Кто во всём и превыше всего, Того Единственного, Кто воистину одинок. Не стоит упрекать восточного мистика в эгоизме, как это часто делают. Он по-своему ищет искупления всего живого. Он так же, как и апостол Павел, сознаёт, что «тварь с надеждой ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего её, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8:19-21).
Отмечают схожесть термина апостола Павла «рабство тлению» и индуистского понятия кармы. На Западе распространены и другие суждения об индуизме, которые хорошо бы принимать с крайней осторожностью. Например, утверждают, что в индуизме нет «личного Бога»; в то время как бхакти-йога есть, по существу, мистика любовного поклонения Богу и экстатического слияния с Ним (самого что ни на есть личного и человеческого), напоминающая порой западно-христианскую «брачную мистику». И надо сказать, что эта критика той или иной формы йоги с позиций одной лишь западной и особенно аристотелевой метафизики чаще всего бывает и несправедлива, и неразумна, поскольку между индуизмом и христианством всё же очень мало общего. Дело не в том, что различия между ними столь незначительны, что ими можно пренебречь. Однако их нужно правильно понимать и истолковывать, и, видимо, почва для этого ещё не готова.
«Бхагавадгита», бесспорно, заслуживает места в гуманитарном курсе колледжа наравне с Платоном и Гомером, и удивительно, что величественная литература Востока до сих пор не причислена к «великим книгам», составляющим основу современного гуманитарного образования, по крайней мере в Америке. Непростительное упущение. «Гита», древняя санскритская философская поэма, проповедует путь созерцательного покоя, отрешённости и личного поклонения Богу (выступающему здесь под видом Господа Кришны), выражающегося, прежде всего, в отрешённом труде, в работе, выполняемой без озабоченности результатом, но с одним лишь намерением исполнить волю Бога. Это учение о чистой любви во многом напоминает то, что проповедовали св. Бернар [Клервоский], Таулер, Фенелон и многие другие западные мистики. Оно предполагает отрешённость не только от временных земных достижений, но даже от радостей созерцания. Учение о «созерцании-скрытом-в-действии», составляющее, по-видимому, ядро «Бхагавадгиты», похоже на «скрытое созерцание», о котором будет говориться ниже. Познание внутреннего «я» в созерцании, или рождающийся во внутреннем «я» покой в «незнании», и есть то, что «Бхагавадгита» называет йогой:
«Подобен лампе в безветренном месте, пламя которой не колышется, становится тот Йог, который покорил свой ум и пребывает в единении с Высшим Я. То, в чём ум утихает, успокоенный упражнениями йоги; то, в чём он, узрев Высшее Я, через Него находит удовлетворение; то, в чём человек находит высочайшую радость, доступную Разуму за пределами чувств; пребывая в чём, он не удаляется от Реальности; достигнув чего, он не может представить себе ничего лучшего; пока он пребывает в нём, его не потрясёт даже самое тяжелое горе: Такое расторжение связи со скорбью и должно познаваться как йога, отдаться этой йоге следует твердо и без колебаний» (Кн. 6, ст. 19-23).
Думаю, мы сможем правильно понять этот текст, только если примем, что йог — это не отражённое в собственном эго внешнее «я», а человек, добравшийся до своего внутреннего «я», где явственно обитает Сам Бог. Эти стихи созвучны мыслям св. Августина, если не считать различий в онтологии. Приведённый отрывок из «Бхагавадгиты» напоминает нам о Патанджали, чья раджа-йога являет собой индийский вариант апофатической мистики, на Западе представленной святым Григорием Нисским, Псевдо-Дионисием и святым Хуаном де ла Крусом. Цель раджа-йоги – путём контролирования помыслов достичь сначала духовного сознания (пуруша), а затем медитации без дальнейшей рефлексии (самадхи). Ниже, говоря о «деятельном» и «внушённом» созерцании», мы будем иметь в виду и то, и другое – и theoria physica, и theologia (мистическое богословие, или превосходящее всякое мышление чистое созерцание), в терминологии греческих отцов.
В Азии созерцание не считается уделом избранных. Напротив, среди женатых индийцев принято, дожив до преклонного возраста, уходить от семьи и становиться отшельником, чтобы приготовить себя к концу этой жизни. Долгое время Азия была излюбленным местом для монашества, которое стало там настолько обыденным явлением, что к нему нередко относились с презрением.
Заметим в скобках, что богословы, как правило, расценивают духовный опыт восточных религий как природный, а не сверхъестественный. В то же время некоторые из них (как Жак Маритен и о. Режиналь Гарригу-Лагранж) допускают, что истинное, сверхъестественное и мистическое, созерцание возможно вне видимой церкви, потому что Бог волен распоряжаться Своими дарами по Своему усмотрению и не откажет в дарах благодати тому, в ком есть честность и глубокая тяга к истине. По мере углубления нашего знакомства с восточными религиями нам открываются глубина и богатства предлагаемых ими разнообразных форм созерцания. До сих пор наши суждения, расплывчатые и не подкреплённые фактами, свидетельствовали больше о нашем невежестве, что, впрочем, не должно служить оправданием равно невежественному увлечению восточными культами, модному сегодня в определённых кругах.
В классической Греции созерцание было занятием аристократов и интеллектуалов, привилегией философского меньшинства, размышлением, а не молитвой. Но идея созерцания в классической Греции при всей её красоте одностороння и неполна. Созерцатель (theoreticos) здесь – это свободный человек, посвятивший свой досуг поискам абстрактной истины и корректному размышлению о ней. Созерцание – спекулятивное мышление, диспут в стенах академии, университета, а созерцатель – профессиональный философ. Но при таком понимании теряется существенный для созерцания религиозный аспект. «Эрос» созерцания истины – «высшее благо», которое может дать человеку «совершенное счастье», – мыслится здесь источником наслаждения и потому изменяет своей цели. Мы уже говорили на первых страницах этого эссе, что гедонический поиск созерцания обречён на неудачу.
