Каждая подробность — часть карты. Природа бесконечности заключается в том, чтобы помещать карты-проекции прямо перед нами, как только мы пересекаем определенный порог.
Затем он очень долго смотрел на меня: не просто скользил взглядом, а пристально созерцал меня. Наконец он произнес:
— Хорхе Кампос никак не мог избежать одного — необходимости свести тебя с тем другим человеком, Лукасом Коронадо, который значит для тебя не меньше, чем сам Хорхе Кампос, а, может быть, даже больше.
Пересказывая историю этих двоих, я осознал, что провел с Лукасом Коронадо гораздо больше времени, чем с Хорхе Кампосом, и все же наше общение было не таким насыщенным, так как перемежалось продолжительными периодами молчания. По своему характеру Лукас Коронадо был неразговорчивым человеком, и, по какой-то странной причине, когда он умолкал, ему удавалось увлекать меня за собой в то же состояние.
— Лукас Коронадо — обратная сторона твоей карты, — сказал дон Хуан. — Разве ты не находишь странным, что он скульптор, как и ты, что он — сверхчувствительный художник, который, как и ты в свое время, пытался найти покровителя своего искусства? Он искал покровителя так же страстно, как ты искал женщину — ту любительницу искусства, что могла бы способствовать твоему творчеству.
Я вступил в новую пугающую борьбу с самим собой. На этот раз в сражение вступили моя полная убежденность в том, что, хотя я никогда не рассказывал ему об этом периоде своей жизни, все именно так и было, — и то, что я не могу найти ни одного объяснения тому, откуда он узнал об этом. Мне опять захотелось немедленно уйти, но это побуждение вновь было подавлено исходящим из глубины голосом. Не пытаясь уговорить самого себя, я от всей души рассмеялся. Какой-то части меня, пребывающей на глубочайшем уровне, было совершенно все равно, откуда дон Хуан знает об этом. То, в какой деликатной и непринужденной форме он показал, что ему об этом известно, было совершенно очаровательным зрелищем и никак не влияло на злость и желание уйти, исходившие из моей поверхностной части.
— Очень хорошо, — сказал дон Хуан, энергично похлопывая меня по плечу, — очень хорошо.
В этот миг он казался печальным, словно увидел нечто, недоступное взору обычного человека.
— Хорхе Кампос и Лукас Коронадо представляют собой два конца одной оси, — сказал он. — Эта ось — ты сам. Безжалостный и наглый торгаш, заботящийся только о себе, — с одной стороны, и сверхчувствительный, измученный, слабый и уязвимый художник — с другой. Это и могло бы стать картой твоей жизни, если бы не появление еще одной возможности: той, что открылась, когда ты пересек порог бесконечности. Ты искал меня — и ты нашел меня. Так ты пересек этот порог. Намерение бесконечности приказало мне найти кого-то вроде тебя. Я нашел тебя — и так я тоже пересек этот порог.
На этом наш разговор закончился. Дон Хуан погрузился в один из свойственных ему периодов полного безмолвия.
Он заговорил только в конце дня, когда мы вернулись домой и присели под рамадой, наслаждаясь прохладой после долгой прогулки.
— В твоем пересказывании того, что произошло между тобой, Хорхе Кампосом и Лукасом Коронадо, я (надеюсь, ты тоже) обнаружил один очень тревожный момент, — начал дон Хуан. — Я считаю, что это — знак. Он указывает на окончание эпохи; это означает, что ничто уже не может оставаться прежним. Тебя привели ко мне весьма непрочные связи. Ни одна из них не могла существовать сама по себе. Именно это я извлек из твоего пересказа.
Я вспомнил, как однажды дон Хуан сообщил мне, что Лукас Коронадо смертельно болен. Его медленно пожирала какая-то неизлечимая болезнь.
— Через своего сына Игнасио я передал ему, что он должен сделать, чтобы выздороветь, — сказал тогда дон Хуан, — но он счел это чушью и даже не захотел выслушать Игнасио. И в этом виноват не Лукас. Весь род человеческий ничего не желает слушать. Люди слушают только то, что хотят услышать.
Я вспомнил, что тогда приставал к дону Хуану с просьбами рассказать, что можно передать Лукасу Коронадо, чтобы помочь ему ослабить физическую боль и душевные страдания. Дон Хуан не только изложил мне, что следует сказать Лукасу, но и продолжал утверждать, что он может легко выздороветь. И все же, когда я пришел к Лукасу Коронадо с советом дона Хуана, тот посмотрел на меня так, будто я сошел с ума. Затем он начал разыгрывать замечательный — но, будь я индейцем яки, совершенно оскорбительный — образ человека, который до смерти устал от всяких непрошеных и надоедливых советчиков. Я решил, что на такую утонченность способен только индеец яки.
— Это мне не поможет, — вызывающе заявил он в конце, раздраженный отсутствием у меня какой-либо чувствительности. — Да это и неважно. Все мы когда-нибудь умрем. Но неужели ты осмелился подумать, будто я потерял всякую надежду? Я собираюсь занять денег у государственного банка. Я возьму их в залог будущего урожая, и тогда мне хватит денег, чтобы купить кое-что, что непременно меня вылечит. Это называется «Ви-та-ми-нол».
— Что такое «Витаминол»? — спросил я.
