корректуру.
Выход первой книжки «Русской мысли» был задержан цензурой из-за редакционного «Внутреннего обозрения» и статьи Гольцева «1894 год в политическом отношении». Разрешен был выпуск журнала лишь 13 января 1895 г. (ЦГИАЛ, ф. 776, оп. 6, ед. хр. 361). Сообщая 19 января 1895 г. Суворину о задержке журнала, Чехов писал, что из его рассказа «цензура выкинула строки, относящиеся к религии».
Ввиду отсутствия цензурного экземпляра установить исключенные строки о религии невозможно. Но материал записных книжек в сопоставлении с опубликованным текстом позволяет сделать предположение, что это могли быть, в частности, следующие места: 1) «Я теперь бы устроил ночлежный дом, но боюсь, что он попадет и руки ханжей, которые будут заставлять ночлежников петь акафисты и станут собирать с них на икону» (Зап. кн. I. стр. 27). В журнале вторая часть фразы читается иначе, с ослабленным антиклерикальным пафосом (гл. I – см. варианты, стр. 352). 2) «Для такой торговли, как ваша, нужны приказчики обезличенные, обездоленные, а веру вы воспитываете в детях, заставляя ходить в церковь и кланяться в ноги» (стр. 25). В журнале подобных слов нет, но Суворин почувствовал в гл. V раздражение молодых купцов против религии (см. ниже).
Из мотивов, намеченных в записной книжке и развернутых в тексте повести, к религии имеют отношение также: разговор о бессмертии между Ярцевым и Лаптевым в XIV гл. (Зап. кн. I, стр. 34), скептическое замечание Кочевого о библейском описании потопа в IX гл. (Зап. кн. I, стр. 24).
При подготовке повести для собрания сочинений Чехов снял подзаголовок и существенно переработал текст.
В окончательной редакции гораздо меньше говорится о переживаниях влюбленного Лаптева из-за холодности Юлии и о духовной неполноценности героя. Кульминация его духовного конфликта (инвектива об именитом роде в гл. XV) первоначально была выдержана в более резких тонах (см. стр. 391–392). При переработке этого эпизода оказался несколько смягченным образ старика Лаптева. В журнальном тексте Лаптев прямо называл отца купцом-самодуром. Деталь: «Отец старостой в церкви потому, что там можно начальствовать над певчими…», да еще в сочетании со словами о затравленной матери (см. стр. 80–81 и стр. 392 наст. тома) невольно приобретала биографическое звучание. Зная от самого Чехова обстоятельства его детства, Суворин почувствовал некоторое сходство в образе старика Лаптева с отцом Чехова и написал ему об этом. Чехов возражал: «Старик купец <…> не похож на моего отца, так как отец мой до конца дней своих останется тем же, чем был всю жизнь, – человеком среднего калибра, слабого полета» (21 января 1895 г.). Но все же исключил упоминание «отца» в этой филиппике и тем самым придал ей общественный характер.
Психологические мотивировки, подробности быта, разговоры об искусстве, прогрессе и социальном неравенстве – все это занимает в окончательном тексте повести значительно меньше места. В четырех случаях Чехов отбросил концы глав (I, IV, XII и XV), иногда с довольно обширным текстом (например, полстраницы с описанием прихода Панаурова к Лаптевым в конце XV главы). Замена в конце повести слов: «Лаптев <…> спрашивал себя: что́, если Ярцев полюбит его жену?» – размышлением героя о жизни вообще (см. стр. 91 наст. тома) внесла в финал обобщенно-философский смысл.
Многочисленные исправления текста (в том числе и чисто стилистические) не изменили ни основной идеи, ни хронологических границ событий, ни хода действия в повести. На этом последнем этапе работы над произведением автор продолжал «курс», взятый им при осуществлении первоначального замысла – от «романа» к повести. Правка его сделала повесть композиционно более стройной и художественно совершенной.