Тем не менее христианская созерцательная традиция многим обязана классической Греции. Александрийские платоники (особенно Ориген и Климент) восприняли нечто от интеллектуального гедонизма Платона, и это благодаря им мы до сих пор бессознательно отождествляем созерцательную жизнь с праздностью, эстетизмом и теоретическими размышлениями.
Великие практики созерцания, отцы-пустынники Египта и Ближнего Востока, уходили в пустыню не за духовной красотой или умственным озарением, но для того, чтобы встретить Бога. И они знали, что прежде чем они смогут лицезреть Его лик, им придётся пройти через борьбу с Его противником. Они должны будут изгнать дьявола, который укрывается в их внешнем «я». Они шли в пустыню не ради изучения отвлечённой истины, но на битву с практическим злом; не за совершенствованием своего аналитического ума, но за чистотой сердца. Они искали уединения не для того, чтобы получить нечто, но чтобы отдать самих себя, ибо «кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретёт ее» (Мф. 16:25). Отрекаясь от страстей и привязанностей, распиная своё внешнее «я», они освобождали «я» внутреннее, нового человека «во Христе».
Нас не должен смущать тот факт, что в Новом завете слово «созерцание» (theoria) не упоминается. Как мы вскоре увидим, учение Христа по существу «созерцательно» в гораздо более высоком и одновременно более практическом смысле, чем учение Платона.
Мы уже говорили о том, что в христианской традиции созерцание – это «опытное» (или лучше, сверхопытное) познание Божьего присутствия во мраке, очищающем нашу веру и просвещающем наше внутреннее «я». Это «встреча» и общение души с Богом в любви и внимании, даруемых Святым Духом и приобщающих нас тайне Христа. Слово «созерцание» ассоциируется у нас с наслаждением недеянием, выпадением из времени и благородным бездействием. Все эти элементы там присутствуют, но являются, скорее, рудиментами языческой theoria. Главное в созерцании не наслаждение, радость, мир, счастье, но опыт трансцендентной реальности и истины в акте высшей, свободной, духовной любви. Не удовлетворение и покой, но осознание, жизнь, творчество, свобода. В действительности, созерцание – это высшая и наиболее необходимая человеку форма духовной деятельности, творческое и динамичное подтверждение его богосыновства. Это не вялое, смутное приникание к «бытию» во сне, в убаюкивающем удовольствии: это сияние божественного света, пронизывающее мрак греха и ничтожности. Не туманная абстракция, но напротив, нечто предельно конкретное, личное, самое что ни на есть «экзистенциальное». Это встреча человека с Богом, сына с Отцом. Пробуждение внутри нас Христа, восстановление Царства Божьего в нашей душе, торжество Истины и Божьей воли в нашем глубинном «я», когда Отец и Сын становятся одно в Духе, даруемом верующему.
Глава 3.
Христианское созерцание
История о грехопадении Адама символически говорит о том, что человек был сотворён созерцателем. Изгнание из рая было отпадением от единства. Греческие отцы даже, развивая мысль Платона, считали само разделение человечества на два пола следствием грехопадения. В более осторожной интерпретации святого Августина грехопадение Адама заключалось в том, что внутреннее, духовное, созерцательное «я» человека было введено в заблуждение Евой – его внешним, материальным и практическим «я»; человек отпал от целостности созерцания – в дробность, сложность, суету деятельного земного существования.
Теперь, попав в зависимость от обстоятельств, человек стал изгнанником в мире вещей, каждая из которых могла обмануть и поработить его. Утратив Бога и своё внутреннее, духовное «я», он должен был начать сознавать себя так, как если бы был богом сам себе. Он стал изучать себя как один из тех объектов, от которых был отчуждён. А чтобы компенсировать тяжесть мук и разочарований этого отчуждённого состояния, он стал любоваться собой, потакая себе во всём и утверждая себя за счёт себе подобных. Отсюда тот запутанный, болезненный клубок любви и ненависти, желаний и страхов, лжи и самооправдания, в которые мы все заключены как пленники. В таком состоянии человеческий разум скован постоянной заботой о внешнем, преходящем, иллюзорном и ничтожном. Захваченный погоней за призрачными, внешними очертаниями, человек больше не видит своего внутреннего «лица», не узнаёт себя в Боге, потому что его образ Божий скрыт, невидим и невыразим. Человек потерял мужество и веру, без которых он уже не довольствуется тем, чтобы быть «невидимым», жалким образом завися от самолюбования и самоутверждения. Иными словами, он полностью оторван от Бога и от своего внутреннего «я», ибо ни в Боге, ни в истинном «я» нет места агрессивному самоутверждению: лишь полнота любви и истины.
Итак, человек оторван от Бога и от своего внутреннего «я». Он склонен искать Бога и счастья вовне, и потому его поиски оборачиваются бегством от Бога, от самого себя и от реальности. В конце концов, он осел в «дальней стороне» (Лк. 15:13), где, утратив внутреннее подобие Богу, продолжает расточать свою свободу, вместо того, чтобы вернуться домой, в святилище Бога.
Но человек должен вернуться в рай. Он должен прийти в себя, восстановить своё достоинство, возвратить потерянный разум, обрести свою истинную личность. Есть только один путь
