сдерживает проявление всякого общественного, альтруистического движения своим мертвящим припевом – „как бы чего не вышло“. Эта ходячая пародия на человека изображена автором с поразительным совершенством, что при необычайной естественности и простоте, с какою написан весь рассказ, делает эту фигуру почти трагическою» (там же).
Далее Богданович дал характеристику Беликова, раскрывающую суть этого образа: Беликов – «мастерски написанный портрет, вдумываясь в который чувствуешь, какая глубокая правда лежит в его основе. Беликов – это сама жизнь, та житейская тина, болото, с которым приходится иметь дело на каждом шагу, которое всё затягивает, всё грязнит и душит в своей вонючей грязи. Беликов – это общественная сила, страшная своей неуязвимостью, потому что она нечувствительна, недоступна человеческим интересам, страстям и желаниям <…> Вся сила Беликова <…> в окружающей среде, в слабости ее, в расплывчатости нравственных и всяких других устоев, в бессознательности подлости, составляющей общественную основу той жизни, где процветают Беликовы». Однако либеральный критик, каким был Богданович, не согласился с крайностью выводов Чехова. «В этом художественном преувеличении, – писал он дальше, – в безмерности авторского пессимизма, как бы он ни оправдывался действительностью, всё же чувствуется натяжка. Слишком мрачное, до болезненности безотрадное настроение автора не позволяет ему разобраться в массе условий, создающих футлярное существование для русского обывателя» (стр. 6).
Богданович критиковал Чехова за то, что он не дает «ни малейшего утешения, не открывает ни щелочки просвета в этом футляре, который покрывает нашу жизнь, „не запрещенную циркулярно, но и не вполне разрешенную“. Созданная им картина получает характер трагической неизбежности. Фигура Беликова разрастается, если не в общечеловеческую, то в общерусскую, получает значение не временного, наносного явления, которое должно исчезнуть вместе с вызвавшими его причинами, а постоянного, в нас самих коренящегося» (стр. 6).
По мнению Богдановича, явно противоречащему обобщающей и глубокой мысли рассказа, причины «футлярной» жизни «заключаются отнюдь не в нас самих, а лежат вне нас, и сущность их сводится к отсутствию общественной жизни» (стр. 6).
Е. А. Ляцкий в обширном «этюде» о Чехове, напечатанном в журнале «Вестник Европы» (1904, № 1), заявил, что рассказ отличается «тенденциозным подбором черт, весьма мало типических» (стр. 145). Беликов, по мнению критика, – «явление патологическое, которое уже по одному этому не может иметь обобщающего типического значения» (стр. 147). Верно уловив протестующее настроение чеховских рассказов, Ляцкий спорил с автором «Человека в футляре»: «Нет, больше жить так невозможно! – таков рецепт г. Чехова современному читателю. Это он, современный читатель, насмотревшись разных несчастных случаев, бывающих в жизни, и наслушавшись рассказов о душевных и нервных болезнях, поражающих человечество, должен вдруг остановиться и сказать: нет, больше жить так невозможно. И сказав, – или повеситься на первом попавшемся крюке, или обратиться к г. Чехову и спросить: а как жить, уважаемый маэстро? Неизвестно, как бы ответил этому читателю г. Чехов, если бы тот на деле обратился к нему с таким вопросом; но в сочинениях своих он этого ответа не дает…» (стр. 147–148).
