получает ничтожную долю выгоды от своего изобретения, и очень часто его прямо обкрадывает капиталист, присваивая всю выгоду себе. Хитрость, позволяющая обогатиться, состоит в том, чтобы вовремя занять удобное место, безжалостно отталкивая от него всех конкурентов, а затем извлекать преимущества из занятого положения. Это не что иное, как искусство карьеры, применяемое в экономической жизни. Видели ли вы, как толпа некультурных людей врывается в подошедший автобус? Это обычная картина в нашей российской жизни, но теперь, по мере разложения культуры на Западе, это можно увидеть и там. Более совестливые люди не решаются отталкивать женщин, детей и стариков, и даже войдя в автобус, стесняются сесть на место, которое приготовился занять кто-то другой. Тем временем беззастенчивые типы пролезают вперед, не обращая внимания на неудовольствие публики, быстро оглядываются и бесцеремонно занимают лучшие места, чтобы затем никому их не уступать. Это и есть секрет удачливого дельца – не единственный, но самый важный секрет. Конечно, можно утверждать, что он лучше других «оглядывается», то есть быстрее видит, как захватить лучшее место. Но вряд ли это качество можно назвать изобретательностью: оно связано не с умным изучением природы, а с ловкой манипуляцией людьми. Часто можно услышать мнение, что капиталист вознаграждается за его труд по «организации производства». Но даже в прошлые времена, когда собственник был зачастую собственным менеджером, его вознаграждение не шло ни в какое сравнение с жалованьем наемного управляющего: он «вознаграждался» просто за владение собственностью; теперь же, когда собственники крупных предприятий передали всю «организацию производства» менеджерам, инженерам и экономистам, оправдывать их «дивиденды» каким-нибудь трудом просто смешно. Собственник – The Man of Property – не должен особенно трудиться, но должен быть достаточно хитер, чтобы сохранить свое положение среди таких же, как он. В этом ему помогают те абстрактные «моральные правила», которые восхваляет профессор Хайек. Как бы он ни приобрел свою собственность, ее охраняет закон. Точно так же наглец, захвативший удобное место в автобусе, сохраняет его, потому что «не принято» стаскивать с места того, кто уже сидит: иначе его мог бы вытолкать кто-нибудь посильнее. Это подразумеваемое «не принято» может быть невыгодно кому-нибудь, кто остался без места, но можно не без оснований утверждать, что нарушение такого «морального правила» привело бы к всеобщей свалке, невыгодной для всех. Собственно, это и все, что может сказать профессор Хайек в защиту своего «расширенного порядка»; все остальное – ученость и риторика. Но мы обязаны продолжить наш анализ, для которого профессор всего лишь предлог.

Я вовсе не претендую на то, что первый разгадал секрет житейского успеха – в любом обществе, и особенно в «расширенном» обществе наших дней. Как только установился «расширенный порядок», даже прежде, чем он окончательно утвердился, его исчерпывающим образом описал Бальзак, снискавший себе этим славу неприличного писателя и дьной жизни. Историк материальной культуры Фернан Бродель, по-видимому, осмеливался додумывать это до конца, хотя лишь робко намекнул на конечный вывод в начале второго тома своей истории капитализма: академическому ученому неловко было впадать в морализаторский тон. Но еще раньше, в XVIII веке, эту нехитрую тайну хитрых людей выдал бесстыдный шутник Бомарше. Комедия об изворотливом Фигаро оканчивается водевилем, где на латинскую банальность gaudeant bene nati (да радуются благородные) отвечают каламбуром gaudeant bene nanti, испорченная латынь которого означает: да радуются ловкачи. Богатство при капитализме очень редко возникает из честного труда или таланта; чаще всего оно вознаграждает хитрость и беззастенчивую манипуляцию людьми, а «моральные правила», то есть законы и внушаемые людям привычки, позволяют ловкачам сохранять и умножать свои приобретения. Беспристрастное исследование приводит даже к выводу, что «в основе больших состояний всегда заложено преступление», но я не буду на этом настаивать, тем более, что преступления эти обычно не выходят за пределы мошенничества. Факты, выясненные по поводу Рокфеллеров, Карнеги и Морганов, показываemют, что в конце XIX века не было еще надобности прибегать для этого к убийствам.

Подозрения простого человека по поводу крупных состояний отнюдь не были спровоцированы копанием некоторых «разгребателей грязи» в архивах. Они начались гораздо раньше. Не каждый мог наблюдать образ жизни Рокфеллера, но жизнь богатых людей, хозяев предприятий, проходила у всех на глазах. Несоответствие между их трудом и их доходами почти во всех случаях бросается в глаза, и особенно бросалось в глаза в XIX веке, когда хозяева были всем известны и бесстыдно выставляли напоказ свою роскошь. Тогда и зародился «социализм».

Я хорошо знаю, что возразили бы мне – и простому человеку – профессор Хайек и его друзья, и сейчас выскажу это за них. Они сказали бы: «Вы можете как угодно оценивать моральную сторону того, что делает богатый человек, но труд следует измерять не затраченным временем, а его социальными последствиями. Опыт, интуиция богатого человека, его умение понимать людей и обращаться с людьми – все, что вы называете «хитростью» – могут понадобиться не каждый день, но в решающие моменты, для принятия финансовых и административных решений, и без опыта и интуиции предприятие не сможет преуспевать. Общество справедливо оплачивает их особые способности, без которых не было бы возможно приращение общего богатства». Я не заимствовал эти слова ни у кого из друзей профессора Хайека, но они писали все это тысячи раз; как читатель может убедиться, я знаю их аргументацию. Начну с некоторой уступки моим оппонентам: я объясню, в чем они правы, а потом окажется, что эта их правота нисколько не опровергает того, что я хочу сказать.