3
В повести отразились события культурной жизни Москвы и Петербурга тех лет, когда оформлялся замысел произведения.
Начиная с 1883 г., Антон Рубинштейн неоднократно дирижировал девятой симфонией Бетховена в симфоническом собрании Русского Музыкального общества. Концерты А. Рубинштейна проходили большей частью в Петербурге и изредка в Москве – см.: Игорь Глебов (Б. В. Асафьев). Антон Григорьевич Рубинштейн в его музыкальной деятельности и отзывах современников. М., 1929, стр. 139–170. В повести (глава VII) идет речь об исполнении «в симфоническом» девятой симфонии под управлением Рубинштейна; имя композитора не названо, но сказано, что Рассудина, вернувшись вместе с Лаптевым после концерта к себе домой, «стала бранить певцов, которые пели в девятой симфонии» – это мог быть только хор, исполняющий оду Шиллера «К радости» в финале бетховенской симфонии.
В повести упоминается «Орлеанская дева» с М. Н. Ермоловой в главной роли (глава IX) – эта трагедия Шиллера шла в Малом театре с 1884 г.
16 марта 1891 г. Чехов сообщал из Петербурга сестре, что на передвижной выставке «производит фурор» картина Левитана. Это была XIX передвижная выставка (состоялась в Петербурге и в Москве весной 1891 г. – см.: А. А. Федоров-Давыдов. Исаак Ильич Левитан. Жизнь и творчество. М., 1966, стр. 369). Картина, о которой упоминал Чехов, – это «Тихая обитель», первая большая работа, принесшая успех Левитану.
Спустя несколько лет Чехов сделал заметку о посещении семьей Лаптевых картинной выставки, во время которого Юлия «перед одним пейзажем расчувствовалась» (Зап. кн. I, стр. 30). В опубликованном тексте этот пейзаж, по главным приметам, схож с «Тихой обителью» (см. стр. 65–66 наст. тома).
Мнение Плещеева об излишней жизнерадостности картины (о нем Чехов писал в письме к сестре), как считает А. А. Федоров-Давыдов, было передано Чеховым Левитану, и тот, возможно, учел его во втором варианте картины («Вечерний звон», 1892), усилив «чувство тишины и покоя вечерней благостной природы» (там же, стр. 370). Картина, которой любуется чеховская героиня, тоже отличается чувством тишины и покоя (см. стр. 66, строки 3–11 наст. тома). В описании этого впечатления Чехов сформулировал то своеобразие зрительского восприятия, которое было вызвано к жизни «пейзажем настроений», утвержденным в русском искусстве Левитаном.
Но в «Тихой обители» на том берегу реки – виды церквей, а в картине, изображенной в повести Чехова, эти самые характерные детали дальнего плана заменены полем, костром и т. д. И лес у Чехова – только справа, а у Левитана – во всю ширину дальнего плана. Как обычно, Чехов исключает из «прототипа» какую-то яркую особенность (церкви) и, не повторяя остальных, старается избежать копирования действительного явления – в данном случае явления искусства. Ср. мнение В. Прыткова («Чехов и Левитан». М., 1948, стр. 9) о том, что черты «Тихой обители» у Чехова объединены с чертами другой картины Левитана – «Вечерние тени» (1893), на которой, как и у Чехова, изображено «поле, потом справа кусочек леса…»
В начале 90-х гг. заявили о своем существовании русские декаденты. В 1894 г. вышли два первых выпуска «Русских символистов», вызвавшие скандальный шум в печати. «Говорили о декадентах…» – сказано в IX главе повести.
С мая по октябрь 1893 г. в Чикаго состоялась Всемирная выставка. Чехов собирался поехать на выставку (см. письма к Суворину 18 октября 1892 г. и И. Е. Репину 23 января 1893 г.), но поездка не состоялась. В записной книжке появилась заметка о Кочевом: «Костя ездил в Америку на выставку» (Зап. кн. I, стр. 24; вошло в XVII главу, где события происходят в начале июня, т. е. июня 1893 г., когда действовала выставка).
