мир и новым описанием, колдовским, и вынужден как-то сопоставлять их вместе. Я чувствовал себя полностью выбитым из колей, мой мозг работал на холостых оборотах, словно автомобильный двигатель на нейтралке. Но дон Хуан был в восторге. Он объяснил все это тем, что я наконец-то сумел проскользнуть между описаниями действительности — между моим старым и новым представлениями, равно ложными.
В конечном счете я понял, что все мои прежние взгляды на мир были основаны на его безоговорочном рассмотрении, как чего-то крайне чуждого мне. Это свойство характерно для академической точки зрения, когда наблюдатель, якобы для того, чтобы не исказить объективность наблюдений, пытается напрочь забыть про свою, в общем-то непосредственную к ним причастность. В тот день, когда я повстречал дона Хуана на автобусной остановке, я был идеально академичен, триумфально отстранен, потворствуя себе в стремлении доказать свою несуществующую осведомленность относительно психотропных растений.
— Как ни смешно, именно дон Хуан познакомил вас впоследствии с Мескалито — зеленокожим духом пейота.
— Дон Хуан познакомил меня с психотропными растениями где-то на середине моего ученичества, когда наконец в полной мере оценил размах моей глупости и дерзости, которые я, само собой, принимал за явные признаки утонченности моей натуры. Я держался за свое привычное описание мира с невероятной яростью, убежденный в том, что это единственно возможная правда. Тут то и пришел на помощь пейот, ярко выпятивший все тонкие противоречия моей блистательной всеобъясняющей системы, и тем самым помогший мне прорубиться сквозь дебри типичной позиции западного человека, разглядывающего мир где-то там, в отдалении и бормочущего себе под нос комментарии насчет собственных впечатлений относительно него. Мир-то оказался не где-то там поодаль, а прямо вот здесь, под носом. Но за такой подход, за атаку своей психики с помощью галлюциногенов пришлось заплатить физическим и эмоциональным истощением. Потом понадобились месяцы, чтобы полностью придти в себя.
— Если бы вам снова пришлось пройти через это, отказались бы вы?
— Мой путь — это мой путь. Дон Хуан всегда говорил мне: «Совершай поступок». Поступок — это не более чем преднамеренное действие, вызываемое силой, появляющейся после принятия решения. В конечном счете, ценность вхождения в необычное состояние, какое и начинается после употребления пейота и прочих сухофруктов, в том, что вы получаете точку отсчета, чтобы оценить во всей полноте совершенно изумительную природу повседневной действительности. Понимаете, путь сердца — это не дорога непрерывного самоанализа или какого-то там мистического полета сломя голову ко всем чертям. Это путь сквозь радости и горести мира. Мира, где каждый из нас на молекулярном уровне связан со всем остальным. Мира, являющегося чудеснейшим динамическим проявлением собственного абсолютного бытия и не нуждающимся ни в каких многомудрых логических обоснованиях своей значимости. Этот мир — и есть настоящие охотничьи владения воина.
— Ваш друг дон Хуан учит, что есть, как познать, что есть и как жить в соответствии с тем, что есть [и что пить %)]; другими словами, учит онтологии, эпистемологии и этике. Поэтому многие считают его образ слишком идеальным, чтобы быть правдоподобным. Они говорят, что вы создали дона Хуана, как собирательный образ, как аллегорическую фигуру, инструмент внедрения мудрых поучений.
— Измышление, что я придумал дона Хуана, нелепо. Я — продукт европейской интеллектуальной традиции, для которой персонаж, подобный дону Хуану, является абсолютно чуждым. И на деле все обстоит чуточку необычнее, чем кому-то того хочется. Я всего только репортер и мои книги — лишь отчеты о диковинном феномене, вынудившем меня совершить коренные перемены в своей жизни, чтобы только описать его в подобающих словах.
— Некоторые из ваших оппонентов кричат до посинения, что Хуан Матус временами изъясняется скорее как оксфордский дон, чем как индейский. Следовательно он много путешествовал и перенял свое знание из источников, не ограниченных традициями индейского племени яки.
— Разрешите признаться: я в восторге от идеи, что дон Хуан — не «идеальный» дон Хуан. Это так же верно, как то, что я сам — не наилучший из возможных Карлосов Кастанед. Однажды я совершенно случайно повстречал на вечеринке в Сосалито такого совершенного Кастанеду. Это было в начале семидесятых. Там я вдруг заметил в середине патио некую блестящую личность. Он был высок, белокур, голубоглаз, очарователен и босоног. Он как раз занимался тем, что подписывал книги. Хозяин сказал мне: «Я хотел бы познакомить вас с Карлосом Кастанедой.» О, это было само олицетворение Карлоса Кастанеды и вокруг него так и вертелись прекрасные женщины. Я сказал ему: «Рад встрече, мистер Кастанеда». Он поправил меня: «Доктор Кастанеда». Он был великолепен. И знаете, я думаю, что он представлял собой наилучший способ быть Кастанедой, идеальным Кастанедой, со всеми соответствующими выгодами из этого. Но, прошло время, а я все тот же Кастанеда, по-прежнему недостаточно хорошо одетый, чтобы играть самого себя в Голливуде. Равно как и дон Хуан.
— Кстати, о признаниях. Признайтесь, вы когда-нибудь рассматривали возможность сгладить эксцентричность своего учителя и представить его, как несколько более привычный персонаж, дабы его учение легче воспринималось вашими читателями, поголовно воспитанными все же в несколько иной традиции?
