риск, а где один риск, там следует решаться и на другой — на рекламу, которая должна быть солидна. На Вашем месте, я даже открыл бы в Москве лавочку — «Контору Осколков» — маленький книжный магазин.
Впрочем, все это скучно, как плохая погода.
Семья будет жить на даче в Воскресенске. Я хотел приискать что-нибудь поновее, но ввиду своего отъезда отложил хлопоты до будущего сезона. Семья мечтает, что в 88 году я повезу ее для дачного жития на берег Азовского моря. Это, конечно, возможно, особливо ежели найдутся бесплатные билеты для проезда. Из Харькова я вышлю Вам письмо: закрытое — если останусь на день в Харькове, и открытое — если поеду мимо Х«арькова». А теперь прощайте. Поклонитесь Вашим и пишите.
Ваш А. Чехов. * Адрес для телеграфа: Таганрог, Чехову.
250. П. Г. РОЗАНОВУ
Конец марта, до 30, 1887 г. Москва.
Милейший мой collega и благоприятель Павел Григорьевич! Знать, нам не суждено повидаться в этом году. Все время собирался к Вам потолковать, но увы! то некогда было, то в Питер ездил, то болел… Недавно вернулся из Питера, а 31-го марта опять уезжаю, на юг. Приходится поневоле отвечать Вам не визитом, а письмом…
Насчет «Врачебного быта» я беседовал в Питере со сведущими людьми. По их мнению, это издание не пойдет уже по одному тому, что материала едва хватит на 5-6 №. Помещать статьи таких полуграмотных маньяков, как д-р Эберман, невозможно, а грамотных врачей-публицистов пока взять негде.
Я рад, что Вы, шипучий человек, не отказались от мысли о медиц«инской» газете. Но к чему Вам врачебный быт? Не полезнее ли издавать что-нибудь специально медицинское?
Я слушал Ваш реферат на съезде. Вопрос, затронутый Вами, почтенен, и я радовался за Вас, хотя и досадовал, что Вы писали реферат без помощи какого-нибудь ученого юриста-законоведа. Впрочем, об этом поговорим. Почтение Вашей супруге. Прощайте.
Ваш А. Чехов.
Мой адрес: г. Таганрог, Конторская ул., дом М. Е. Чехова. Если напишете, отвечу.
Вы ужасно далеко живете! Съездить в Полтаву гораздо легче, чем к Вам. На обороте:
Доктору
Павлу Григорьевичу Розанову.
251. Н. А. ЛЕЙКИНУ
30 марта 1887 г. Москва.
Получил я Ваше письмо не 31, а сегодня, 30, добрейший Николай Александрович! Спешу писать покороче, ибо строчу в «Нов«ое» время».
«Кот» в Вашем распоряжении.
Деньги, рассказ и письмо Вам вчера посланы.
Гонорар 13 рублей пусть Билибин вышлет мне вместе с апрельским гонораром в мае.
Я еду 1-го или 2-го, но не позже.
В Таганроге буду ждать Ваших писем, а пока жму Вам руку и пребываю
Ваш А. Чехов.
252. М. П. ЧЕХОВОЙ
3 апреля 1887 г. Орел.
Я в Орле. 4 часа 50 мин. утра.
Пью кофе, похожий вкусом на копченого сига. На полях снега нет. Ехать не скучно. Нет конвертов, потому не шлю дневник. Во всем слушайтесь Ваню. Он положительный и с характером.
Поклоны всем.
А. Чехов. На обороте:
Москва,
Кудринская Садовая, д. Корнеева Марии Павловне Чеховой.
253. М. П. ЧЕХОВОЙ
4 апреля 1887 г. Славянск.
Суббота, 7 часов утра. Славянск.
Туман и облака. Не видно ничего. Птицы, крокодилы, зебры и прочие насекомые попрятались. Спал я великолепно. Компании во всю дорогу попадались хорошие. Христос воскрес! Ведь это письмо Вы получите на 2-3 день праздника. Из Таганрога пришлю большое письмо. Вижу хохлов и биков. Интеллигенты, снующие по вагонам, напоминают камбурят. Паршивенькие такие.
Votre а tous
А. Чехов. На обороте:
В Москву.
Кудринская Садовая, д. Корнеева Марии Павловне Чеховой.
