может. Но тщеславные соседи, все эти Сажу, Уру, Бугугорты, Равали и в особенности Пигюно всякий раз вытаскивают ее из укрытия — они так ею гордятся! Бернадетте приходится отчитываться перед незнакомыми людьми. Ее манера рассказывать обо всем, что с ней произошло, вызывает глубокое разочарование. Девочка усвоила привычку отбарабанивать свою историю таким тусклым и безразличным тоном, словно все это не имело к ней самой никакого отношения и ее просто заставили выступать на ярмарке с какой-то древней легендой. Но за этим ровным бормотаньем скрывается терзающий ее стыд. Посетители то и дело пытаются тайком всучить семье Субиру деньги. И Бернадетте приходится во все глаза следить за тем, чтобы ее родные, а особенно братишки, не поддались соблазну. Это единственный пункт, по которому невозмутимая во всем остальном девочка не идет ни на какие компромиссы. Между ней и ее семьей со дня на день углубляется трещина. Отец, мать, сестра и братья — все они испытывают какой-то особый страх перед Бернадеттой. Им прямо-таки жутко жить под одной крышей с девочкой, состоящей в необычных отношениях с Небесами. Франсуа Субиру не возобновил своего обета и старается улизнуть к Бабу всякий раз, когда знает, что в кабачке не слишком много посетителей. Там он молча сидит где-нибудь в углу и тоскует. Нужду он уже не мыкает. Казенав взял его на постоянную работу и даже повысил жалованье. Луиза Субиру всегда и всем недовольна и ворчит. К славе своей необычайной дочери она уже успела привыкнуть. Однако февральские дни, на которые пришелся пик известности Бернадетты, миновали. И теперь эта провидица — просто ее дочь. Но беднякам приходится по одежке протягивать ножки. Иногда Бернадетта прижимается к матери с затаенной нежностью. Ей так хочется положить голову на материнские колени — как тогда, в ту первую, бессонную ночь на одиннадцатое февраля. Но именно в такие минуты сердце Луизы против ее воли как-то странно черствеет. И она делает вид, что ничего не заметила, хотя потом, когда она идет за водой или раскатывает белье, у нее делается так тошно на душе, что она не может сдержать слез.
Но хуже всего в школе. Жанна Абади и другие девочки держатся с Бернадеттой как-то натянуто и глядят на нее со странной смесью поклонения и насмешки. За партой соседки смущенно отодвигаются от нее подальше. С ней почти не разговаривают. И на переменках она бродит в одиночестве, держа в руках белый холщовый мешочек с завтраком. Для учительницы Бернадетта как бы вообще не существует. Даже в пустое пространство перед партами ее больше не ставят. В сто раз сильнее, чем все священники, вместе взятые, монахиня Возу возмущена идолопоклонством простолюдинов, толпами следующих за ничтожной девчонкой только из-за того, что ей якобы привиделась какая-то модно разодетая фея, ни единой черточкой не похожая на Матерь Божью. В душе дочери генерала Возу все восстает против того, чтобы придавать экстатическим видениям этой нищенки и языческим выходкам жителей глухих горных деревушек хоть какую-то значимость. Монахиня воспринимает все это как некий злокозненный бунт низших, во их же благо попираемых сил, которые угрожают взорвать прямой и горний путь истинной веры и истинного благочестия. Поэтому, когда настает время Бернадетте принять первое причастие, она крайне сухо сообщает девочке:
— По распоряжению господина кюре ты будешь допущена к Божественной Трапезе, Бернадетта Субиру. — Но сквозь сухие слова слышится: тебе дается из милости и милосердия, но не по заслугам. Так дочери Субиру даже хлеб ангелов посыпается солью.
Занятия в школе прекращаются, как и повсюду во Франции, пятнадцатого июля. На следующий день, когда тени становятся по-вечернему длинными, Бернадетта сидит на небольшом лугу возле ручья Лапака; место это расположено в стороне от города, противоположной Массабьелю. Она зачастила сюда с тех пор, как перестала ходить к Гроту. Здесь, под вековыми дубами Прованса, очень тихо. В просвете далекого ущелья в неподвижное небо вздымается бело-голубая вершина Пик-дю-Миди. У Бернадетты теперь уйма времени, чтобы все обдумать и все прочувствовать. Ее думы и чувства все время кружат вокруг одного-единственного вопроса: когда? С колокольни Святого Петра в Лурде доносится бой часов: четверть восьмого. Прежде чем звук умолк, Бернадетта слышит ответ на свое непрестанное «когда?». Ответ этот гласит: «Теперь». Это «теперь» облечено в какую-то особую тяжеловесную торжественность. С силой, не знаемой ею прежде, Бернадетта ощущает, что все ее существо разделяется на почти бесчувственную плоть и властный зов души. Этот необычайной силы зов заставляет ее вскочить на ноги. Она стремглав бежит в город, чтобы известить обо всем тетю Люсиль. Но по дороге передумывает. Сегодня ей не хочется, чтобы кто-то был рядом. Ей хочется быть наедине с Дамой. Но, к сожалению, ей не удается проскользнуть незамеченной: несколько наиболее рьяных почитателей тут же устремляются вслед за нею, а другие в это время спешат разнести по городу весть: Бернадетта направляется к Гроту.
