холеры, что, впрочем, не мешало мне называться холерным врачом. Это напоминает несколько стих: «По Гороховой я шел и гороху не нашел».
С 5-го марта живу я в Ялте, откуда хочу в начале апреля бежать домой. Поехал я в Крым только для того, чтобы хотя немножко удовлетворить свою страсть к передвижениям. Тут уже весна, тепло, но скучно; люди нудные, скучные, природа кладбищенская. Да и есть нечего.
Спасибо за вырезку из «Московских ведомостей». Но сто раз спасибо за память и добрые чувства. Старый друг лучше новых двух; я видаю множество людей и знакомлюсь каждый день все с новыми, и имею немало новых друзей, но о Вас, о Вашей семье и о доме в Кудрине я вспоминаю с особенным чувством, и эти воспоминания не бледнеют от времени и новых знакомств.
Ольге Алексеевне, Марусе и Алеше нижайший поклон и пожелание всех благ. Вашу дщерь и сына не называю по батюшке, потому что не видел их еще взрослыми и в воображении моем они все еще маленькие.
Желаю Вам всего хорошего.
Ваш А. Чехов.
1404. Ж. ЛЕГРА
27 марта. 1894 г. Ялта.
Ялта, 27 марта.
Дорогой Юлий Антонович!
Вчера мне прислали из Мелихова Ваше письмо. Представьте, недели полторы тому назад я послал Вам письмо по адресу: а la Facultй des Lettres de Bordeaux. Очевидно, наши письма встретились в дороге. Если Вы не получили еще моего письма, то постарайтесь получить. Я пишу в нем о вине.
Если Вы уже перевели «Володю большого и Володю маленького», то не торопитесь печатать. Дело в том, что редакция «Русских ведомостей» из трусости и целомудрия многое выпустила из этого рассказа. Я пришлю Вам рассказ in toto.* Непременно пришлю. Еще лучше, если поскорее Вы напишете мне, что этот рассказ Вами еще не напечатан. Отвечайте мне в Мелихово.
Ваш А. Чехов.
Уже месяц прошел, как я не видел Брома и Хины. * без пропусков (лат.).
1405. Л. С. МИЗИНОВОЙ
27 марта 1894 г. Ялта.
27 март. Ялта.
Милая Лика, спасибо Вам за письмо. Хотя Вы и пугаете в письме, что скоро умрете, хотя и дразните, что отвергнуты мной, но все-таки спасибо. Я отлично знаю, что Вы не умрете и что никто Вас не отвергал.
Я в Ялте, и мне скучно, даже весьма скучно. Здешняя, так сказать, аристократия ставит «Фауста», и я бываю на репетициях и наслаждаюсь там созерцанием целой клумбы черных, рыжих, льняных и русых головок, слушаю пение и кушаю; у начальницы женской гимназии я кушаю чебуреки и бараний бок с кашей; в благородных семействах я кушаю зеленые щи; в кондитерской я кушаю, в гостинице у себя тоже. Ложусь я спать в 10 часов, встаю в 10, и после обеда отдыхаю, но все-таки мне скучно, милая Лика. Не потому скучно, что около меня нет «моих дам», а потому, что северная весна лучше здешней и что ни на одну минуту меня не покидает мысль, что я должен, обязан писать. Писать, писать и писать. Я того мнения, что истинное счастье невозможно без праздности. Мой идеал: быть праздным и любить полную девушку. Для меня высшее наслаждение — ходить или сидеть и ничего не делать; любимое мое занятие — собирать то, что не нужно (листки, солому и проч.), и делать бесполезное. Между тем я литератор и должен писать даже здесь, в Ялте. Милая Лика, когда из Вас выйдет большая певица и Вам дадут хорошее жалованье, то подайте мне милостыню: жените меня на себе и кормите меня на свой счет, чтобы я мог ничего не делать. Если же Вы в самом деле умрете, то пусть это сделает Варя Эберлей, которую я, как Вам известно, люблю. Я до такой степени измочалился постоянными мыслями об обязательной, неизбежной работе, что вот уже неделя, как меня безостановочно мучают перебои сердца. Отвратительное ощущение.
Свою лисью шубу я продал за 20 рублей! Стоит она 60 руб., но так как из нее уже вылезло меху на 40 р., то 20 р. — цена не дешевая. Крыжовник здесь еще не поспел, но тепло, светло, деревья распускаются, море смотрит по-летнему, девицы жаждут чувств, но север все-таки лучше русского юга, по крайней мере весною. У нас природа грустнее, лиричнее, левитанистее, здесь же она — ни то ни се, точно хорошие, звучные, но холодные стихи. Благодаря перебоям, я уже неделю не пью вина, и от этого здешняя обстановка кажется мне еще беднее. Как-то Вы в Париже? Что французы? Нравятся? Ну что ж, валяйте.
Миров давал здесь концерт и получил чистого дохода 150 рублей. Ревел, как белуга, но успех имел громадный. Ужасно жалею я, что не учился петь; я тоже мог бы реветь, так как горло мое изобилует хрипящими элементами и октава у меня, говорят, настоящая. Имел бы заработок и успех у дам.
