335, 4 декабря).

Высказывания Михайловского не только цитировались. Они обосновывались и развивались. «Отношение г. Чехова к своему творчеству напоминает приемы фотографа, – писал П. П. Перцов. – С одинаковым беспристрастием и увлечением снимает этот беллетристический аппарат и прелестный пейзаж <…> и задумчивое лицо молодой девушки, и взъерошенную фигуру русского интеллигента-неудачника, и оригинальный тип одинокого мечтателя, и тупоумного купца, и безобразные общественные порядки <…> Чехову как писателю, как однажды уже было замечено критикой, действительно все равно – колокольчики ли звенят, человека ли убили, шампанское ли пьют…» (П. Перцов. Изъяны творчества.[89] – «Русское богатство», 1893, № 1, стр. 43–44). Эту позицию полностью разделял и М. А. Протопопов. По его мнению, суждения и картины Чехова, среди которых хотя и много «настоящих драгоценностей», тем не менее «представляются какою-то беспорядочною кучей материала»; «в чем состоит миросозерцание его – этого никто не скажет, потому что у г. Чехова его вовсе нет» («Жертва безвременья…» – «Русская мысль», 1892, № 6, стр. 112–113).

Но на подобных позициях стояли не только последователи и сторонники Михайловского. В той или иной мере эту точку зрения поддерживали критики самых разных направлений. «Во всех последних произведениях г. Чехова, – писал М. Южный (М. Г. Зельманов), – <…> прежде всего поражает совершенное отсутствие идеи, являющееся, без сомнения, последствием неопределенного, колеблющегося миросозерцания автора» («Гражданин», 1893, № 89, 2 апреля). Постоянный обозреватель одного из ведущих консервативных органов Ю. Николаев (Ю. Н. Говоруха-Отрок) утверждал, что «упрек в отсутствии тенденциозности, или, как теперь выражаются, „идейности“, стал обыкновенным припевом всех либеральных критиков» («Московские ведомости», 1894, № 48, 17 февраля). Но и сам он говорил почти то же: «Чехов никак не может осмыслить своих собственных наблюдений, чувств и впечатлений» («Московские ведомости», 1892, № 335, 3 декабря). Так писали многие; здесь были солидарны «Русское обозрение» и «Северный вестник», «Наблюдатель» и «Новое слово», «Московские ведомости» и «Биржевые ведомости». Как констатировал один из критиков, Чехов «давно приобрел репутацию литератора, совершенно равнодушного к каким-либо идеям, своего рода чистого художника, непосредственно и бесцельно сообщающего публике плоды своих наблюдений» (И. Иванов. Заметки читателя. – «Артист», 1894, № 1, стр. 103). О подобной репутации Чехова говорили и другие – А. М. Скабичевский («Новости и биржевая газета», 1892, № 44, 13 февраля) и В. А. Гольцев («Русская мысль», 1894, № 5, стр. 42).

Таковы были, по мнению критики, основные черты мировоззрения и мировосприятия Чехова. С ними тесно связывались особенности его поэтики. Так, Перцов прямо заявлял, что от непонимания Чеховым «общественного характера своих произведений» происходит их «неясность и отрывочность», «незаконченность», «обилие лишних фигур и эпизодов», «разбросанность изложения» («Русское богатство», 1893, № 1, стр. 52, 64). «У г. Чехова, – писал К. П. Медведский, – очевидно, нет художественного цемента, которым он мог бы соединить свои разрозненные наблюдения в одно целое». Причина этого, по Медведскому, в «отсутствии стройного миросозерцания» («Наблюдатель», 1892, № 9, стр. 193).

Начиная с первой крупной вещи Чехова, повести «Степь», все его большие по объему произведения вызывали упреки в отсутствии четкости композиции, в загроможденности повествования случайными, не идущими к делу деталями. При появлении новых повестей обвинения повторились. В «Палате № 6» и «Рассказе неизвестного человека» нашли те же недостатки. Причину их критика видела в отсутствии «объединяющей идеи». Так, М. Южный писал: «Г. Чехов не раз пытался выйти из узкой сферы тех сценок и набросков, которые когда-то дали ему такой большой успех, но все попытки его были напрасны <…> Нет идеи, которой одухотворялась бы деятельность этого писателя, и все его средства остаются бесплодными» («Гражданин», 1892, № 325, 24 ноября). «Он все свое внимание устремляет на подробности, оставляя сущность в стороне» (Ю. Николаев. Литературные заметки. – «Московские ведомости», 1893, № 83, 25 марта.).

Повторялись уже не раз высказанные прежде упреки в «мозаичности» эпизодов, из которых невозможно «составить, общую картину» (М. Полтавский <М. И. Дубинский>. Литературные заметки. – «Биржевые ведомости», 1894, № 77, 19 марта).

Большие сомнения вызывали у критиков основные принципы построения чеховского сюжета: отсутствие обширных вступлений, «концов», детально разработанной предыстории героев, подробной мотивировки их действий и т. п. Критик «Русского обозрения» писал, что на него рассказ «Бабье царство» «производит впечатление начала обширной повести или даже романа <…> Коль скоро мы имеем перед собой „рассказ“, мы вправе требовать, чтобы он имел начало и конец» (W. Летопись современной беллетристики. – «Русское обозрение», 1894, № 10, стр. 898). В «отрывочности», «недоделанности» сюжета упрекал Чехова А. Л. Волынский («Северный вестник», 1893, № 5, стр. 131). Обе эти статьи заканчивались серией недоуменных вопросов: «Зачем было „неизвестному человеку“ переодеваться в лакеи, если уже с первой страницы ясно, что мировоззрение его переменилось? <…> Какие психологические мотивы заставили его прибегнуть к лганью? <…> Кто такая Красновская?» («Северный вестник», 1893, № 5, стр. 141). «Почему же она никого другого не видит? Неизвестно. Почему она не живет в Москве или в Петербурге? Неизвестно» («Русское обозрение», 1894, № 10, стр. 899). Новые способы построения сюжета встречались настороженно.

Чеховские принципы изобразительности понимались как нарушение традиционных беллетристических канонов. В этом смысле его все чаще сопоставляли с новыми течениями в европейском искусстве, давшими новые формы; слово «импрессионист», которое так широко вошло в обиход, литературы о Чехове в XX веке, уже было произнесено.

Постоянное внимание критиком привлекала чеховская объективная манера. Они не уставали отмечать отсутствие прямых авторских оценок, открыто явленной точки зрения автора на изображаемое. Рассматривая «Палату № 6», Скабичевский замечал, по автор «ни разу не промолвился, какая основная мысль рассказа и какого мнения он о своем герое» («Новости и биржевая газета», 1892, № 334, 3 декабря). Это новое по сравнению с предшествующей традицией качество расценивалось как очевидный недостаток; нормою считалась литература, где «все ясно, точно, определенно: цель автора, личность героя, наши отношения к нему» (Н. Михайловский. Случайные заметки. «Палата № 6». – «Русские ведомости», 1892, № 335, 4 декабря).

В другое время, когда поэтика Чехова оценивалась уже иначе, А. И. Богданович писал именно о такой точке зрения: «Критика доброго старого времени <…> приучила <…> требовать от художников, чтобы они всякий раз подчеркивали свое отношение, и писатель, предоставляющий самому читателю делать выводы из данной им картины, для них прямо непонятен. Литература представляется им чем-то вроде дореформенного учителя с указкой в руке, которою она руководит читателя в прямом смысле слова, и первый вопрос, с которым они обязательно обращаются к писателю, – „како веруешь?“ Правдива ли данная им картина это вопрос второстепенный, и потому такой огромный писатель, как Чехов, давший такую поразительную по пестроте и многообразию жизни картину, но не позаботившийся расписаться, как он сам к ней относится, конечно, человек безыдейный и к добру и злу постыдно равнодушный» («Мир божий», 1902, № 10, стр. 12).

