был отослан для декабрьской книжки «Русской мысли» 14 ноября 1898 г. (письмо Чехова к В. М. Лаврову и Гольцеву).
Небольшая задержка корректуры вызвала у Чехова опасения относительно цензуры. 29 ноября 1898 г. он писал Гольцеву: «Очевидно, рассказ, если он не забракован, успеет попасть только в янв<арскую> книжку. Если так, то все-таки поторопитесь прислать корректуру». Очевидно, вслед за этим Чехов получил корректуру рассказа – уже 6 декабря 1898 г. Гольцев сообщил Чехову: «Сейчас получил твою корректуру» (ГБЛ). По-видимому, опасения относительно вмешательства цензуры не оправдались.
И. И. Горбунов-Посадов, прочитав рассказ, обратился к Чехову за согласием на издание его «Посредником». 24 января 1899 г. он писал Чехову: «В Калуге еще я с таким хорош<им> чувством прочел „Случай из практики“ и хотел просить вас разрешить нам его издать в интеллиг. серии». Горбунов-Посадов хотел объединить в издании «Посредника» три рассказа: «По делам службы», «Душечка», «Случай из практики», боясь, что в отдельном издании последний рассказ привлечет большее внимание цензуры: «Если все 3 неудобно, то тогда „Душеньку“ и „Случай на практике“ <так!> (боюсь, что его отдельно не…)» (ГБЛ; Известия АН СССР, ОЛЯ, 1959, т. XVIII, вып. 6, стр. 518). Чехов принужден был ответить отказом из-за соглашения с А. Ф. Марксом об издании собрания сочинений (см. его письмо Горбунову-Посадову от 27 января 1899 г.).
При подготовке собрания сочинений оригиналом для набора служил текст публикации в «Русской мысли», указанный Чеховым в письме к А. Ф. Марксу от 12 мая 1899 г. По недоразумению, корректуры присылались Чехову несколько раз (см. письмо Чехова к Марксу от 9 августа 1900 г.). При просмотре текстов для тома IX Чехов внес в рассказ сравнительно небольшие исправления.
Неизвестно, связан ли рассказ с каким-либо конкретным фактом. Можно лишь предполагать, что впечатления о фабричной жизни связаны с началом мелиховского периода. «Служил я в земстве, заседал в санитарном совете, ездил по фабрикам – и это мне нравилось», – писал Чехов А. С. Суворину 10 октября 1892 г. Конечно, и до этого, в бытность врачом в Звенигородском уезде, Чехову приходилось бывать на фабриках, но на рассказе «Случай из практики» лежит, кроме того, печать сахалинских впечатлений, ими окрашена разработка темы богатства в приведенной выше первой записи к рассказу в записной книжке. Это заставляет думать, что истоки замысла рассказа связаны с послесахалинским периодом.
О полемике по поводу рассказа «Случай из практики» в московской читательской среде рассказал Чехову в письме от 22 января 1899 г. Н. Н. Тугаринов, студент, знакомый по Ницце: «У нас в Москве за последнее время много было разговоров и споров по поводу Вас под влиянием постановки „Чайки“, появления в „Рус<ской> м<ысли>“ „Случ<ая> из практики“ и Вашего рассказа „Новая дача“ – в „Рус<ских> вед<омостях>“ – 3/4 восхищалось и млело, а другие, наоборот, брюзжали <…> „Ах, нам бодрости, бодрости нужно!“ – Разве у Чехова Вы не нашли ничего бодрящего, – спрашиваю я. Ответ: „Вот Вам „Случай из практики“ – где же тут найти бодрости, здесь всё мертво…“ Раз им захотелось „бодрости“, то я развернул книгу и на стр. 197 прочел своим оппонентам следующ<ие> строки о думах д-ра Королева: „И он знал, что сказать ей <…> и только ждала, чтобы кто-нибудь, кому она верит, подтвердил это“ … Пошли крики: „Да, хорошо советовать!..“ и т. п. Как видите, тяжело быть писателем самостоятельным и не пляшущим по дудке тех, которым сегодня захотелось „бодрости“, завтра – севрюжины с хреном etc.!..» (ГБЛ; Из архива Чехова, стр. 244).
Высоко оценил «Случай из практики» Горбунов-Посадов в письме Чехову от 24 января 1899 г.: «А „Случай на практике“ – это ухающее „чудище“ с заключенным в нем мильоном каторжн<ого> труда, неизвестно для чего совершающегося, – это превосх<одная> вещь, вызывающая на самые нужные мысли и чувства» (ГБЛ; Изв. АН СССР, ОЛЯ, 1959, т. XVIII, вып. 6, стр. 518).
«Случай из практики» сразу же вызвал отклики в печати.
25 декабря А. М. Скабичевский в обзоре текущей литературы рассмотрел рассказ, полемизируя с теми, кто представляет себе капиталистический строй Западной Европы как «последнее слово прогресса и единственный и неизбежный путь к спасению человечества и к будущему насаждению земного рая» («Сын отечества», 1898, № 350). По мнению Скабичевского, этот капиталистический строй в России – «нечто совсем иное, крайне жалкое и подчас совершенно бессмысленное и несообразное. Вот г. Чехов и представляет нам в своем маленьком рассказике образчик поразительной нелепости капиталистического фрукта, возросшего на русской почве». Невозможно, говорит Скабичевский, убедить, что «в этом нелепом сумбуре лежит спасение человечества и таятся зародыши новой жизни!»
В противоположность Скабичевскому, который извлекает из чеховского рассказа экономические истины и использует художественное произведение в иллюстративных целях, А. Л. Волынский (Флексер) сосредоточивает внимание не на сфере изображения, а на настроении рассказа, придавая ему символический смысл (А. Л. Волынский. Борьба за идеализм. Критические статьи. СПб., 1900). «„Случай из практики“, – пишет он, – вещь недоделанная, местами смутная, как сон, и, тем не менее, преисполненная благодатных для искусства настроений» (стр. 340). Ценность этого произведения, с его точки зрения, несмотря на то, что «художественная сторона рассказа не отличается особенно выдающимися достоинствами», заключается в идее грядущего духовного воскресения, противопоставленного жуткому кошмару реальной современной жизни: «Можно сказать, что весь рассказ – с его ночным мраком, с жутко светящимися фабричными окнами и расплывающимися кошмарами богатой молодой девушки, – проникнут скрытою мечтою о каком-то воскресном утре, о каком-то новом возрождении или, вернее сказать, о духовном перерождении людей <…> Воскресное утро – какой живой символ, вылившийся из встревоженной души чуткого современного человека» (стр. 340–341).
Почти все прочие критики, в отличие от Скабичевского и Волынского, пытались поставить «Случай из практики» в связь с другими произведениями Чехова, видя в рассказе признаки нового периода его творчества. Оценивая это по-разному, они довольно близко сходились друг с другом в определении сущности перемены в творческой манере Чехова. «Замечается и еще одна особенность, – пишет А. И. Богданович, – совершенно новая для г. Чехова, который отличался всегда поразительной объективностью в своих произведениях, за что нередко его упрекали в равнодушии и беспринципности. Теперь же, как наверное уже заметили читатели в приведенных выдержках, г. Чехов не может удержаться, чтобы местами не высказаться, вкладывая в реплики героев задушевные свои мысли и взгляды» (А. Б. Критические заметки. – «Мир божий», 1898, № 10, отд. II, стр. 9). Богданович считает, что Чехов уже «не может оставаться только художником и помимо воли становится моралистом и обличителем <…> В нем как бы назревает какой-то перелом, прорывается нечто, сближающее его с другими нашими великими художниками, которые никогда не могли удержаться на чисто объективном творчестве и кончали проповедью…» (там же).
И. Джонсон (И. В. Иванов) называет этот процесс превращением «прежнего созерцателя в человека с сердцем, полным боли и скорби» (И. Джонсон. В поисках за правдой и смыслом жизни. (А. П. Чехов). – «Образование», 1903, № 12, стр. 26). Ранее «бесстрастное художническое созерцание жизни» соединялось в нем с сомнением в возможности «вмешательства в стихийный ход исторического процесса», «какой бы то ни было плодотворной борьбы» (стр. 21 и 26). Поэтому Чехов относился «к наблюденному им колоссальному отрицательному факту: отсутствию разума, правды и счастья в жизни – сперва только с недоумением, сохраняя почти научное спокойствие, как к любопытному, но чуждому, не задевающему самого наблюдателя явлению» (стр. 24). Теперь же «сама жизнь <…> приводила в конце концов к убеждению, что нелепо отождествлять социальную эволюцию с естественным процессом, что личность сознательно и активно должна участвовать в этой эволюции, должна воздействовать на нее в духе и направлении определенных идеалов… Такое убеждение приводило и к вере, что жизнь на самом деле и будет перестроена по идеалам разума и правды. И эта вера стала, по-видимому, настолько укрепляться в душе Чехова, что, например, даже созерцание таких картин неразумия и неправды, как нарисованная им в „Случае из практики“ <…> не подрывало ее» (стр. 30–31).
О проявлении глубоко гуманной основы чеховского пессимизма писал В. Мирский («Наша литература. (О некоторых мнениях г. Подарского об А. П. Чехове)». – «Журнал для всех», 1902, № 3). «Чехов берет жизнь в самых разнообразных ее проявлениях и выставляет на вид весь ужас ее бессмыслицы и вместе с тем весь ужас страдания униженных и обремененных. Напомню хотя бы три его рассказа: „Случай из практики“, „По делам службы“ и „В овраге“» (стлб. 361); «этот пессимизм не от подагры, не от несварения желудка, а, думается мне, – от излишней требовательности к человеческой жизни <…> Этот пессимизм связан с жаждой простора, с тоской по человеку, которому отведено только три аршина, с жалостью к этому усталому, измученному собрату. О! с этим еще можно жить» (стлб. 363–364).
В. Альбов считает, что поворот, обозначившийся в творчестве Чехова в рассказе «Студент», «еще лучше выяснится нам из рассказа „Случай из практики“, который и может быть понят только с высоты этого мировоззрения <…> Та действительность, которая давила его своею пошлостью и из которой он долго не мог выбраться, это только видимая поверхность жизни, грязная, мутная накипь <…> Слой за слоем разбирая эту накипь, пробираясь мимо мыслей, чувств, настроений людей, навеянных этою нечистью, он увидел, наконец, чистый, кристальный родник жизни. Он понял, что правда, справедливость, красота – вот что скрывается в глубоких тайниках жизни, вот чем держится жизнь и в чем спасение всего народа» (В. Альбов. Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова. (Критический очерк). – «Мир божий», 1903, № 1, стр. 106–107.) Перемена вызывает различное отношение, она терминологически обозначается по-разному, но зафиксирована всеми.
Резко отрицательно оценил эту перемену критик газеты «Московский листок», истолковав ее как переход Чехова от «объективного» творчества к открытой тенденциозности: «Тяжелое впечатление производит этот рассказ <…> Много лет подряд Чехова обвиняли в том, что он писал, как поет соловей: закрывая глаза, то есть не желая знать идейной стороны явлений. Чехов обладал тогда величайшим качеством, какое только может быть у художников – он умел быть удивительно объективным в своих произведениях, умел оставаться чистым художником, изображая даже наиболее нечистые, наиболее жизненные страницы окружающей его действительности <…> в последнее время он уже стал изменять коренным своим заветам, начинает влагать в произведения свои не только душу живу, но и предвзятую, со стороны навязанную мысль, смоченную гражданскими слезами» (Н. Р. Литературное обозрение. – «Московский листок», 1899, прибавление к № 10, № 2, 10 января, стр. 13).
Эволюция Чехова в