В июне не я приеду в Париж, а Вы в Мелихово; Вас погонит тоска по родине. Без того, чтоб раз поехать в Россию хотя на день, дело не обойдется. Вы столкуйтесь с Потапенко. Летом он тоже поедет в Россию. С ним дорога обойдется дешевле. Пусть он купит билет, а Вы забудьте ему заплатить (Вам это не впервой). Но если Вы не приедете, то приеду я в Париж. Но я убежден, что Вы приедете. Трудно допустить, чтобы Вы не повидались с дедушкой Саблиным.
Будьте, Лика, здоровы, покойны, счастливы и довольны. Желаю Вам успеха. Вы умница.
Если захотите побаловать меня письмом, то адресуйтесь в Мелихово, куда я скоро уеду. Буду отвечать на письма аккуратно. Целую Вам обе руки.
Ваш А. Чехов.
В. А. Эберлей нижайший поклон. На конверте:
Париж
Paris
Rue Hamelin, 30. Angle de l’avenue Kleber Mlle Barbe Eberlйe pour Mlle Lydie Misinoff.
1406. А. С. СУВОРИНУ
27 марта 1894 г. Ялта.
27 март. Ялта.
Здравствуйте!! Вот уж почти месяц, как я живу в Ялте, в скучнейшей Ялте, в гостинице «Россия», в 39 №, а в 38 живет Ваша любимая актриса Абаринова. Погода весенняя, тепло и светло, море как море, но люди в высочайшей степени нудные, мутные, тусклые. Я сделал глупость, что весь март отдал Крыму. Надо было поехать в Киев и там удариться в созерцание святынь и хохлацкой весны.
Кашель у меня не прошел, но 5 апреля я все-таки двину на север к пенатам. Дольше оставаться здесь не могу. Да и денег нет. Я взял с собою только 350 р. Если вычесть дорожные расходы туда и сюда, то останется 250 р., а на эти деньги не разъешься. Будь у меня тысяча или полторы, я бы в Париж поехал, и это было бы хорошо по многим причинам.
В общем я здоров, болен в некоторых частностях. Например, кашель, перебои сердца, геморрой. Как-то перебои сердца у меня продолжались 6 дней, непрерывно, и ощущение все время было отвратительное. После того, как я совершенно бросил курить, у меня уже не бывает мрачного и тревожного настроения. Быть может, оттого, что я не курю, толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно, и это конечно несправедливо. Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная. Я любил умных людей, нервность, вежливость, остроумие, а к тому, что люди ковыряли мозоли и что их портянки издавали удушливый запах, я относился так же безразлично, как к тому, что барышни по утрам ходят в папильотках. Но толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6-7, и действовали на меня не основные положения, которые были мне известны и раньше, а толстовская манера выражаться, рассудительность и, вероятно, гипнотизм своего рода. Теперь же во мне что-то протестует; расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса. Война зло и суд зло, но из этого не следует, что я должен ходить в лаптях и спать на печи вместе с работником и его женой и проч. и проч. Но дело не в этом, не в «за и против», а в том, что так или иначе, а для меня Толстой уже уплыл, его в душе моей нет, и он вышел из меня, сказав: се оставляю дом ваш пуст. Я свободен от постоя. Рассуждения всякие мне надоели, а таких свистунов, как Макс Нордау, я читаю просто с отвращением. Лихорадящим больным есть не хочется, но чего-то хочется, и они это свое неопределенное желание выражают так: «чего-нибудь кисленького». Так и мне хочется чего-то кисленького. И это не случайно, так как точно такое же настроение я замечаю кругом. Похоже, будто все были влюблены, разлюбили теперь и ищут новых увлечений. Очень возможно и очень похоже на то, что русские люди опять переживут увлечение естественными науками и опять материалистическое движение будет модным. Естественные науки делают теперь чудеса, и они могут двинуться, как Мамай, на публику и покорить ее своею массою, грандиозностью. Впрочем, все сие в руце божией. А зафилософствуй — ум вскружится.
Один немец из Штутгарта прислал мне 50 марок за перевод моего рассказа. Как это Вам нравится?
Я за конвенцию, а какая-то свинья напечатала в газетах, будто в разговоре я высказался против конвенции. И мне приписаны такие фразы, каких я даже выговорить не могу.
Пишите мне в Лопасню. Если же захотите телеграфировать, то телеграмма еще застанет меня в Ялте, так как я проживу здесь до 5-го апреля.
Будьте здоровы и покойны. Как Ваша голова? Болит чаще или реже прежнего? У меня стала болеть реже — оттого, что не курю.
Анне Ивановне и детям нижайший поклон.
Ваш А. Чехов.
1407. М. П. ЧЕХОВОЙ
27 марта 1894 г. Ялта.
27 март. Ялта.
Так как мне здесь скучно, то приеду домой, вероятно, раньше, чем в пятницу на Страстной.
5-го апреля я выеду отсюда в имение Кузнецова «Форос», оттуда в Георгиевский монастырь дня на два, а оттуда домой. Во всяком случае пусть лошади будут на станции 10, 12 и 15-го. Если же случится задержка и я приеду после 15-го, то дам телеграмму. Но задержка едва ли будет, так как оставаться здесь мне нельзя уже потому, что денег нет. Я прожился в пух. Да и денег было мало.
Продал шубу. Поэтому, если будет мороз, то пришлите на станцию халат. Хотелось привезти сыру «брымзы», но его еще нет в продаже. Видел скворцов, которые летели к нам
