относящаяся ко второй главе: «Слушали чтение „Учителя словесности“ Чехова из „Русских ведомостей“. Когда Лев Николаевич окончил чтение и стали обмениваться впечатлениями. Лев Николаевич сказал, что рассказ ему нравится. В нем с большим искусством в таких малых размерах сказано так много; здесь нет ни одной черты, которая не шла бы в дело, и это признак художественности. При этом он сделал несколько замечаний о Чехове вообще. Для Льва Николаевича это человек симпатичный, относительно которого можно всегда быть уверенным, что он не скажет ничего дурного. Хотя он и обладает художественной способностью прозрения, но сам еще не имеет чего-нибудь твердого и не может потому учить. Он вечно колеблется и ищет. Для тех, кто еще находится в периоде стояния, он может иметь то значение, что приведет их в колебание, выведет из такого состояния. И это хорошо» («Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников». Изд. 2-е. Т. II, 1960, стр. 22–23).

Отзывы критиков об «Учителе словесности» были разноречивы. С. А. Андреевский в рецензии на сборник «Повести и рассказы» отозвался о рассказе весьма комплиментарно, но оценка его производит впечатление недоразумения: «„Учитель словесности“ преисполнен наивною поэзиею романтических радостей в милой провинциальной среде, в юной и счастливой компании» («Новое время», 1895, № 6784, 17 января). Очевидно, Андреевский в этом отзыве основывался на прежнем впечатлении от одной только первой главы рассказа.

Оценка «Учителя словесности» как идиллии была единичной. Другие критики, напротив, относили рассказ к тем произведениям Чехова, где «начинает все более проскальзывать скорбная нота неудовлетворенности жизнью» («Несколько слов об Антоне Павловиче Чехове». <Листовка.> Изд. Московского О-ва народных развлечений, 1901, стр. 2). С этой же точки зрения рассматривает рассказ Волжский (А. С. Глинка) в книге 1903 г. «Очерки о Чехове»: «Живет, живет человек бессознательной, зоологической, даже какою-то растительною жизнью, покоряется, не думая, властной стихии обыденщины, и вдруг, неведомо с чего, загрустит, затоскует. Точно обухом по голове хватит его какое-нибудь, чаще всего самое пустое обстоятельство, и спавшая душа проснется, точно пелена спадет с глаз, жизнь как-то сразу потускнеет, завянет, обесценится, потеряет прежнюю ясность и простоту <…> Так случилось с некиим учителем Никитиным в рассказе „Учитель словесности“» (стр. 119). Этот «конфликт идеала и действительности», по мнению Глинки-Волжского, «не имеет у Чехова в конечном счете положительного исхода». Критик объясняет это связью творчества Чехова с настроением общественной реакции 80-х гг., оговариваясь, однако, что «широко развернутая в его произведениях картина обывательской жизни, нарисованная на фоне всепринижающей власти обыденщины, не укладывается в узкие исторические рамки 80-х гг., а идет далеко вширь и вглубь русской действительности, как прошлых, так и будущих десятилетий» (стр. 134).

Эту эволюцию героя «Учителя словесности» другой критик – А. Л. Липовский – оценил как необоснованную, немотивированную и упрекнул Чехова в излишней краткости формы. «Почему, например, „Учитель словесности“, всегда живший пошляком, без малейшего сомнения в своих поступках, вдруг, возвращаясь после одного проигрыша в карты домой, почувствовал, что он чиновник и лгун и что все таковы? <…> Эти мгновенные душевные настроения более понятны, чем обоснованы» (А. Липовский. Представители современной русской повести и оценка их литературной критикой. – «Литературный вестник», 1901, № 5, стр. 23). Г. Качерец также счел немотивированной перемену, происходящую с героем (Г. Качерец. Чехов. Опыт. М., 1902, стр. 43).

Глинка-Волжский писал о финале рассказа: «Что будет далее <…> – автор не показывает» (стр. 121). Другие критики – Липовский, Качерец – «открытый» финал рассказа сочли за недостаток. «Чехов обрывает рассказ, – писал Липовский, – и тем причиняет нам вторую досаду. Что же будет с „новым“ человеком? Ему предстоит борьба с остатками прежнего „я“, с окружающими. Интерес художественной разработки растет с ее трудностью, но автор как бы избегает своей задачи. Отсюда, при краткости рассказа, недоделанность, недоговоренность» (там же, стр. 23). Качерец особенно резко выразил мысль о типичности такого финала для чеховского творчества: «Тут Никитин становится интересен, но тут же и кончается рассказ г. Чехова. Если затем вы хотите знать, как ведет себя в жизни человек, которому противна пошлость и который страдает от нее, вам придется обратиться к другим авторам: г. Чехов вам этого не покажет» (там же, стр. 70–71).

В. А. Фаусек, ялтинский знакомый Чехова, прочитав вторую главу «Учителя словесности», писал 16 июля 1894 г.: «Читал на днях в „Р<усских> в<едомостях>“ Вашего „Учителя словесности“. Превосходный, с страшной силой набросан<ный> рассказ – но, – как Вам сказать? – это уж и не пессимизм, за который Вас так часто упрекают, а сама меланхолия! Дайте же, наконец, хоть несколько мажорных аккордов – ободрите, обнадежьте нас! Ведь Вы, помните, здесь еще как-то, в разговоре, отмечали быстрый прогресс русской жизни, напоминали нам, что за какие-нибудь 30 лет все изменилось до неузнаваемости и т. д. в этом роде. А пишете – точно последнюю надежду хороните!» (ГБЛ). Чехов в ответном письме от 4 августа 1894 г. никак не отозвался на рекомендации Фаусека.

При жизни Чехова рассказ был переведен на венгерский и чешский языки.

Стр. 310. …после того, как в городе побывал цирк ~ ее все стали звать Марией Годфруа. – Цирк братьев Годфруа гастролировал в Таганроге в 1877 г. («Азовский вестник», 1877, № 55, 7 августа). Мария Годфруа – лицо реальное. А. А. Суворин писал Чехову 6 сентября 1888 г. из Феодосии: «Примадонна цирка Мария Годфруа – плотная брюнетка, довольно красивая – наездница действительно прекрасная и джигитует лихо. Наши дети – ее отчаянные партизаны, и Борис дошел до слез, защищая ее против Ал<ексея> Петр<овича Коломнина>, рассказывавшего, что Мария Годфруа в Петербурге продавала спички» (ГБЛ). Чехов писал по этому поводу А. С. Суворину 11 сентября 1888 г.: «Передайте ему <Алексею Алексеевичу> и, кстати, Боре, что наездницу Годфруа я знаю. Она вовсе не хороша. Кроме езды „высшей школы“ и прекрасных мышц, у нее ничего нет, все же остальное обыкновенно и вульгарно».

Стр. 314. Я знаю, у вас в гимназии не признают Щедрина… – В программах для гимназий изучение «нового периода русской словесности» оканчивалось творчеством Гоголя – см. «Учебные планы предметов, преподаваемых в мужских гимназиях Министерства народного просвещения», СПб., 1877, стр. 30; то же – СПб., 1882, стр. 30; то же – в изд.: Правила и программы классических гимназий и прогимназий ведомства Министерства народного просвещения. Издание В. А. Маврицкого. М., 1892, стр. 30.

Стр. 315. Это его же царствию не будет конца! – Евангелие от Луки, гл. 1, ст. 33.

Стр. 316. …сам принимал участие в спектаклях ~ читая нараспев «Грешницу». – Стихотворение А. К. Толстого «Грешница» особенно часто исполнялось на любительских вечерах и к этому времени стало синонимом избитого номера – ср. в рассказе 1884 г. «Либеральный душка»: «„Грешница“, последний монолог из „Горе от ума“… все это шаблонно, заезжено…» (т. III Сочинений, стр. 137).

