повеет от него миром, знающих он раздражит, а не знающих наградит ложными представлениями — и только.
Вы, быть может, скажете, что он воюет не с сущностью, а с уклонениями от нормы. Согласен, с уклонениями от нормы должен воевать всякий писатель, но зачем компрометировать самую сущность? Сикст орел, но Бурже сделал из него карикатуру. «Психологические опыты» — клевета на человека и на науку. Неужели, если бы я написал роман, где у меня анатом ради науки вскрывает свою живую жену и грудных детей или ученая докторша едет на Нил и с научною целью совокупляется с крокодилом и с гремучей змеей, — то неужели бы этот роман не был клеветой? А ведь я бы мог интересно написать и умно.
Бурже увлекателен для русского читателя, как гроза после засухи, и это понятно. Читатель увидел в романе героев и автора, которые умнее его, и жизнь, которая богаче его жизни; русские же беллетристы глупее читателя, герои их бледны и ничтожны, третируемая ими жизнь скудна и неинтересна. Русский писатель живет в водосточной трубе, ест мокриц, любит халд и прачек, не знает он ни истории, ни географии, ни естественных наук, ни религии родной страны, ни администрации, ни судопроизводства… одним словом, черта лысого не знает. В сравнении с Бурже он гусь лапчатый и больше ничего. Понятно, почему Бурже должен нравиться, но из этого все-таки не следует, что Сикст прав, когда читает «Отче наш», или что он правдив в это время.
Ну, больше не стану надоедать Вам с Бурже. Что касается Вашего таланта передавать в компактной форме такие романы, как «Disciple», то я читал и радовался за Вас. Очень хорошо. Вы отлично справились с философскою и ученою частью романа, и я не знал, что Вы это умеете. У меня бы все перепуталось и получилось бы еще длиннее, чем у Бурже.
Мне скучно. Плещеев у меня не будет, а хорошо, если бы приехал. Он очень хороший старик.
Скоро я пришлю Вам письмо, написанное по-французски и по-немецки. Поклон Анне Ивановне, Насте и Боре.
Счастливого Вам путешествия.
Ваш А. Чехов.
655. И. М. КОНДРАТЬЕВУ
18 мая 1889 г. Сумы.
18 май, г. Сумы.
Иван Максимович!
Недели две тому назад мною послана в цензуру и, вероятно, уже разрешена новая одноактная пьеска «Трагик поневоле (Из дачной жизни)», шутка. Если можно вносить в каталог пьесы, еще не побывавшие и цензуре, то, чтобы мне еще раз не беспокоить Вас этим летом, кстати уж заодно внесите и мою пьесу «Леший, комедия в 4-х действиях», которая осенью пойдет на казенной сцене. Затем, пожелав Вам всего хорошего, имею честь пребыть с искренним к Вам уважением
А. Чехов.
656. Н. А. ЛЕЙКИНУ
22 мая 1889 г. Сумы.
22 май, г. Сумы (Харьк. губ.).
Здравствуйте, Николай Александрович, сколько зим, сколько лет! Давно уж я не писал Вам и не получал от Вас писем. Причины моего молчания кроются в постоянстве моего характера: я всегда одинаково и неизменно ленив, и всегда моя голова занята каким-нибудь обстоятельством; Вы же молчите, потому что Вы считаетесь визитами и ждете, когда я Вам напишу.
Живу я там же, где жил в прошлом году. Адрес мой краток: г. Сумы. Не ездил я никуда и, вероятно, до осени никуда не поеду, так как на руках у меня Николай, больной чахоткою и тающий от этой болезни. Дела его плохи, значит, плохи и мои дела, и Вы можете себе представить мое положение. Распространяться не стану.
В феврале у меня было около 1500 рублей. Я мечтал, что проживу все лето до октября вольно и безбедно, объезжу весь свет вдоль и поперек и не буду работать. Вольно я еще не жил, и никуда я еще не ездил, а осталось у меня из полторы тысячи только 340 руб.
Я помаленьку работаю. Нишу маленькие рассказы, которые соединю воедино нумерацией, дам им общее заглавие и напечатаю в «Вестнике Европы». Хочу сразу получить денег побольше. Думал написать комедию, но пока сделал только два акта, надоело, и я бросил. Да не тем голова занята. Обстановка у меня теперь совсем но писательская, а лазаретная.
Что поделывает Билибин? Я слышал, что он работает много для сцены. Это хорошо, хотя быть хорошим фельетонистом гораздо выгоднее, чем быть отличным водевилистом. Выгоднее, покойное и солиднее.
Я читал, что в Питере жарко. У нас тоже вся весна была жаркая. В тени больше 30°. Купаемся поневоле два раза в день и спим ночью под простынями при открытых окнах. Дождей нет, земля высохла, листья на деревьях вялы, редиска червивая; вообще червей, моли и тли много, появилась вся эта гадость рано, и надо думать, судя по всему этому, что урожая не будет. Комары замучили.
Ездили Вы на Валаам? Если б художник был здоров, я поехал бы на Кавказ или в Париж; из Парижа писал бы юмористические фельетоны. Мне кажется, что когда я заживу по-человечески, т. е. когда буду иметь свой угол, свою, а не чужую жену, когда, одним словом, буду свободен от суеты и дрязг, то опять примусь за юмористику, которая мне даже снится. Мне все снится, что я юмористические рассказы пишу. В голове кишат темы, как рыба в плесе.
Вы живете теперь в Ивановском? Сюда я и адресуюсь.
Поклон мой Прасковье Никифоровне и Феде. Будьте здоровы и не забывайте Вашего А. Чехова.
657. В. А. ТИХОНОВУ
31 мая 1889 г. Сумы.
31 май.
Живу я, милый российский Сарду, не в Париже и не в Константинополе, а, как Вы верно изволили заметить на конверте Вашего письма, в г. Сумах, в усадьбе г-жи Линтваревой. Рад бы удрать в Париж и взглянуть с высоты Эйфеловой башни на вселенную, но — увы! — я скован по рукам и ногам и не имею права двинуться с места ни на один шаг. У меня болен чахоткою мой брат-художник, который живет теперь со мной.
Погода великолепная. Тепло, птицы поют, крокодилы квакают. Псел широк и величественен, как генеральский кучер. Но благодаря вышеписанному обстоятельству живется скучно и серо. Спасибо добрым людям — навещают меня и делят со мною скуку, иначе пришлось бы плохо. Гостил у меня дней шесть Суворин, сегодня приедет Свободин, бывают соседи — день идет за днем, разговор за разговором, ан глядь — уж и весны нет, июнь на носу.
Работаю, хотя и не усердно. Потягивает меня к работе, но только не к литературной, которая приелась мне. Пишу роман. Кое-что как будто выходит; быстро писать не умею, тяну через час по столовой ложке и оттого не знаю, когда Вы будете иметь удовольствие в сотый раз убедиться, что я но такой великий человек, как вещал за обедом Соковнин. Кончу я роман через 2-3 года.
Начал было я комедию, но написал два акта и бросил. Скучно выходит. Нет ничего скучнее скучных пьес, а я теперь, кажется, способен писать только скучно, так уж лучше бросить.
Ваше томление я понимаю. Оно пройдет, и пьеса будет написана Вами во благовремении. Ваше «Без коромысла и утюга» шло недавно в Одессе. Стало быть, напрасно Вы отзываетесь презрительно о сией пьесе. Все хорошо. Поймите раз навсегда, что драматургия — Ваша профессия, что Вам приходится писать ежегодно но одной, по две пьесы, что поэтому поневоле Вы не можете писать одни только шедевры. На десяток пьес должно приходиться семь неважных — таков удел всякой профессии. Поймите сие, и Вам станет понятно, что все хорошо и все слава богу.
Вы хотите, чтобы я повлиял на Жана Щеглова и вернул его на путь беллетристики. В своих письмах я всякий раз усердно жую его, но все мои жидкие сентенции, как волны об утес, разбиваются в брызги, наталкиваясь на страсть. Страсть выбивается только страстью, а сентенциями да логикой ничего не поделаешь. Самое лучшее — оставить Жана в покое и ждать, когда в нем перекипит театральная бурда и сам он естественным порядком придет к норме.
Перед выездом из Москвы заседал я как новоиспеченный член в комитете Общества драмат«ических» писателей. Вынес такое впечатление: дела Общества идут превосходно.
Если верить газетам, то у Вас на севере теперь холодно. А у нас жарко.
Если не лень и если Вы еще не женились на рябой бабе, бьющей Вас и мешающей Вам писать, то пишите мне.
Как Вы насчет спиритуозов? Придерживаетесь или отрицаете?
Ну, будьте здоровы и счастливы. Моя фамилия благодарит Вас за поклон и тоже кланяется.
Ваш А. Чехов.
Если брату станет полегче, то уеду на Кавказ.
658. Н. Н. ОБОЛОНСКОМУ
4 июня 1889 г. Сумы.
4 июнь 89 г.
Привет Вам, милый доктор! Не велите казнить за молчание, а велите слово вымолвить. Не писал я Вам так долго по весьма уважительным причинам: во-1-х) не знал точно, где вы, в Москве или на Кавказе; во-2-х) сам собирался с сестрою поехать на Кавказ; в-3-х) каждый день ждал, когда Николай соберется, наконец, написать Вам обещанное curriculum vitae.* Да и к тому же ужасно скучно и лень писать, когда знаешь, что не напишешь ничего хорошего и веселого. Дела художника плохи. Дни стоят жаркие, молока пьет он много, но t° прежняя, вес тела с каждым днем уменьшается. Кашель не дает покою. В первый месяц дачного жития он (не кашель, а художник) половину дня проводил на воздухе, теперь же упрямо лежит в комнате, выходит на полчаса, да и то неохотно, лениво; часто спит и во cнe бродит; предпочитает дремать в сидячем положении, а не в лежачем, так как последнее со второй половины мая стало обусловливать кашель… Аппетит сносный. Даю ipec., хинин, atrop. и проч.
Одним словом, позвольте мне не продолжать. Кроме уныния, ничего я не могу нагнать на Вас. Как Вы живете? Что поделываете? Существует ли «клуб благополучных идиотов»? Много ли в Кисловодске хорошеньких женщин? Есть ли театр? Вообще, как проводите лето? Напишите мне. Когда нет курицы, то довольствуются одним только бульоном; когда нельзя ехать на Кавказ, можно утолять слегка жажду письмами с Кавказа. Вы обещаете прислать мне целую поэму. Ладно. Я отвечу Вам повестью.
Быть может, я приеду в Кисловодск, но не раньше августа. Понятно, почему. А если приеду, то непременно напишу 3-хактную пьесу для Корша. Начал было я писать большую пьесу для казны, написал два акта и бросил. Не пишется. А надо бы кончить, ибо пьеса уже обещана в бенефис Свободину и Ленскому и о ней протрещали во всех газетах.
У меня наступил «сезон гостей». Неделю гостил Суворин; сейчас гостит Свободин; завтра приедут из Москвы виолончелист и еще кто-нибудь. Вообще, если бы не кашель