— Никогда не рассматривал такой подход. Сглаживание грубых углов для улучшения общего впечатления — это привилегия романиста. Я же несмотря ни на что краем уха слыхал о писаном и неписаном каноне науки: «Будь объективен!» Дон Хуан, что там греха таить, зачастую говорил на дурацком сленге мультипликационных героев. Самыми его любимыми изречениями были эквиваленты фраз: «Клянусь догом!» и «Не растеряй свои шарики!» Но, когда того требовали обстоятельства, он показывал превосходное владение испанским языком, что позволяло мне получать крайне детализованные объяснения запутанных значений его системы убеждений и лежащей в их основе логики. Так что если бы я взял на себя труд представить дона Хуана, как более последовательную, непротиворечивую личность, удовлетворившую бы ожидания той или иной аудитории, я бы как раз и привнес в свои книги пресловутую субъективность, демона, коему, согласно моим лучшим критикам, нет места в этнографических трудах.
— Скептики призывают вас доказать свою духовную чистоту и раз и навсегда изгнать этого демона обнародованием оригиналов заметок, которые вы вели во время встреч с доном Хуаном. Разве такой поступок не развеял бы все сомнения насчет того, являются ли ваши книги подлинными этнографическими работами, или же замаскированной беллетристикой?
— Чьи сомнения?
— Ну хотя бы ваших соратников — антропологов.
— Сенатского комитета по делу об Уотергейте. Джеральдо Ривьеры…
Было когда-то время, когда попытки увидеть мои записки не были обременены идеологической подоплекой. После «Учения дона Хуана» я получил содержательное послание от Гордона Уэссона, основателя науки «этномикологии», занимающейся изучением человеческого использования грибов и прочей плесени. Гордон и Валентина Уэссоны обнаружили до сих пор существующие в горах неподалеку от Оахаки, что в Мексике, шаманские грибные культы. Доктор Уэссон просил меня прояснить некоторые аспекты использования доном Хуаном психотропных грибов. Я с удовольствием послал ему тогда несколько страниц моих путевых заметок, относившихся к интересующей его теме и дважды встречался с ним лично. Впоследствии он упоминал обо мне, как о «честном и серьезном молодом человеке», или как-то в этом роде.
И все равно некоторые из моих критиков продолжали утверждать, что любые путевые записи Кастанеды должны восприниматься не иначе, как грубая подделка, написанная им за своим рабочим столом в тиши кабинета. И тогда я понял, что для меня не было никаких шансов добиться признательности у людей, не желающих понимать то, что открылось мне, какие бы доказательства я им не предъявил. Это освободило меня от утомительных попыток наладить взаимопонимание с широкой аудиторией и вернуло назад, к моим полевым исследованиям с доном Хуаном.
— Должно быть вы знакомы с заявлением, что ваши труды опошлили духовные традиции коренных народов Латинской Америки. Обвинение строится так: «Легионы презренных подражателей носителям исконной индейской культуры, нечистых на руку барышников и доморощенных шаманов читали ваши книги и вдохновились ими.» Что вы можете сказать в свое оправдание?
— Вот уж никогда не собирался создавать исчерпывающий каталог духовных традиций, так что считаю ошибочным оценивать мою работу в этом свете. Мои книги — всего лишь хроника наблюдений в довольно узкоспециальной сфере, написанная по мере моих сил достоверно. Да, я признаю себя виновным в этнографических исследованиях, которые мне, однако представляются не более, чем перенесением личного культурного опыта на бумагу. Смею заметить, что этнография немыслима без ведения записей. Что я и делал. И что с того, что произнесенные слова становятся записанными, а затем и опубликованными, и уже будучи опубликованными, превращаются через акт чтения в идеи в умах совершенно незнакомых автору индивидов? Не слишком ли все здесь притянуто за уши? Да, мне несказанно посчастливилось, и мои книги читают по всему миру. Или кто-то собирается запретить людям читать то, что им вздумается и думать, как им хочется? Нет, тогда мои книги доступны каждому, кто может различить буквы. А уж за все достоинства и недостатки своих читателей я ответствен не более, чем любой другой писатель. Так что давайте судить меня лишь за мои поступки. Вот за них я готов держать Ответ:
— А что дон Хуан думает о вашей всемирной известности?
— Бред, бестолковщина. Я понял это совершенно определенно, когда в свое время торжественно вручил ему экземпляр «Учения дона Хуана». Я сказал: «Это про тебя, дон Хуан.» Он повертел книгу, перевернул ее, рассмотрел со всех сторон, пошелестел страницами, как колодой карт… и протянул мне обратно. Я был удручен и сказал, что хотел бы, чтобы он принял ее как подарок. Дон Хуан отвечал, что предпочел бы не брать ее, потому что, как он сказал: «ты же знаешь, на что у нас тут в Мексике идет вся бумага». И потом он добавил: «Передай своему издателю, чтобы следующую твою книгу он печатал на более мягких листочках».
— Ранее вы отмечали, что дон Хуан преднамеренно использовал в своем обучении драматические моменты. И ваши записи в полной мере отражают такую позицию. Меж тем, подавляющее большинство остальных антропологических работ умышлено написаны нудным, монотонным языком, как будто чем больше их чтение утомит читателя — тем больше достоверности это им придаст.
— Описать мои удивительные приключения с доном Хуаном, как нечто скучное и дидактическое, для меня значило бы солгать. Мне потребовалось много лет, чтобы оценить тот факт, что дон Хуан был настоящим мастером в использовании разочарований, всевозможных отклонений от темы и частичных откровений, как способов обучения. Он прямо-таки стратегически смешивал откровения и обман в самых невероятных сочетаниях. Для него было в порядке вещей утверждать, что обычная и отдельная
