива, аполитическая в строгом смысле этого слова, превращает рыночное общество в архетип нового представления о социальном: не договор (политический), а рынок (экономический) является истинным регулятором общества (а не только экономики).
В такой перспективе идея рынка оказывается связанной со всей интеллектуальной историей Нового времени. Начиная с XVII века, вся современная политическая мысль опиралась на понятие общественного договора: именно общественный договор давал начало самому существованию общества. Великой задачей политической философии было помыслить автономное становление общества, не прибегая к какому-либо внешнему гаранту (в частности, религиозного порядка). Но все теории общественного договора, от Гоббса до Руссо, сталкивались с несколькими фундаментальными теоретическими трудностями. Напомним две основные. Первая состоит в том, что теории общественного договора обосновывают принцип гражданского мира, однако не разрешают при этом вопроса войны и мира между нациями. Если общественный договор представляет общество как игру с не-нулевой суммой (все стороны выигрывают безопасность и гражданский мир), то отношения между нациями продолжают рассматриваться как игра с нулевой суммой (выиграть можно лишь то, что теряют другие). Вторая трудность состоит в том, что центральное звено концепции общественного договора – это вопрос об институциировании общества, а проблема регулирования общества не является для нее основополагающей.
Представление о гражданском обществе как о рынке позволит разрешить эти две трудности, вытекающие из представления об обществе как о политическом организме. Теория обмена дает возможность рассматривать экономические отношения между нациями – в отличие от отношений войны – как игру с положительной суммой. Кроме того, она помогает параллельно и непротиворечиво разрешить обе проблемы – проблему формирования и проблему регулирования социального: в гражданском обществе потребность и интерес сами управляют отношениями между людьми. Это понимание общества как рынка получает наиболее полное и яркое выражение в трудах шотландской школы XVIII века, особенно в работах Адама Смита. Главное следствие этой концепции состоит в полном отказе от политического: отныне не политика, а рынок должен управлять обществом. В такой перспективе рынок не сводится к простому техническому инструменту организации экономической деятельности, он несет в себе гораздо более радикальный социологический и политический смысл. Если перечитать Адама Смита с такой точки зрения, то он оказывается не столько отцом-основателем современной экономики, сколько теоретиком отмирания политики. Здесь перед нами не экономист, который философствует, но философ, который становится экономистом в процессе осуществления своей философии. Вот почему Смит – это в полном смысле слова анти-Руссо.
Именно в таком свете следует понимать прославление commercial society, которое мы находим у многих авторов XVIII века. Это восторженное отношение не выражает никаких собственно меркантильных устремлений, да, впрочем, и индустриальная революция в ту эпоху еще не дала хоть сколько-нибудь заметных результатов. Идея рынка в этот период скорее представляет собой некую альтернативную политическую модель. Формальным и иерархическим фигурам власти и руководства рынок противопоставляет возможность такой системы организации и принятия решений, которая существенно отделена от любой формы власти; он обеспечивает автоматическую согласованность, он осуществляет перемещение и перераспределение средств таким образом, что в этом движении воля индивидов в целом и «элит» в частности не играет никакой роли. Об этом свидетельствует очень широкий смысл, каким обладает слово commerce в XVIII веке. Этот термин включает в себя все, что придает содержательность социальным связям, вне зависимости от форм власти и авторитета. Среди прочего, doux commerce (приятное общение) часто противопоставляется жесткости властных отношений. Монтескье был один из первых, кто развил этот важный либеральный топос в сочинении «О духе законов» (1748): торговля смягчает нравы и располагает к миру. В становлении рыночного общества ему виделись контуры глубокого преобразования человеческого универсума. Авторы XVIII века
