(очень мил), Вишневский (идеален и не утрирует), Маруся[2] (будет хорошо играть), Мария Федоровна[3] (очень хороша), Савицкая (хороша, играет себя), Ольга Леонардовна (хворала, не видел со времени болезни).
Была генеральная репетиция 2-х первых актов и порадовала. Во всяком случае, пьеса чудесная и очень сценичная. Темпы распределяются или, вернее, выясняются так: 1 акт — весел, бодр. 2 » — чеховское настроение. 3 » — страшно нервен, быстро идет на темпе и нервах. К концу силы надрываются, и темп опускается. 4-й еще недостаточно определился.
Ольга Леонардовна обещалась подробно написать Вам о конце. Скажу в двух словах.
Монологи финальные сестер, после всего предыдущего, очень захватывают и умиротворяют. Если после них сделать вынос тела, получится конец совсем не умиротворяющий. У Вас написано: «вдали проносят тело», — но у нас нет дали в нашем театре, и сестры должны увидеть мертвеца. Что им делать? Как ни нравится мне тот пронос, но при репетиции начинаю думать, что для пьесы выгоднее закончить акт монологом. Может быть, Вы боитесь, что это слишком напомнит конец «Дяди Вани»? Разрешите этот вопрос: как поступить?
Ваш К. Алексеев.
Ежегодник МХТ, с. 213; Станиславский, т. 7, с. 204–205.
ЧЕХОВ — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
15(28) января 1901 г. Ницца 15 янв. 1901
Многоуважаемый Константин Сергеевич, большое Вам спасибо за письмо. Конечно, Вы тысячу раз правы, тело Тузенбаха не следует показывать вовсе; я это сам чувствовал, когда писал, и говорил Вам об этом, если Вы помните. Что конец напомнил «Дядю Ваню» — это беда небольшая. Ведь «Дядя Ваня» моя пьеса, а не чужая, а когда напоминаешь в произведении самого себя, то говорят, что это так и нужно. Фразу «не угодно ль финик этот вам принять» Чебутыкин не говорит, а поет.
Это из оперетки, а из какой — не помню, хоть убейте. Справиться можно у архитектора Ф. О. Шехтеля, живущего в собственном доме, близ церкви Ермолая, на Садовой.
Большое Вам спасибо за то, что написали. Кланяюсь низко Марии Петровне и всем артистам, желаю всего хорошего. Будьте здоровы и благополучны.
Ваш А. Чехов.
ПССП, т. XIX, с. 20; Акад., т. 9, с. 183.
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — ЧЕХОВУ
20 октября 1903 г. Москва
Сейчас только прочел пьесу.[4] Потрясен, не могу опомниться. Нахожусь в небывалом восторге. Считаю пьесу лучшей из всего прекрасного, Вами написанного. Сердечно поздравляю гениального автора. Чувствую, ценю каждое слово. Благодарю за доставленное уже и предстоящее большое наслаждение. Будьте здоровы.
Алексеев.
Ежегодник МХТ, с. 223–224; Станиславский, т. 7, с. 265.
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — ЧЕХОВУ
22 октября 1903 г. Москва
Дорогой Антон Павлович!
По-моему, «Вишневый сад» — это лучшая Ваша пьеса. Я полюбил ее даже больше милой «Чайки». Это не комедия, не фарс, как Вы писали, — это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте. Впечатление огромное, и это достигнуто полутонами, нежными акварельными красками. В ней больше поэзии и лирики, сценичности; все роли, не исключая прохожего, — блестящи. Если бы мне предложили выбрать себе роль по вкусу, я бы запутался, до такой степени каждая из них манит к себе. Боюсь, что все это слишком тонко для публики. Она не скоро поймет все тонкости. Увы, сколько глупостей придется читать и слышать о пьесе.
Тем не менее успех будет огромный, так как пьеса забирает. Она до такой степени цельна, что из нее нельзя вычеркнуть слова. Может быть, я пристрастен, но я не нахожу никакого недостатка в пьесе. Есть один: она требует слишком больших и тонких актеров, чтоб обнаружить все ее красоты. Мы не сможем этого сделать. При первом чтении меня смутило одно обстоятельство: я сразу был захвачен и зажил пьесой. Этого не было ни с «Чайкой», ни с «Тремя сестрами». Я привык к смутным впечатлениям от первого чтения Ваших пьес. Вот почему я боялся, что при вторичном чтении пьеса не захватит меня. Куда тут!! Я плакал, как женщина, хотел, но не мог сдержаться. Слышу, как Вы говорите: «Позвольте, да ведь это же фарс»…
Нет, для простого человека это трагедия. Я ощущаю к этой пьесе особую нежность и любовь. Я почти не слышу критики, хотя актеры любят критиковать. На этот раз как-то все сразу подчинились. Если же и раздается голос критика, я улыбаюсь и не даю себе труда спорить. Я жалею критикующего. Кто-то сказал: самый лучший акт 4-й, а наименее удачный — это 2-й. Мне смешно, и я не спорю. Начинаю только припоминать сцену за сценой 2-го акта, и уже это лицо сбито с толку. 4-й акт хорош именно потому, что 2-й акт великолепен, и наоборот. Я объявляю эту пьесу вне конкурса и не подлежащей критике. Кто ее не понимает, тот дурак. Это — мое искреннее убеждение. Играть в ней я буду с восхищением все, и если бы было возможно, хотел бы переиграть все роли, не исключая милой Шарлотты. Спасибо Вам, дорогой Антон Павлович, за большое наслаждение, уже испытанное и предстоящее.
Как бы я хотел бросить все, освободиться от ярма Брута и целый день жить и заниматься «Вишневым садом». Противный Брут давит меня и высасывает из меня соки.
Я его еще более возненавидел после милого «Вишневого сада». Крепко жму Вашу руку и прошу не принимать меня за психопатку.
Любящий и преданный К. Алексеев.
Ежегодник МХТ, с. 224; Станиславский, т. 7, с. 265–266.
ЧЕХОВ — К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ
30 октября 1903 г. Ялта 30 окт. 1903
Дорогой Константин Сергеевич, большое Вам спасибо за письмо, спасибо и за телеграмму.[5] Для меня письма теперь очень дороги, потому что, во-первых, я сижу один-одинешенек и, во-вторых, пьесу я послал три недели назад, письмо же получил только вчера от Вас, и если бы не жена, то я ровно бы ничего не знал и мог бы предполагать все, что только бы в голову мне полезло. Когда я писал Лопахина, то думалось мне, что это Ваша роль. Если она Вам почему-либо не улыбается, то возьмите Гаева. Лопахин, правда, купец, но порядочный человек во всех смыслах, держаться он должен вполне благопристойно, интеллигентно, не мелко, без фокусов, и мне вот казалось, что эта роль, центральная в пьесе, вышла бы у Вас блестяще.
Если возьмете Гаева, то Лопахина отдайте Вишневскому. Это будет не художественный Лопахин, но зато не мелкий. Лужский будет в этой роли холодным иностранцем, Леонидов сделает кулачка. При выборе актера для этой роли не надо упускать из виду, что Лопахина любила Варя, серьезная и религиозная девица; кулачка бы она не полюбила.[6]
Мне очень хочется в Москву, да вот не знаю, как мне выбраться отсюда. Становится холодно, а я почти не выхожу, отвык от воздуха, кашляю. Боюсь не Москвы, не поездки, а того, что мне придется просидеть в Севастополе от 2 часов до 8 — притом в скучнейшей компании.
Напишите, какую роль Вы возьмете. Жена писала, что Москвин хочет играть Епиходова. Что ж, это очень хорошо, пьеса только выиграет от этого.
Нижайший поклон и привет Марии Петровне, желаю ей и Вам всего самого лучшего.
Будьте здоровы и веселы.
Я ведь еще не видел «На дне», «Столпов»[7] и «Юлия Цезаря». Очень хочется посмотреть.
Ваш А. Чехов.
Не знаю, где Вы теперь живете, потому пишу в театр.
Письма, т. 4, с. 326–327 (с пропусками); ПССП, т. XX, с. 170; Акад., т. 11, с. 291–292.
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — ЧЕХОВУ
31 октября 1903 г. Москва 31 окт. 903
Дорогой Антон Павлович!
Сейчас 1 1/2 часа ночи, все спят, а я вернулся домой после 18-го спектакля ненавистного мне «Цезаря». Захотелось написать Вам, но нашелся только этот листок бумаги. Простите, пишу на нем, чтобы не будить жену розысками бумаги.
Наконец с завтрашнего дня приступаем к Вашей пьесе. Мы и то непростительно потеряли целую неделю. До сих пор путаются в ролях. Сам я решил сделать так: учу и готовлю две роли — Лопахина и Гаева. Не могу сказать, какую роль хочу больше.
И та и другая чудесны и по душе. Правда, Лопахина боюсь. Говорят, что у меня не выходят купцы или, вернее, выходят театральными, придуманными… Лопахин, не правда ли, хороший малый — добродушный, но сильный. Он и вишневый сад купил как-то случайно и даже сконфузился потом. Пожалуй, он и напился поэтому. Гаев, по-моему, должен быть легкий, как и его сестра. Он даже не замечает, как говорит. Понимает это, когда уже все сказано. Для Гаева, кажется, нашел тон. Он выходит у меня даже аристократом, но немного чудаком.
Мы живем на новой квартире, чудесной, даже слишком хорошей и роскошной. Очень жаль мать, которую пришлось оставить у Красных ворот с сестрой. Мы, да и она сама, думали, что ей будет удобнее, а оказалось — нет. Два раза в неделю бывают сборища детей — один раз ради танцев (Манохин), в другой раз — лекции по естественной истории, тоже для детей. Это их очень забавляет. Жму Вашу руку и иду спать.
Ваш К. Алексеев.
Ежегодник МХТ, с. 225; Станиславский, т. 7, с. 266–267.
К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ — ЧЕХОВУ
2 ноября 1903 г. Москва 2 нояб. 1903 г. Воскресенье
Вчера и третьего дня посылал такие же записочки.
Дорогой Антон Павлович!
Кажется, только сейчас нашел декорацию первого акта. Она очень трудна. Окна должны быть близко к авансцене, чтобы всей зале, и внизу и наверху, был виден вишневый сад; три двери; хочется, чтобы был виден хоть уголок комнаты Ани, светлой, девственной. Комната проходная, но надо, чтоб чувствовалось, что здесь (т. е. в детской) уютно, тепло и светло; комната заброшена, и чувствуется легкое опустошение. Кроме того, надо, чтобы декорация была удобна и с многими планировочными местами. Кажется, теперь удастся выразить все это. Помните, в прошлом году Симов показывал Вам макет, выработанный для тургеневской «Где тонко, там и рвется». Тогда мы решили, с Вашего одобрения, сохранить декорацию для последнего акта Вашей пьесы. Я смотрю на макет теперь и нахожу, что, с некоторыми изменениями, он очень подходящ (для 4 акта). Если Вы помните макет — нет ли у Вас каких возражений? Сейчас начался 3-й акт «Дяди Вани». Прием восторженный; 89-й спектакль, и сбор 1400 р., несмотря на то что вчера шли «Три сестры» (тоже Чехова). Итак, 140 р. Вы сегодня нажили. Это не важно. А знаете, что важно: только в нынешнем году публика Вас раскусила. Никогда не слушали так Ваши пьесы, как в этом году. Гробовая тишина. Ни одного кашля, несмотря на ужасную погоду. Бедный Василий Васильевич Калужский сегодня похоронил отца и вечером принужден играть. Пока он бодр и крепится.
Жму Вашу руку. Завтра постараюсь написать,