Глубже истолковал смысл новых рассказов Чехова Д. Н. Овсянико-Куликовский. По его словам, будущий историк «с высоким интересом и с глубоким сочувствием остановится на этом первостепенном даровании, посвятившем себя тяжкому подвигу художественного изучения современной ему жизни во всей ее скудости и во всем однообразии ее мелких, будничных, пошлых черт. И будущий историк, конечно, лучше нас отметит и оценит тот душевный реактив, силою которого Чехов производит свои „художественные опыты“: это именно – унылая скорбь, внушаемая созерцанием современной жизни и исследованием души современного человека, и всё яснее сказывающееся в последних вещах Чехова („Человек в футляре“, „Случай из практики“ и др.) художественное прозрение в лучшее будущее, может быть, далекое, для нас недоступное, и, наконец, рядом с этим прозрением, робко радостное, едва мерцающее, как бы предчувствие грядущих поколений – счастливых, переросших всё узкое, всё пошлое и мелко злобное, что так обезображивает душу человека, и живущих полною, широкою жизнью ума и чувства» (Д. Н. Овсянико-Куликовский. Наши писатели. (Литературно-критические очерки и характеристики). I. А. П. Чехов. – «Журнал для всех», 1899, № 2, стр. 138).
Образ «человека в футляре» очень скоро, еще при жизни Чехова, стал нарицательным. В. И. Ленин в статье 1901 г. «Внутреннее обозрение» писал: «Надо вообще сказать, что наши реакционеры, – а в том числе, конечно, и вся высшая бюрократия, – проявляют хорошее политическое чутье. Они так искушены по части всяческого опыта в борьбе с оппозицией, с народными „бунтами“, с сектантами, с восстаниями, с революционерами, что держат себя постоянно „начеку“ и гораздо лучше всяких наивных простаков и „честных кляч“ понимают непримиримость самодержавия с какой бы то ни было самостоятельностью, честностью, независимостью убеждений, гордостью настоящего знания. Прекрасно впитав в себя тот дух низкопоклонства и бумажного отношения к делу, который царит во всей иерархии российского чиновничества, они подозрительно относятся ко всем, кто не похож на гоголевского Акакия Акакиевича или, употребляя более современное сравнение, на человека в футляре» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 5, стр. 327). Позднее во многих своих статьях, речах, письмах В. И. Ленин обращался более 20 раз к чеховскому образу человека в футляре (см. указатель к Полн. собр. соч., изд. 5-е).
При жизни Чехова рассказ был переведен на болгарский, сербскохорватский и чешский языки.
Впервые – «Русская мысль», 1898, № 8, стр. 145–154. Перед заглавием обозначено: II. Подпись: Антон Чехов (следует после рассказа «О любви»).
Вошло во второе издание А. Ф. Маркса («Приложение к журналу „Нива“ на 1903 г.»).
Печатается по тексту: Чехов, 2, т. XII, стр. 144–154.
Среди заметок к рассказам 1895 года «Анна на шее», «Ариадна», «Убийство» и к пьесе «Чайка» находится первоначальная запись сюжета: «Заглавие: Крыжовник. X. служит в департаменте, страшно скуп, копит деньги. Мечта: женится, купит имение, будет спать на солнышке, пить на зеленой травке, есть свои щи. Прошло 25, 40, 45 лет. Уж он отказался от женитьбы, мечтает об имении. Наконец 60. Читает многообещающие соблазнительные объявления о сотнях десятинах, рощах, реках, прудах, мельницах. Отставка. Покупает через комиссионера именьишко на пруде… Обходит свой сад и чувствует, что чего-то недостает. Останавливается на мысли, что недостает крыжовника, посылает в питомник. Через 2–3 года, когда у него рак желудка и подходит смерть, ему подают на тарелке его крыжовник. Он поглядел равнодушно… А в соседней комнате уже хозяйничала грудастая племянница, крикливая особа. (Посадил крыж<овник> осенью, зимою слег и уж не вставал. Глядя на тарелку с крыж<овником>: вот всё, что дала мне в конце концов жизнь!) Он – сын разорившихся помещиков, часто вспоминает детство, проведенное в деревне» (Зап. кн. I, стр. 56–57). Запись зачеркнута (поскольку была использована), как и следующая, дополняющая финал выразительной деталью: «Крыжовник был кисел: „Как глупо“, сказал чиновник и умер» (там же, стр. 62). К концу 1896 – началу 1897 г. можно отвести запись, составившую одну из главных мыслей рассказа: «За дверью счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастные и что после непродолжительного счастья непременно наступит несчастье» (Зап. кн. I, стр. 71 – ср. в рассказе стр. 62).
