не может быть формой тела, подверженного разрушению. На самом деле оно (тело) не акцидентально для формы, но ей сущностно (per se) подобает быть в материи, в противном случае единое образовывалось бы из материи и формы акцидентально; но ничто не может существовать без того, что ему по сути (per se) присуще: поэтому форма тела не может существовать без тела. Следовательно, если бы тело было разрушимо, тогда и форма тела была разрушима.
Более того, формы, отделенные от материи, и формы, которые существуют в материи, не одного вида, как это показано в [книге] 7-ой «Метафизики»; поэтому численно одна и та же форма может сейчас еще меньше быть в теле и в то же время — без тела: при разрушении тела форма тела либо разрушается, либо переходит в другое тело. Если же интеллект есть форма тела, то из этого, кажется, с необходимостью следует, что интеллект разрушим.
32. Но, нужно знать, что это умозаключение волновало многих: поэтому Григорий Нисский, наоборот, приписывал Аристотелю то, что тот, считая душу формой, тем самым полагал, будто она подвержена разрушению; другие по этой же причине полагали, что душа переходит из тела в тело; третьи — что душа обладала неким неразрушимым телом, от которого она никогда не отделяется. Из слов Аристотеля со всей очевидностью вытекает, что все-таки он полагал душу формой, которая, как он считал, неразрушима.
33. В самом деле, в [книге] 11-ой «Метафизики», показав, что формы не существуют до материи, так как это «когда человек здоров, тогда имеется здоровье, и также форма (figura) медного шара существует одновременно с самим медным шаром», следовательно, спрашивает он, остается ли какая-нибудь форма после материи; и говорит так, согласно переводу Боэция: «Если действительно что-то остается после», то есть после материи, «Это надо рассмотреть: в некоторых случаях этому ничто не мешает, например, если есть такого рода душа, то не вся, но интеллект; но для всей [души] это, наверное, невозможно» [51]. Таким образом, ясно, что, говорит Аристотель, душе, которая есть форма, — в том, что касается ее интеллектуальной части, ничто не мешает сохраняться после тела и, однако, до тела не существовать. Поэтому, когда он утверждал без обиняков, что движущие причины существуют прежде, однако не формальные причины, то он ставил не вопрос, существует ли какая-нибудь форма до материи, но [вопрос], остается ли какая-нибудь форма после материи; и он говорит, что этому ничто не препятствует, [имея в виду] форму, которая суть душа, в той степени, в какой это касается ее интеллектуальной части.
34. Итак, поскольку, согласно этим словам Аристотеля, та форма, которая есть душа, сохраняется после тела, но не вся, а интеллект, то нужно еще рассмотреть, почему душа в своей интеллектуальной части сохраняется после тела скорее, чем в своих других частях, и чем другие формы — после своих материй. Это рассуждение следует подтвердить самими словами Аристотеля: и в самом деле, он говорит: «Только отделенное есть то, что истинно есть, и лишь это есть бессмертное и вечное» [52]. Кажется, следовательно, что этот единственный довод обнаруживает, почему лишь это бессмертно и вечно, поскольку лишь это отделено. Но сомнение в том, что он об этом говорит, может оставаться, так как одни говорят, что он рассуждает об интеллекте в возможности, другие — [что он говорит об интеллекте] действующем; если же мы тщательно рассмотрим слова Аристотеля, все эти предположения окажутся ложными, ибо Аристотель сказал, что он отделен в обоих случаях. Таким образом, остается [признать], что это понимается относительно всей интеллектуальной части, о которой говорят, что именно она отделена, поскольку у нее нет какого-либо органа; вот то, что следует из слов Аристотеля.
35. Но в начале книги «О душе» Аристотель говорил, что «если имеется какая-нибудь деятельность или состояние, свойственное душе, то может случиться, что она отделяется; а если в действительности ей самой ничего не присуще, значит она не может быть отделяемой» [53]. Вывод из этого суждения такой, что каждая вещь действует в той мере, в какой она есть сущее (ens); следовательно, таким образом, каждой [вещи] настолько подходит действовать, насколько подходит существовать. Но формы, у которых нет никакой деятельности без сообщаемости со своей материей, сами не действуют, но есть состав, который действует посредством формы; следовательно, такого рода формы, собственно говоря, не существуют, но нечто существует [благодаря] им. Как в действительности не жара делает теплым, но — тепло, таким же образом, собственно говоря, не жара есть, а тепло, благодаря жаре; поэтому Аристотель говорит в [книге] 11-ой «Метафизики», что об акциденциях неистинно сказать, что они есть сущее, но скорее, что они ему присущи. И подобное же суждение можно сделать и о субстанциальных формах, которые не имеют никакого действования без сообщаемости с материей, исключая то, что подобного рода формы субстанциально есть начало существования (essendi).
Таким образом, форма, обладающая действованием, благодаря некоторым своим возможностям (potentia) или способностям, без сообщаемости со своей материей, сама есть то, что обладает существованием, а не существует посредством существования чего-то составного, как другие формы, но скорее составное существует благодаря ее бытию. И поэтому при разрушении составного разрушается и эта форма, которая существует благодаря бытию составного; необязательно же, чтобы при разрушении составного разрушалась эта форма, благодаря бытию которой существует составное (а не она сама [существует], благодаря бытию составного).
36. Если кто-то возражает против того, что говорит Аристотель в 1-ой [книге] «О душе», что «понимать, любить и ненавидеть это состояния не ее, то есть души, но это [состояния] того, кто этим обладает, поскольку он этим обладает; поэтому при разрушении его он уже и не помнит, не любит; ведь [эти состояния] были присущи не ей [т.е. душе], но всему вместе, которое как раз и разрушимо» [54]: ответ очевиден из сказанного Фемистием, который, объясняя это, говорит так: «Здесь у Аристотеля больше сомнения, чем научения» [55]. Однако он не опроверг еще мнения говорящих, что они не различают между интеллектом и чувством. Потому во всей этой главе он ведет речь об интеллекте как о чувстве, что совершенно понятно, когда он доказывает неразрушимость интеллекта на примере чувства, которое не разрушается от старости. Поэтому он все время говорит предположительно, и речь ведет в сомнении, как бы еще находясь в поисках, все время сопрягая то, что присуще интеллекту с тем, что присуще чувству: это, главным образом, выходит из того, что он говорит, приступая к разрешению [вопроса]: «Ведь если в высшей степени страдать, радоваться, размышлять» [56] и т.д. Если же кто-то захочет упорствовать, желая сказать, что Аристотель здесь рассуждает определенно, то останется ему ответить, что, как говорится, понимание есть акт связи, но не сам по себе, а акцидентально, то есть в той степени, в какой его объект, который есть образ (fantasmata), находится в телесном органе, но не потому, что тот акт совершается благодаря телесному органу.
37. Если же кто спросит дальше: если интеллект не может мыслить без образов, каким образом душа сохраняла интеллектуальную деятельность, после того как была отделена от тела? Тот, кто возражает, должен знать, что этот вопрос разрешать не подобает натурфилософу. Поэтому в [книге] 2-ой «Физики» Аристотель говорит, рассуждая о душе: «Но как обстоит дело с отделимым и что оно есть — это дело первой философии» [57]. Нужно заметить, что иной образ мышления будет иметь [душа] отделенная, нежели соединенная подобно другим отделенным субстанциям. Поэтому не без причины Аристотель спрашивает в [книге] 3-ей «О душе»: «мыслит ли интеллект, не отделенный по величине, что-либо отделенное» [58], чем дает понять, что он сможет мыслить нечто, [будучи] отделенным, чего не может, [будучи] не отделенным.
38. В этих словах стоит особенно обратить внимание на то, что выше и тот и другой интеллект, т.е. и в возможности, и в действительности, он назвал отделенным, сейчас же он говорит, что он неотделен. В самом деле, [интеллект] отделен, поскольку он не является актом органа, не отделен же, поскольку он — часть или потенция (potentia) души, которая, как выше было сказано, есть акт тела.
Из того, что Аристотель говорит в начале [книги] XII-ой «Метафизики», можно, таким образом, заключить со всей уверенностью, что эти вопросы он разрешил в том, что, видимо, он написал об отделенных субстанциях; эти книги я видел в числе десяти, хотя они еще не были переведены на наш язык.
39. Из этого видно, что в умозаключениях, доказывающих противоположное, нет необходимости. Ведь для души существенно быть соединенной с телом; но этому могут препятствовать акциденции, не в ее [души] части, но в части тела, которая разрушается: ибо надлежит легкому быть наверху, и «тому, что есть легкое, [надлежит] быть наверху», как говорит Аристотель в [книге] 8-ой «Физики», «даже если ему что-то препятствует быть наверху» [59].
40. Отсюда выходит разрешение другого вопроса. Так как действительно, то, чему по природе надлежит быть наверху, и то, чему по природе не надлежит быть наверху, отличаются по виду; и, однако, то, чему по природе надлежит быть наверху, одинаково по виду и по количеству, находится ли оно наверху или не находится [там] из-за какого-то препятствия. Таким образом, по виду различаются две формы, одна из которых по природе соединена с телом, другая же — нет; но, однако, одно и то же может согласно своей природе соединиться с телом, оставаясь одинаковым по виду и числу, хотя иногда это единство осуществляется актуально, а иногда — из-за некого препятствия единство неактуально.
41. При этом, для укрепления своего заблуждения, они используют то, что говорит Аристотель в книге «О рождении животных», а именно, что: «один интеллект приходит извне и единственный является божественным» [60]; однако, ни одна из форм, которая есть акт материи, не приходит извне, но выводится из потенции материи: интеллект, таким образом, не есть форма тела.
42. Также они возражают, [говоря,] что любая форма смешанного тела причиняется элементами; и поэтому, если бы интеллект был формой человеческого тела, он не был бы чем-то внешним, но имел бы своим началом элементы.
43. Далее, относительно этого они возражают еще, будто отсюда следовало, что чувственная и вегетативная [способности] происходили бы также извне. Это противоречит Аристотелю; особенно, если бы была одна субстанция души, чьими способностями (potentia) являлись бы вегетативная, чувственная и интеллектуальная; тогда как по Аристотелю [только] интеллект извне.
44. Благодаря доказанному выше, решение данного вопроса очевидно. Ведь так как говорится, что всякая форма выводится из потенции материи, то, кажется, следует рассмотреть, что это за форма, выводимая