Несомненно, что при рыночном хозяйстве конкуренция способствует развитию производства, а при любом известном нам нерыночном хозяйстве недостаток конкуренции вызывает экономический застой. Это знал еще Адам Смит, и мы в дальнейшем вернемся к тезису о полезности конкуренции. Как известно, этот тезис, зародившийся в экономической науке, через Мальтуса оказал решающее влияние на Дарвинову концепцию естественного отбора; впоследствии же он, вероятно, повлиял на объяснение внутривидовой агрессии борьбой за охотничьи участки. Здесь можно видеть, как идеи прошлой экономической науки влияли на биологию; а в дальнейшем читатель увидит, чему биология, в свою очередь, может научить экономистов. Предположим, что приведенное выше возражение моих оппонентов справедливо и что при капитализме необходимы неприятные формы «борьбы за существование», создающие наших несимпатичных дельцов. Предположим даже, что их полезную функцию – манипулирование людьми в ходе конкуренции – никто не стал бы выполнять за меньшее вознаграждение, чем они. Может ли эта аргументация убедить простых тружеников, или тружеников умственного труда, направляющих свои усилия не на хитроумный обман конкурентов, а на прямую созидательную работу над материалом, доставляемым нам природой? Можно ли объяснить, что их «инстинктивное» отвращение к богатым людям, получающим привилегии только за свое право собственности и умение ее защитить, представляет собой бессмысленный архаизм, не выдерживающий разумной критики?

Я вовсе не собираюсь оправдывать эту «инстинктивную» установку отсталостью мышления тружеников. Я хочу доказать, что в их позиции заключается глубокая правота – более глубокая, чем в плохой логике «монетаристов», и что в нынешних условиях все более сложного технологического общества уйти от этой правоты невозможно. При этом я называю «правотой» не просто их моральное превосходство. Я покажу, что пренебрежение этим чувством «отвращения к общественным паразитам» представляет пагубную научную ошибку, а недостаточное развитие его – опасный патологический симптом.

7. Глобализация морали

Мы уже встретились с явлением «глобализации» морали, когда этические правила, выработанные в малой группе, в ходе эволюции человеческого общества постепенно распрмые отдаленные времена, о которых мы имеем письменные свидетельства, мы застаем «моральные правила» еще в очень узком их применении. До этого обязательность таких правил безусловно ограничивалась собственным племенем. У даяков на острове Борнео молодой человек мог жениться, лишь предъявив череп убитого «врага», то есть любого представителя другого племени. В греческих полисах, таких как Афины и Спарта, в архаический период жизнь (и тем более имущество) гражданина другого города-государства уважалась лишь в том случае, если на этот счет был «международный» договор. Пиратство, при котором ограбленных мореплавателей убивали или в лучшем случае продавали в рабство, считалось доблестью чуть ли не до пятого века до н. э., и лишь Афинская архе, зачаток большого государства, на время вывела пиратов в Эгейском море. У римлян морские законы предписывали в случае угрозы кораблекрушения выбрасывать за борт все грузы, в том числе и рабов. С биологической стороны такое обесценивание жизни собрата по виду выглядит очень странно, поскольку у всех хищников существуют инстинктивные коррекции инстинкта внутривидовой агрессии, требующие не умерщвления своего «ближнего», а только изгнания его со своего охотничьего участка. Без этих коррекций ни один вид не мог бы сохраниться, и самый факт сохранения человеческого вида – единственного (за исключением крыс), практиковавшего войны между популяциями и каннибализм – нуждается в особом объяснении. Не думаю, чтобы все это было вполне ясно, но возможно, что остаточные явления упомянутых коррекций все же сохранились: в древнейшие времена с рабами часто обращались, «как с людьми». Для этого надо было, чтобы они жили совместно с хозяевами: тогда их начинали воспринимать как «членов семьи» [19].

Конрад Лоренц заметил, что у человека непосредственное эмоциональное взаимодействие, с инстинктивным тада, где и выработались эти инстинкты. Для образования непосредственных эмоций не обязательно, чтобы человек принадлежал к нашей семье или к нашему племени; но необходимо, чтобы он постоянно встречался с ним и имел для нас значение в повседневной жизни, как это бывает с жителями небольшой традиционной деревни. Для упрощения дальнейшего изложения назовем такую «мораль» локальной. К другим людям, не входящим в привычную для нас «малую группу», мы относимся гораздо равнодушнее, и если соблюдаем в отношении этих людей «моральные правила», то уже с помощью другого механизма, не запрограммированного генетически, а вырабатываемого культурной традицией. В обществе, где сохраняется такая традиция, такие правила соблюдаются по отношению к более или менее широкой группе; такую «мораль» мы назовем глобальной. Члена «малой группы» нельзя обидеть, потому что этому препятствует наше непосредственное чувство, уцелевшее от древнего инстинкта, корректирующего инстинкт внутривидовой агрессии, тогда как человека «широкой группы» не полагается обижать, потому что этому препятствует культурный запрет, переданный нам в детстве посредством обучения. Объем «широкой группы», охватываемой этим запретом, зависит от исторических условий.

Различие между «локальной» и «глобальной» моралью очень важно для профессора Хайека, хотя он не употребляет этих терминов и вряд ли понимает биологический смысл этого различия. Вообще, значение механизма культурной наследственности, называемого традицией, вряд ли ему понятно: иначе он не придумал бы загадочную «мораль», находящуюся где-то «между инстинктом и разумом», что скорее напоминает рассуждения философов XVIII века,