Дальнейшие заметки, находящиеся на стр. 87–88 Первой записной книжки и 33–36 Третьей книжки, следует отнести уже к лету 1898 г., когда рассказ готовился для «Русской мысли».
После публикации в апреле 1897 г. повести «Мужики» Чехов до лета 1898 г. ничего ее напечатал в журнале, хотя обещать В. А. Гольцеву рассказ или повесть начал с октября 1897 г.
2 января 1898 г. Чехов жаловался Е. З. Коновицеру: «Здесь в Ницце, где нет своего дома и где так мешают работать (то хорошая погода, то скучные люди), нельзя работать, как дома и как хочется, и нельзя во всяком случае давать никаких обещаний – ибо всё равно их не исполнишь. Я обещал Соболевскому <в „Русские ведомости“> давать каждый месяц по рассказу – и едва ли дам еще что-нибудь раньше лета. Лень одолела, думаю об Алжире, а тут еще, как Дамоклов меч, висит обязательство (у меня на лбу выступил холодный пот), которое давит меня, обязательство, во что бы то ни стало, дать в начале этого года одну повесть в „Русскую мысль“, другую в „Cosmopolis“». В начале января рассказ «У знакомых» был послан в журнал «Cosmopolis». По всей видимости, об этом рассказе писал Чехову брат Александр Павлович 27 января 1898 г.: «В Питере трубят на всех перекрестках, что ты что-то такое, особенно хорошее написал, а по другим версиям – еще только пишешь…» (Письма Ал. Чехова, стр. 355. В комментариях, стр. 547, сказано неверно, что речь идет о рассказе «Человек в футляре»).
В конце января 1898 г. работа для «Русской мысли» еще не была готова. 29 января Чехов писал Гольцеву: «Хуже всего, конечно, то, что повесть моя для „Русской мысли“ еще не готова и я не знаю, когда я ее кончу». Спустя месяц – другому редактору «Русской мысли», В. М. Лаврову: «Повесть я не пришлю, а привезу» (25 февраля 1898 г.). Работа, тем временем, продолжалась.
Вернувшись в Россию в начале мая, Чехов не привез готовой повести или рассказа, но зато принялся за усиленное писанье. 15 июня в «Русскую мысль» был отправлен рассказ «Человек в футляре», около того же времени – «Ионыч» в «Ниву» (см. примечания к этому рассказу), и сразу же Чехов приступил к продолжению «маленькой трилогии».
Отказываясь от приглашения А. И. Сумбатова (Южина) приехать к нему погостить в имение М. Покровское Орловской губернии, Чехов писал ему 6 июля 1898 г.: «…я пишу, тороплюсь наверстать то, что задолжал зимой, и так до середины августа <…> Один рассказ написал в „Ниву“, другой в „Русскую мысль“, теперь пишу третий…» «Третий» рассказ – это и был «Крыжовник» или «О любви». 20 июля Чехов уже сообщил Гольцеву, что рассказ для августовского номера «Русской мысли» готов на «девять десятых» и что он немного менее печатного листа (Летопись, стр. 511–512).
Как видно по письмам и по заметкам (одновременным) в записных книжках, для августовской книжки «Русской мысли» готовились сразу два рассказа. И редакторы «Русской мысли» ждали сразу двух рассказов. Гольцев писал 1 июля 1898 г.: «Жду следующего и еще одного (а потом других рассказов, еще лучше повестей)» (ГБЛ, ф. 77, к. X, ед. хр. 42).
В Третьей записной книжке, среди летних деловых заметок 1898 г., находятся записи, использованные в рассказе «Крыжовник» (в книжке зачеркнуты): «собака, похожая на свинью» (Зап. кн. III, стр. 33 – ср. в рассказе стр. 60); «Крыж<овник>:
