навязчивый сон с адской пропастью в Массабьеле рассеивает туман, скрывающий этот разлад. И Возу, образец сдержанности и самообладания, уже не может совладать с собой и требует от несчастной девушки доказательств ее избранности. И что же? Она воочию видит Божье знамение на ноге Бернадетты и сознает это в миг озарения, швырнувшего ее в бездну! На Бернадетте стигма! Эта стигма — знамение ее смертельной болезни. Благодаря этой болезни та, кто по указанию Пресвятой Девы откопала источник тысячекратных излечений, становится протагонисткой всех страждущих. Тем самым Бог ниспосылает ей после всех чудес, которые творит ее руками, еще одну милость — претерпеть страдания, как терпел их Христос, то есть уподобиться самому Спасителю! У монахини Возу голова идет кругом. Распростершись на полу, она вжимает худое лицо в костлявые ладони. В мозгу у нее никак не умещается то ужасное и одновременно возвышенное, что выпало на долю Бернадетты. Раскаяние и благоговейный страх перед таинственной силой придавливают Марию Терезу к полу. А обладательница столь страшного дара уже прикрыла подолом колено, и на лице ее даже светится легкая улыбка, словно все это вполне естественно и по-другому и быть не может.
Монахиня Возу в минуту озарения ставит правильный диагноз. Опухоль на колене Бернадетты возникла не в результате вполне излечимого заражения. Она — симптом смертельного заболевания. Костный туберкулез — одна из наиболее продолжительных смертельных болезней, к тому же еще и одна из самых мучительных. Периоды облегчения лишь подчеркивают неотвратимость конца. А в периоды обострения добавляются еще и жестокие осложнения в виде воспаления нервных окончаний. Страдания лурдской чудотворицы длятся не семь дней, а больше семи лет. А семь лет — это две тысячи пятьсот пятьдесят пять дней.
Бернадетта принимает болезнь, как принимала все, что преподносила ей жизнь: не строя никаких планов и не докапываясь до причин. Точно так же выполняла она указания Дамы, когда жевала горькую траву, когда глотала сырую землю, когда дважды на протяжении одного дня осмеливалась войти в львиное логово Перамаля. Точно так же выдерживала она допросы и обследования психиатра или глупые приставания любопытных, оскорбления, восхваления и назойливость окружающих. Так и теперь она принимает болезнь как нечто вполне естественное, ни разу ни словом не обмолвившись о божественном смысле предзнаменования, который осознала монахиня Возу и который для нее самой отнюдь не является тайной. Однажды она сказала Натали:
— Ведь эта болезнь послана мне просто потому, что было неизвестно, что дальше со мной делать…
В этих полушутливых словах нет ни следа стандартного смирения. Они того же порядка, что ответ Бернадетты на вопрос настоятельницы в первый же день, когда та спросила, что Бернадетта умеет делать: «О, очень немногое, мадам настоятельница!» Этот ответ продиктован не смирением, а еще более редкой добродетелью: самой строгой и трезвой самооценкой, которую не в состоянии поколебать ни милости Неба, ни восхваления жителей Земли. И во время долгой своей болезни Бернадетта ни минуты не изображает из себя героиню и страстотерпицу. Когда боли становятся нестерпимыми, она плачет и стонет и просит дать ей что-нибудь болеутоляющее. Монахиня Возу, если бы заболела — а она, слава Богу, здорова, — даже испытывая жесточайшие муки, не издала бы ни звука, а лежала бы, бледная и неподвижная, как средневековая королева, страдая безмолвно и жертвенно. Не такова Бернадетта. Ей и в голову не приходит считать жертвой то, что все равно неотвратимо. Она не ждет награды за страдания. И так долго скрывала страшную опухоль лишь для того, чтобы ее не отстранили от работы в госпитале. А теперь молчать уже незачем. И если она все же старается удержаться от стенаний, то лишь из страха, что ее переведут в больницу. А она хочет остаться в монастыре — точно так же, как ее покойная подруга сестра София.
Болезнь высится перед Бернадеттой словно огромный холм, сквозь который она слабыми своими руками должна прорыться, чтобы когда-нибудь увидеть свет. И она роет и роет сотни дней и ночей, не теряя мужества, сохраняя бодрость и неутомимость труженицы. Она все время в трудах. Ибо трудно теперь все: лежать, сидеть, делать любое движение, дышать, засыпать, просыпаться. Так же, как некогда вышивкой, теперь она полностью поглощена своей болезнью. Но никакого нетерпения не проявляет. Ни разу не высказывает желания, чтобы все это поскорее кончилось. К своему величайшему удивлению, монахини замечают, как сильно Мария Бернарда любит жизнь, хотя жизнь ее — сплошные мучения. Разрушение костных тканей ног и плеч требует время от времени хирургического вмешательства. В такие периоды приходится доставлять Бернадетту в больницу. И когда она потом возвращается в родные стены, то при всей своей беспомощности находит в себе силы шутить и радоваться.
Присущий Бернадетте дар влиять на души людей теперь, во время ее болезни, проявляется еще сильнее. Сестры Неверской обители осознают наконец, каким драгоценным сокровищем одарила их на время судьба. Келья Марии Бернарды становится центром притяжения для всего монастыря, хотя ничего особенного здесь не происходит. Как и прежде, уроженка Лурда никогда не говорит ничего необычного и выходящего за пределы повседневного опыта. Ее уста не изрекают поучений или мистических истин. Однако то тут, то там в простейших ее словах проблескивает смысл, который ощущается лишь спустя какое-то время и вызывает слезы на глазах у сестры Натали и даже у самой настоятельницы.