— Его рекламировали по радио, — с детским простодушием сообщил он. — Это средство лечит все. Его рекомендуют тем, кому не каждый день доводится есть мясо, рыбу или птицу. Его рекомендуют таким, как я, у кого душа в теле едва держится.
В своем стремлении помочь Лукасу я тут же совершил крупнейшую ошибку, какую только можно допустить в обществе таких чрезмерно чувствительных созданий, как индейцы яки, — я предложил ему деньги на покупку «Витаминола». Признаком того, насколько глубоко я его ранил, стал его холодный пристальный взгляд. Моя тупость была непростительной. Лукас Коронадо очень мягко ответил, что сам в состоянии купить себе «Витаминол».
Я вернулся к дому дона Хуана. Мне хотелось плакать. Меня подвело мое же рвение.
— Не растрачивай энергию на беспокойство о подобных вещах, — спокойно посоветовал дон Хуан. — Лукас Коронадо замкнулся в порочном круге. И ты тоже. Все мы. У него есть «Витаминол», который, по его мнению, является лекарством от всех болезней и решает все проблемы человека. Сейчас он не может купить его, но страстно надеется, что когда-нибудь сможет.
Дон Хуан уставился на меня своим пронзительным взглядом.
— Я ведь говорил тебе, что действия Лукаса Коронадо — карта твоей жизни, — сказал он. — Поверь мне, это так. Лукас Коронадо обратил твое внимание на «Витаминол» и сделал это так мощно и болезненно, что причинил тебе страдания и заставил разрыдаться.
Дон Хуан замолчал. Это была продолжительная и действенная пауза. И не говори мне, что не понимаешь, что я имею в виду — добавил он. — Так или иначе, у каждого из нас есть свой «Витаминол».
КЕМ ЖЕ НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛ ДОН ХУАН?
Та часть моего отчета о встрече с доном Хуаном, которую он не захотел выслушивать, касалась моих чувств и впечатлений в тот судьбоносный день, когда я вошел в его дом; она связана с противоречивым столкновением между моими ожиданиями и реальной ситуацией, а также с ощущениями, возникшими у меня под влиянием самых эстравагантных идей, какие мне только доводилось слышать.
— Это скорее исповедь, чем описание событий, — сказал мне дон Хуан, когда я попытался рассказать ему об этом.
— Ты совершенно ошибаешься, дон Хуан, -начал я, но остановился.
Что-то такое в том, как он посмотрел на меня, заставило меня понять, что он прав. Что бы я ни собирался сказать, это стало бы лишь пустыми словами, болтовней. Однако то, что произошло во время нашей первой настоящей встречи, имело для меня невероятную важность и являлось событием первостепенной значимости.
Во время первой встречи с доном Хуаном на автобусной остановке в Ногалесе, штат Аризона, со мной произошло нечто необычное, хотя моя озабоченность тем, как лучше преподнести себя, исказила восприятие этого события. Мне хотелось произвести впечатление на дона Хуана, и в попытках добиться этого я сосредоточил все свое внимание на том, чтобы, так сказать, показать товар лицом. Осознание странных ощущений, о которых я говорю, начало проявляться лишь несколько месяцев спустя.
Однажды, без всяких на то оснований, без моего желания и какого-либо напряжения, я с необычайной ясностью вспомнил то, что полностью ускользнуло от моего внимания в момент знакомства с доном Хуаном. Когда дон Хуан воспрепятствовал моей попытке назвать свое имя, он посмотрел мне прямо в глаза, и этот взгляд вызвал у меня онемение. Я мог бы рассказать ему о себе бесконечно больше, я мог бы часами расхваливать свои знания и достоинства, но его взгляд словно отключил меня.
В свете этого нового понимания я опять и опять обдумывал все, что случилось со мной во время той встречи, и неизбежно приходил к выводу, что испытал временную остановку какого-то таинственного потока, поддерживающего мою жизнь, — потока, который никогда прежде не останавливался, по крайней мере так, как это заставил меня ощутить дон Хуан. Когда я пытался описать кому-либо из своих друзей свои физические ощущения в тот момент, все мое тело покрывалось странной испариной — как в тот раз, когда дон Хуан смотрел на меня этим особым взглядом. Тогда я не просто не мог вымолвить ни единого слова — у меня вообще не возникало никаких мыслей.
В течение определенного времени после этого я часто размышлял о физическом ощущении этой временной остановки, но не мог найти ей рационального объяснения. Сначала я убеждал себя в том, что дон Хуан, должно быть, загипнотизировал меня, но затем память подсказала мне, что он не отдавал никаких гипнотических приказов и не делал каких-либо жестов, которые могли бы поглотить все мое внимание. Фактически, он просто взглянул на меня. Этот взгляд был таким… насыщенным, что мне показалось, будто он смотрел на меня очень долго. Он овладел моим существом и вызвал некое смятение, проникшее на глубочайший физический уровень.
Когда, наконец, дон Хуан вновь оказался прямо передо мной, я прежде всего заметил, что он выглядит совсем не таким, каким я воображал его во время своих поисков. У меня сложился определенный образ того человека, которого я встретил на автобусной остановке, и я ежедневно оттачивал его, считая при этом, что вспоминаю о нем все больше подробностей. В моих мыслях он был старым, хотя очень сильным и подвижным человеком, и все же в нем была какая-то хрупкость. Мне казалось, что у него короткие седые волосы и очень смуглая кожа.