Сама не зная почему, она идет не короткой тропой через лес по гребню горы, а избирает именно тот путь, каким пришла к Гроту с Марией и Жанной Абади одиннадцатого февраля, — то есть по берегу ручья Сави, потом по мосткам у мельницы Николо через остров Шале до луга Рибер на косе между ручьем и Гавом. На другом берегу ручья перед Гротом слоняются без дела Калле и жандарм Пеи. Завидев Бернадетту и сопровождающую ее кучку людей, они немедля принимают воинственный вид — жандарм с ружьем «к ноге». Но Бернадетта не собирается переходить ручей, вместо этого она опускается на колени точно в том месте, как в первый раз, с которого миновало так немыслимо много времени. Умоляющим жестом она отгоняет остальных подальше от себя. Свита непрерывно растет — тут и мать, и сестра, и тетушки, и мать и сын Николо — и образует широкий почтительный полукруг. Некоторые женщины зажигают принесенные с собой свечи. Да разве увидишь слабенькое пламя свечи на фоне этого багрового заката, слепящим светом заливающего в эти минуты всю долину Гава? Трущобная гора и общинный лес Сайе горят огнем. Гав превратился в кипящий поток раскаленной лавы. Кажется, пурпурные вершины далеко вдали плавятся, как воск.
Внутренность Грота, наполовину закрытого новой оградой, тоже озарена кроваво-красным закатом. А может, она освещена совсем другим огнем? Коленопреклоненной Бернадетте видна только верхняя часть Грота, овальный вход в нишу. (Жандармы уж позаботились, чтобы новые «видения» нельзя было наблюдать и издали.) Но именно из-под свода ниши вырываются наружу плотные клубы золотого жара. А что это там трепещет, такое белое-белое? Не накидка ли Дамы? Да, несомненно, это Она, Она стоит в глубине ниши, хотя и не видна Бернадетте. О, Дама никоим образом не выдумка. Она реальна, раз дощечки ограды могут сделать ее невидимой, как любое другое реальное тело. Бернадетта беспомощно оглядывается вокруг. Как бы найти такое местечко, откуда Дама была бы видна?
Оглядываясь, она на секунду задерживает взор на том месте, где ручей впадает в Гав. Она отворачивается, опять смотрит в ту сторону, жмурится. Невероятно. Как в тот раз, она трет глаза. Потом вдруг смертельно бледнеет, лицо застывает, зрачки расширяются.
— Она там, — вскрикивает Бернадетта, — да, там…
Сдавленные голоса женщин, толпящихся сзади, повторяют за ней:
— Она там… Да, там…
Дама стоит перед Гротом, недалеко от берега реки. Стражники ее не видят, хотя Бернадетту тотчас охватывает страх — она боится, что Калле или Пеи могут ее задеть. К счастью, они отходят к другой стороне Грота, чтобы лучше видеть толпу женщин и пресечь их поползновения зачерпнуть воды из источника. А Дама впервые опирается своими чистенькими восковыми ножками не на камень, а на голую землю. Розы на ее ножках сверкают. Сегодня Дама больше, чем в прошлые разы, похожа на ту, какой она явилась одиннадцатого февраля: юное существо, воплощение нежной и хрупкой девственности. В те первые величайшие две недели, когда Бернадетта по ее приказу ежедневно приходила к Гроту, Дама была полна планов и тайных замыслов. Ей нужно было, чтоб Бернадетта пошла к кюре, дабы в честь Дамы были построены часовни и люди приходили в процессиях, чтобы Бернадетта отрыла спрятанный под землей источник. Нынче все по-другому. Дама уже не таит в своем сердце никаких особых целей, нарушающих уединение любящих. Сегодня вся ее любовь впервые безраздельно принадлежит Осчастливленной. Никогда еще ее накидка не трепетала так живо на ветру. Никогда еще ее темные волосы не выбивались так вольно из-под накидки. Никогда еще глаза ее не сверкали такой прозрачной голубизной, а полуоткрытые губы не были так красиво изогнуты. Никогда еще ее белое платье и голубой пояс не казались такими неузнаваемо прекрасными из-за багряных отсветов заката. И улыбка на ее лице сегодня выражает не милость старшей, но дружеское расположение сверстницы.
Бернадетта медленно протягивает к Даме руки и медленно вновь их опускает. Потом, не отрывая глаз от Дамы, роется в сумке, нащупывая четки. Дама чуть заметно качает головой. Это, видимо, значит: по четкам вы еще тысячу раз успеете помолиться. Но сегодня жаль тратить время на молитву. Сегодня настал черед смотреть, и только смотреть.
Бернадетта собралась было что-то прошептать «сердцем». Но Дама предостерегающе прикладывает палец к губам. Это, видимо, значит: помолчите. Разве вы можете сказать мне что-то, чего я не знаю? Да и мне больше нечего вам возвестить. Но Бернадетта не может удержаться от страшного вопроса, который, несмотря ни на что, без слов рвется из ее сердца: это последний раз, о Мадам, это действительно последний раз?
Дама, точно понявшая этот вопрос, не дает, однако, ответа, даже без слов. Лишь улыбка ее становится еще более легкой и радостной, еще более ободряющей и дружеской. На самом деле эта улыбка означает: у нас нет такого понятия — «последний раз». Наша разлука будет более длительной, это верно, но я остаюсь на свете, и вы тоже…
Дама делает третий жест. Ее ладони очень медленно скользят по телу сверху вниз от груди к поясу. Это, видимо, значит: я еще здесь. И Бернадетта перестает спрашивать, целиком отдавшись созерцанию. Почти теряя сознание, она с таким напряжением нервов впивается взглядом в лицо Дамы, словно должна заполнить им все глубины своей души, словно должна сохранить его каждой клеточкой своего тела на все тусклое время, оставшееся до смертного часа. Ибо Бернадетта знает: это прощание. Но и Дама всячески идет ей навстречу. Она предлагает, она дает ей насмотреться на себя, излучая такое ощущение близости, какое находится уже на грани возможного.