Больше всех под влиянием общения с Бернадеттой меняется Мария Тереза Возу. Но и эта перемена опять-таки всего лишь результат самовоспитания бывшей наставницы. После того как мать Возу признала превосходство Бернадетты и убедилась в никчемности своего собственного, чисто волевого пути к спасению души, она отвергает его и старается обрести себя в простом смирении, которое так чуждо ее натуре. Но главным для генеральской дочери теперь становится непрестанное служение дочери простолюдина, во всем доказавшей свое превосходство. Решительная монахиня властно берет в свои руки весь уход за больной. Поэтому настоятельнице часто приходится улаживать конфликты между бывшей наставницей послушниц и своей второй помощницей Натали, которая никак не хочет уступить свой пост у постели возлюбленной Марии Бернарды. Но горькая ирония жизни заключается в том, что Бернадетта отнюдь не чувствует себя осчастливленной, когда ее учительница и наставница с прежним упорством оказывает ей услуги. Наоборот, она стесняется и стыдится столь неподобающей перемены положения. И получается, что, несмотря на все душевные усилия и жертвенность Марии Терезы, прежний гнет по-прежнему давит на Бернадетту, только по-новому.
Развитие болезни приводит к тому, что уже на второй год болезни ноги отказывают Бернадетте. Но, поскольку она хочет участвовать и в общих молитвах, и в общих трапезах, приходится носить ее и в церковь, и в трапезную на руках. И тут вновь вспыхивает конфликт между Марией Терезой и Натали. Но на этот раз настоятельница легко разрешает их спор. Натали — существо хрупкое, субтильное. А у Марии Возу, рослой и жилистой, хватило бы сил носить на руках трех таких пушинок, как Бернадетта. Поэтому Мария Тереза по нескольку раз в день берет ее на руки и очень бережно несет по лестницам, причем в глазах у больной неизменно гнездится страх.
Между собой монахини часто поговаривали, но по каким-то причинам не решались всерьез и открыто сделать Бернадетте одно предложение. Но вот в течение нескольких недель Бернадетта чувствует себя лучше, даже в весе немного прибавила. И к концу трапезы мать Жозефина Энбер обращается к ней:
— Готова побиться об заклад, что вы, дорогое мое дитя, и сами частенько подумывали о том же, что и мы все. Но пока у вас были сильные боли, нельзя было и помыслить о дальней поездке.
— Я не знаю, о чем вы говорите, мадам настоятельница, — робко замечает Бернадетта.
Мать Энбер заставляет себя улыбнуться.
— Разве вам самой не стоит воспользоваться той благодатью, которая с вашей помощью дарована Небом всем страждущим?
— Что вы хотите этим сказать, мадам настоятельница? Что-то я в толк не возьму…
— В вашем нынешнем состоянии — вам ведь заметно полегчало — можно было бы решиться на поездку в Лурд…
— О нет, ни в коем случае! — испуганно вскрикивает Бернадетта.
— Отчего же, дорогая дочь моя?
— Оттого, что этот источник — не для меня, мадам настоятельница. Монахини, сидящие за столами, долгое время молчат. Наконец Натали спрашивает:
— Этого я не понимаю. Почему это источник именно на вас не подействует, сестра?
— Нет, нет, для меня этого источника нет! — упорно стоит на своем Бернадетта.
— Откуда вы это знаете, дитя мое? — допытывается Возу, долгим взглядом вглядываясь в лицо больной.
— Просто знаю, и все, — роняет Бернадетта.
— Это сказала вам Дама? — не отстает Возу.
— Дама больше не говорит со мной.
— Может, она дала вам это почувствовать?
— О нет, Дама больше не обращает на меня внимания… — И еще раз повторяет, прежде чем перевести разговор на другое: — Знаю, и все…
ДЬЯВОЛ ТЕРЗАЕТ БЕРНАДЕТТУ
За последние два года Бернадетта исхудала так, что стала почти невесомой. Но сама болезнь как будто затаилась или, лучше сказать, выдохлась. Ночи ужасных болей случаются все реже. Зато наступает период необычайно обостренной душевной ранимости. Когда Бернадетта была здорова, она никогда не испытывала угрызений совести и излишнего чувства вины. Скорее наоборот! Обаяние этой души как раз и заключалось в том, что она жила как живется, ничего и никого не опасаясь. А теперь вдруг ни с того ни с сего превратилась в чувствительнейшие весы для мельчайших поступков, отягчавших ее совесть. И чем больше прошлое, годы, прожитые в Лурде, оттесняют на задний план внешнюю бессодержательность теперешней жизни больной, тем острее ее приступы раскаяния. Постепенно настоящее и прошлое сливаются в болезненно ранящую нерасторжимость. Случается, Натали застает Бернадетту в слезах.
— Ради Бога, что с вами, сестра?
— О, я вела себя так отвратительно…
— Что вы такое говорите, друг мой? По отношению к кому вы могли себя так вести?
— А вот смогла же, Натали! По отношению к моей матери. В тот раз, когда…
— Но ведь ваша матушка умерла больше десяти лет назад, Мария Бернарда…
— Она сварила луковый суп и налила мне полную миску. А я была сердита, Бог знает почему, и закричала на мать: «Отстань от меня, наконец, со своим луковым супом, видеть его не могу!» Я в самом деле сказала эти слова…
— Но с той поры прошло столько времени, больше шестнадцати лет, — удивленно качает головой Натали.
— Ничто не проходит, все остается навсегда, — рыдает Бернадетта. — О, бедная моя мамочка, как тяжко ей