В ноябре 1894 г. Чехов в качестве присяжного заседателя участвовал в заседаниях окружного суда (см. письма от 22 и 27 ноября – к Шавровой и Суворину). В Записной книжке I (стр. 29) появилась заметка о речи Кочевого, в качестве адвоката защищавшего вора – ср. соответствующий эпизод в XV главе повести, стр. 66–67. Лежит ли в основе выступления Кочевого какое-либо действительное судебное дело – установить не удалось. Но в речах известного судебного оратора Ф. Н. Плевако (Чехов хорошо знал его в год репортерства в Московском окружном суде – в 1884 г.) есть одна общая с речью Кочевого черта: ловко сооруженная из общих рассуждений мотивировка защиты, в результате которой обвиняемый в глазах слушателей оказывается чуть ли не жертвой. В корреспонденциях о деле Скопинского банка (см. «Дело Рыкова и комп.» в т. XVI Сочинений) Чехов иронически писал об ораторском искусстве Плевако. В ловкости Кочевого, добившегося оправдательного приговора, нельзя не почувствовать также отголосков той юридической изворотливости, которая была осмеяна еще Ф. М. Достоевским («Дневник писателя». 1876 г., февраль, гл. II; «Братья Карамазовы», часть IV, кн. 12, главы XI в XII).
В повести отразились идейные споры в кругах русской интеллигенции, обострившиеся в конце века, – о социальном прогрессе и перспективах уничтожения неравенства между классами, о соотношении между искусством и запросами времени. В частности, вопрос о тенденциозности художественной литературы, волновавший европейскую эстетическую мысль 1880–1890-х гг., был широко освещен в русской печати тех лет.
Издержки слишком прямолинейного понимания тенденциозности в искусстве, как известно, сказались в восприятии творчества самого Чехова критикой, особенно поздненароднической (Н. К. Михайловский, А. М. Скабичевский и др.). Когда Чехов работал над будущей повестью, в феврале 1894 г. в Москве на заседании Общества любителей российской словесности и Общества любителей художеств Гольцев прочел лекцию, вызвавшую в печати шумные споры, на тему: какое искусство выше: «чистое» или идейное? (см. «Новости и биржевая газета», 1894, № 49, 19 февраля и № 56, 26 февраля) – именно так ставится вопрос в полемике, разгоревшейся между героями в X главе.
Как автор произведений, затрагивавших наболевшие вопросы современности, Чехов неоднократно высказывал отрицательное отношение к нарочитой тенденциозности и назидательности в искусстве. Подчеркивая, что он не отрицает необходимости постановки вопросов в искусстве и что художник не может творить «непреднамеренно, без умысла», Чехов писал 27 октября 1888 г. Суворину: «В разговорах с пишущей братией я всегда настаиваю на том, что не дело художника решать узко специальные вопросы. ‹…› Для специальных вопросов существуют у нас специалисты; их дело судить об общине, о судьбах капитала, о вреде пьянства, о сапогах, о женских болезнях… Художник же должен судить о том, что он понимает…» Ср. спор Баштанова с Травниковым в рассказе «Письмо» (см. т. VII Сочинений): Травников недоволен произведениями искусства, потому что они ему не дают ответа на волновавший его «специальный вопрос о боге и цели жизни»; Баштанов же защищает право искусства учить мыслить, не отвечая на специальные вопросы.
Говоря впоследствии про обязанность писателя иметь общественную цель (в зависимости от его «калибра» – ближайшую или отдаленную – см. письмо к Суворину 25 ноября 1892 г), Чехов не любил произведений с узкоутилитарной тенденцией. После одного из разговоров на эти темы с «пишущей братией» и товарищами по медицине Чехов, по словам В. Н. Ладыженского, говорил: «Я же ничего сегодня и не отрицал в нашем литературном споре <…>