254. Н. А. ЛЕЙКИНУ
7 апреля 1887 г. Таганрог.
7-го апреля. Таганрог.
Христос воскрес, милейший Николай Александрович! Письмо Ваше получил вчера. Принес его мне почтальон в рыжем пальто и с добродушной рожей; сдав письмо, он положил свою сумку около таза на скамейку и сел в кухне пить чай, нимало не беспокоясь об адресатах. Совсем Азия! Такая кругом Азия, что я просто глазам не верю. 60 000 жителей занимаются только тем, что едят, пьют, плодятся, а других интересов — никаких… Куда ни явишься, всюду куличи, яйца, сантуринское, грудные ребята, но нигде ни газет, ни книг… Местоположение города прекрасное во всех отношениях, климат великолепный, плодов земных тьма, но жители инертны до чертиков… Все музыкальны, одарены фантазией и остроумием, нервны, чувствительны, но все это пропадает даром… Нет ни патриотов, ни дельцов, ни поэтов, ни даже приличных булочников.
В субботу я еду в Новочеркасск, где шаферствую у одной богатой казачки. Опившись донского, я вернусь в Таганрог и 14 еду к Донцу. Вы все-таки продолжайте мне писать в Таганрог.
Маленькая просьба: возможно скорее справьтесь у Вашего чернобородого массажиста, какое практическое руководство по массажу считается лучшим? Ответ его благоволите написать на бланке открытого письма и послать по адресу: г. Таганрог, доктору Ивану Васильевичу Еремееву. Этим Вы меня премного обяжете, ибо я и мой collega будем в мае массажировать одного толстяка. Пожалуйста, не забудьте.
Ах, какие здесь женщины!
Вчера ездил глядеть море. Хорошо! Одна только беда: желудочно-кишечный катар от перемены воды и пищи. То и дело бегаю. А ватер-клозеты здесь на дворе, у черта на куличках… Пока добежишь, так успеешь подвергнуться многим неприятным случайностям.
Написал в «Газету» рассказ и сейчас повезу его на вокзал вместе с этим письмом.
Пишите же. Поклон Прасковье Никифоровне и Феде. Прощайте.
Ваш А. Чехов.
255. ЧЕХОВЫМ
7 апреля 1887 г. Таганрог.
7-го апреля.
Благосклонные читатели и благочестивые слушатели!
Стрепетом продолжаю, соблюдая хронологический порядок.
2-е апреля. От Москвы до Серпухова ехать было скучно. Спутники попались положительные и с характером, все время толковавшие о ценах на муку. В Серпухов прибыл в 7 ч«асов». Ока чиста и хороша. Пароходы ходят в Каширу и Калугу. Не мешает когда-нибудь съездить.
В Тулу, всем городам затулу, приехал в 11. Познакомился в вагоне с офицером Волжинским, давшим мне свою карточку и пригласившим к себе в Севастополь. Едет он из Москвы, где его брат, доктор, приехавший из уезда на съезд врачей, умер от сыпного тифа и оставил вдову. В Туле шнапс-тринкен, легкое опьянение и шляфен. Спал, скрючившись в 3 погибели, б la Федор Тимофеич: носки сапогов около носа. Проснулся в Орле, откуда послал в Москву открытое письмо. Погода хорошая. Снег попадается редко.
В 12 часов Курск. Час ожидания, рюмка водки, уборная с умываньем и щи. Пересадка. Вагон битком набит. Тотчас же после Курска знакомство: харьковский помещик, игривый, как Яша К«орнеев», дама, к«ото»рой в Петербурге делали операцию, тимский исправник, хохол-офицер и генерал в военно-судейской форме. Решаем социальные вопросы. Генерал рассуждает здраво, коротко и либерально; исправник — тип старого, испитого грешника гусара, тоскующего по клубничке, — манерничает, как губернатор: прежде чем сказать слово, долго держит раскрытым рот, а сказав слово, долго рычит по-собачьи: э-э-э-э…; дама впрыскивает себе морфий и посылает мужчин на станцию за льдом…
В Белграде щи. В Харьков приезжаем в 9 ч«асов». Умилительное прощание с исправником, генералом и прочими. Вагон почти пуст. Я и Волжинский берем по длинному дивану и засыпаем скоро без помощи маменькиной бутылки. В 3 часа ночи просыпаюсь: мой офицер собирает вещи, чтобы уходить. Лозовая. Прощаемся, пообещав бывать (?!) друг у друга. Засыпаю и еду дальше. Просыпаюсь в Славянске, откуда шлю открытое письмо. Тут новая компания: помещик вроде Иловайского и контролер железной дороги. Судим железные дороги. Контролер рассказывает, как Лозово-Севастоп«ольская» дорога украла у Азовской 300 вагонов и выкрасила их в свой цвет.
Харцызская. 12 часов дня. Погода чудная. Пахнет степью и слышно, как поют птицы. Вижу старых приятелей — коршунов, летающих над степью…
Курганчики, водокачки, стройки — все знакомо и памятно. В буфете порция необыкновенно вкусных и жирных зеленых щей. Потом прогулка по платсформе. Барышни. В крайнем окне второго этажа станции сидит барышня (или дама, черт ее знает) в белой кофточке, томная и красивая. Я гляжу на нее, она на меня… Надеваю пенсне, она тоже… О чудное видение! Получил катар сердца и поехал дальше. Погода чертовски, возмутительно хороша. Хохлы, волы, коршуны, белые хаты, южные речки, ветви Донецкой дороги с одной телеграфной проволокой, дочки помещиков и арендаторов, рыжие собаки, зелень — все это мелькает, как сон… Жарко. Контролер начинает надоедать. Котлеты и пирожки наполовину целы и начинают попахивать горечью… Сую их под чужой диван вместе с остатками водки.
5-й час. Видно море. Вот она, ростовская линия, красиво поворачивающая, вот острог, богадельня, дришпаки, товарные вагоны… гостиница Белова, Михайловская церковь с топорной архитектурой… Я в Таганроге. Меня встричаить Егорушка, здоровеннейший парень, одетый франтом: шляпа, перчатки в 1 р. 50 к., тросточка и проч. Я его не узнаю, но он меня узнает. Нанимает извозчика и едем. Впечатления Геркуланума и Помпеи: людей нет, а вместо мумий — сонные дришпаки и головы дынькой. Все дома приплюснуты, давно не штукатурены, крыши не крашены, ставни затворены… С Полицейской улицы начинается засыхающая, а потому вязкая и бугристая, грязь, по к«ото»рой можно ехать шагом, да и то с опаской. Подъезжаем…
— Ета, ета, ета… Антошичька…
— Ду-ушенька!
Возле дома — лавка, похожая на коробку из-под яичного мыла. Крыльцо переживает агонию, и парадного в нем осталось только одно — идеальная чистота. Дядя такой же, как и был, но заметно поседел. По-прежнему ласков, мягок и искренен. Л«юдмила» П«авловна», «радая», забула засыпать дорогого чая и вообще находит нужным извиняться и отбрехиваться там, где не нужно. Смотрит подозрительно: не осужу ли? Но при всем том рада угостить и обласкать. Егорушка — малый добрый и для Таганрога приличный. Франтит и любит глядеться в зеркало. Купил себе за 25 р. женские золотые часы и гуляет с барышнями. Он знаком с Мамаки, с Горошкой, с Бакитькой и другими барышнями, созданными исключительно для того только,чтобы пополнять в будущем вакансии голов дыньками. Владимирчик, наружно напоминающий того тощего и сутуловатого Мищенко, к«ото»рый у нас был, кроток и молчалив; натура, по-видимому, хорошая. Готовится в светильники церкви. Поступает в духовное училище и мечтает о карьере митрополита. Стало быть, у дяди не только своя алва, но будет даже и свой митрополит. Саша такая же, как и была, а Леля мало отличается от Саши. Что сильно бросается в глаза, так это необыкновенная ласковость детей к родителям и в отношениях друг к другу. Ирина потолстела. В комнатах то же, что и было: портреты весьма плохие и Коатсы с Кларками, распиханные всюду. Сильно бьет в нос претензия на роскошь и изысканность, а вкуса меньше, чем у болотного сапога женственности. Теснота, жара, недостаток столов и отсутствие всяких удобств. Ирина, Володя и Леля спят в одной комнате, дядя, Л«юдмила» П«авловна» и Саша — в другой, Егор в передней на сундуке; не ужинают они, вероятно, умышленно, иначе их дом давно бы взлетел на воздух. Жара идет и из