Вы изволили читать «Гамбургскую драматургию» Лессинга? ~ Шебалдин ужаснулся… – В этой детали нашла отражение черта П. М. Свободина. 14 мая 1889 г. Чехов писал Суворину из Сум: «Свободин обещал ко мне приехать. Опять ужаснется, что я не читал Лессинга». 9 июня 1889 г. Чехов сообщал ему же: «Неделю тому назад приехал ко мне Свободин <…> О Лессинге и „Гамбургской драматургии“ – ни полслова». Упоминание о Лессинге и впредь сопровождало в письмах Чехова имя Свободина – см., например, письмо Суворину от 17 февраля 1890 г.; в других письмах имя Лессинга встречается как прозвище Свободина – например, в письмах Суворину от 1 ноября 1889 г., 24 июля и 16 октября 1891 г. Однако считать Свободина прототипом Шебалдина нет оснований.

Полный комментированный русский перевод «Гамбургской драматургии» появился за несколько лет до написания и публикации первой главы «Учителя словесности»: Г. Э. Лессинг. Гамбургская драматургия. Пер. с нем. И. П. Рассадин. С предисл., прим. разных комментаторов и алфавитным указателем. М., Н. Т. Солдатенков, 1883.

В усадьбе

Впервые – «Русские ведомости», 1894, № 237, 28 августа. Подзаголовок: Рассказ. Подпись: Антон Чехов.

Включено без подзаголовка в сборник «Повести и рассказы» (М., 1894; изд. 2-е – М., 1898).

Вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. VIII, стр. 178–187.

О времени создания рассказа прямых свидетельств нет. Можно лишь условно приурочить его написание к десяти дням – с 14 до 24 августа 1894 г.: 14 августа Чехов вернулся в Мелихово из поездки по Волге, а 24 августа выехал в Таганрог.

А. С. Лазарев (Грузинский) в своих воспоминаниях «К биографии Чехова» утверждает, что прототипом Рашевича послужил А. С. Киселев, и возводит таким образом рассказ к впечатлениям жизни Чеховых в Бабкине летом 1887 г.: «Судьба дала мне, гостю Бабкина, два-три факта высокой культурности Киселева. Приведу один наиболее яркий из них. Однажды поздно вечером, около полуночи, когда мы с Чеховым уже собирались спать, из киселевского дома вернулась сестра Чехова <…> среди горьких слез Мария Павловна рассказала, что, отвлекшися от пасьянсов, Алексей Сергеевич Киселев почему-то вздумал завести речь о стремлении крестьянских и кухаркиных детей к ученью, к гимназиям и с возмущением говорил, что власть склонна им мирволить, вместо того чтобы из школ и из гимназий их гнать… Говорил Киселев все это резко и грубо донельзя. Чтобы подчеркнуть всю прелесть этой выходки представителя высококультурной семьи, нужно вспомнить, что дед Чехова был крепостным у Черткова и что если Киселев даже в точности не знал этого обстоятельства, то вообще не мог не знать происхождения Чеховых из крестьянской среды. Выслушав рассказ сестры, Чехов пожал плечами и сказал с досадой:

– И охота тебе было слушать этого дурака!

Впрочем, если Бегичев дал Чехову темы для двух рассказов, то, мне кажется, тему для одного рассказа дал Чехову и Киселев. Откройте X т. сочинений Чехова, прочтите рассказ „В усадьбе“» (ЦГАЛИ, ф. 549, оп. 1, ед. хр. 329).

Готовя рассказ для сборника «Повести и рассказы» (1894), Чехов ввел обращение Рашевича к Мейеру – «Сударь мой», произвел небольшие сокращения по всему тексту и снял целый период, объяснявший поведение Рашевича его суетностью и тщеславием (см. варианты, стр. 411, строки 4–17). При подготовке текста для собрания сочинений в число писателей, которых называет Рашевич для доказательства своей мысли о «белой кости», вставлено имя Гончарова, благодаря чему реплика Мейера «Гончаров был купец» стала восприниматься как прямое возражение.

Вл. И. Немирович-Данченко писал Чехову 27 апреля 1895 г.: «„В усадьбе“ – классическая пьеса, уверяю Вас. Делает подавляющее и громадное впечатление. Даже среди Ваших рассказов это из лучших» (ГБЛ; «Ежегодник Московского художественного театра», 1944, т. I. M., 1946, стр. 100).

В