Причины многих произвольных и неожиданных толкований коренились именно в необычности, новизне чеховской «объективной манеры». Уже тогда Скабичевский объяснял: «Вышеозначенное недоразумение, т. е. отрицание у г. Чехова идеалов, происходит между прочим и от той причины, что, как художник в истинном смысле этого слова, г. Чехов никогда не формулирует своих идеалов теоретически» («Новости и биржевая газета», 1893, № 87, 1 апреля). О мастерстве Чехова говорили во всех статьях середины 90-х годов. Но почти всегда оно отмечалось как бы отдельно, в глазах критики оно существовало вопреки основным принципам чеховской поэтики.

4

В это же самое время взгляд на Чехова как писателя, лишенного миросозерцания и «не подающего надежды» (Перцов) в будущем большем понимании общественной жизни, начинает встречать сильную оппозицию. В последних произведениях Чехова «Жена», «Палата № 6», «Рассказ неизвестного человека», «Остров Сахалин» многие увидели существенно новое, некий перелом в творчестве.

Опровергая сложившуюся репутацию Чехова как писателя, «равнодушного к каким-либо идеям», Иванов категорически заявлял: «Последние произведения г. Чехова идут безусловно наперекор такому представлению о его таланте. Именно здесь подняты серьезнейшие вопросы общественного содержания, именно здесь с полной ясностью сказалось стремление литературы отдать отчет в знамениях времени!» («Артист», 1894, № 1, стр. 103–104).

В публичной лекции о Чехове, прочитанной 23 марта 1894 г. в Историческом музее, Гольцев говорил: «Не могу согласиться с критиками Чехова, которые находят некоторую случайность в выборе им тем и бесполезную иногда трату большого дарования на воспроизведение ничтожных явлений. На это были свои условия, и надо надеяться, что художественное творчество Чехова вышло теперь на настоящую дорогу» (В. Гольцев. А. П. Чехов… – «Русская мысль», 1894, № 5, стр. 42). В. Голосов в последних повестях Чехова видел признаки «нового удачного периода творчества с сильно общественно-прогрессивным направлением» («Новое слово», 1894, № 1, стр. 378). Полемизируя с Михайловским, Р. И. Сементковский замечал, что у Чехова «начинает все сильнее звучать» общественная нота (Р. Сементковский. Шестидесятые годы и современная беллетристика. – «Исторический вестник», 1892, № 4, стр. 197).

Переменил свой взгляд на Чехова и Скабичевский, постоянно упрекавший его в общественном индифферентизме. Уже после появления «Дуэли» и «Жены» он писал: «До сих пор г. Чехов отличался полным отсутствием какой бы то ни было идейности в своих произведениях, всякой осмысленности <…> Но ныне и он, по-видимому, стремится отдать себе отчет в изображаемых явлениях жизни, осмысливать их, проливать на них высшие философские взгляды» («Новости и биржевая газета», 1892, № 44, 13 февраля). После выхода в свет «Рассказа неизвестного человека» Скабичевский написал статью под названием «Есть ли у г. А. Чехова идеалы?» («Новости и биржевая газета», 1893, № 87, 94, 101; 1, 8, 15 апреля). На заглавный вопрос он отвечал положительно. Разобрав сцену объяснения героев в XVII главе «Рассказа неизвестного человека», Скабичевский заканчивал статью обращением «ко всем мало-мальски беспристрастным читателям»: «<…> неужели подобную сцену, которую можно смело поставить на одном ряду со всем, что только было лучшего в нашей литературе, мог создать писатель, не имеющий никаких идеалов?» (№ 101).

К числу критиков, признававших перемены, происшедшие в творчестве Чехова в 1892–1894 гг., присоединился – правда, значительно позже – и Михайловский. В статье «Кое-что о г. Чехове» он писал: «Как „Палата № 6“, так и „Черный монах“ знаменуют собою момент некоторого перелома в г. Чехове как писателе; перелома в его отношениях к действительности» («Русское богатство», 1900, № 4, стр. 133).

По мнению некоторых критиков, этот перелом отразился и в чеховской поэтике. Так, Иванов считал, что в 1892–1893 гг. уже в самой манере Чехова явно стала ощущаться «известная тенденция»: «Автор будто торопится высказать свой личный взгляд, представить читателям общие выводы. Герои нередко рассуждают,