большинство образованных дворян». Но «натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям», Иванов быстро устал, отсюда, как полагал Чехов,»разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость…» (А. С. Суворину, 30 декабря). А в письме ему же от 7 января 1889 г. Чехов как бы подвел итог долгим разговорам об Иванове: «Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях, и своим «Ивановым» положить предел этим писаньям». Чехов при этом не только обличал Иванова, но и понимал безвыходность, драматичность его положения, потому что как его несчастия, так и его поступки, иногда кажущиеся нечестными, подлыми даже, определяются не его личными качествами, а общими условиями тогдашней русской жизни. Но сказать это впрямую было нельзя, да Чехов и сам еще не мог до конца понять социальную значимость им увиденного и запечатленного. Поэтому все его попытки прояснить идейный смысл пьесы (хоть и много было им сделано на этом пути) не увенчались успехом, который дал бы самому автору удовлетворение. Заканчивая уже переделку «Иванова», он писал 3 января 1889 А. С. Суворину: «…своей пьесы я не люблю и жалею, что написал ее я, а не кто-нибудь другой, более толковый и разумный человек».
19 января Чехов приехал в Петербург, чтобы лично участвовать в постановке «Иванова». Писательница Л. А. Авилова вспоминает: «…он очень недоволен артистами, не узнает своих героев и предчувствует, что пьеса провалится. Он признавался, что настолько волнуется и огорчается, что у него показывается горлом кровь… А ведь артисты прекрасные и играют прекрасно, но что-то чуждое для него, что-то «свое» играют» («Чехов в восп.», с. 202-203). В конце января брату М. П. Чехову он пишет о том же: «Актеры играют плохо, из пьесы ничего путного не выйдет…»
31 января состоялась премьера в Александринском театре и, вопреки авторским опасениям, «имела громадный успех» (Д. Т. Савельеву, 4 февраля). «На его авторское счастье, пьеса шла в бенефис режиссера Александрийского театра Ф. А. Федорова-Юрковского… ввиду чего роли были распределены между лучшими силами труппы, без различия рангов и самолюбии, — вспоминает И. Л. Леонтьев-Щеглов. — Ансамбль вышел чудесный, и успех получился огромный. Публика принимала пьесу чутко и шумно… устроила автору… восторженную овацию. «Иванов», несмотря на многие сценические неясности, решительно захватил своей свежестью и оригинальностью, и на другой день все газеты дружно рассыпались в похвалах автору пьесы и ее исполнению» («Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1952, с. 126-127). Последующие спектакли в Александринском театре тоже шли успешно. «Мои «Иванов» продолжает иметь колоссальный, феноменальный успех», — полушутя сообщает Чехов М. В. Киселевой 17 февраля 1889 г. Успех несколько успокоил автора, хотя спокойствие это было и не без примеси некоторой затаенной горечи: «Вы… утешаете меня насчет «Иванова»… уверяю Вас честным словом, — писал он 18 февраля И. Л. Леонтьеву-Щеглову, — я покоен и совершенно удовлетворен тем, что сделал и что получил. Я сделал то, что мог и умел, стало быть, прав: глаза выше лба не растут; получил же я не по заслугам, больше, чем нужно». И в последующем он, как правило, отзывался об этом своем детище нелестно: то называл его «Болвановым», то сообщал, что «надоел» он ему «ужасно; я не могу о нем читать, и мне бывает очень не по себе, когда о нем начинают умно и толково рассуждать» (И. Л. Леонтьеву-Щеглову, 16 марта 1889 г., А. С. Суворину, 5 марта 1889г.). Видимо, удовлетворенности все же не было, да и не могло быть: «Иванов» явился только первым, хотя и важным, шагом к тому великому художественному открытию на русской сцене, которое суждено было совершить Чехову своими пьесами «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад».
