подробно: «Конечно, когда поступала на курсы, то думала, что достигла всего, уже не захочу ничего больше, а вот как походила, поучилась, то открылись впереди новые планы, а потом опять новые и всё шире и шире, и, кажется, нет и не будет конца ни работе, ни заботе». Уже в беловой рукописи остался лаконичный ответ: «Довольна, мама». Во второй корректуре сделана вставка, внесшая легкий юмористический оттенок; Нина Ивановна говорит о себе: «я теперь занимаюсь философией и всё думаю, думаю… И для меня теперь многое стало ясно, как день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобы вся жизнь проходила бы как сквозь призму…»

Вообще шестую главу Чехов много правил и в рукописи, и в корректуре. В отличие от других глав, где делались главным образом сокращения и перемены, здесь появились добавления. Были использованы те заметки на листке из блокнота, которые писались, когда весь рассказ начерно был уже окончен. Во второй корректуре, например, сделана вставка, как развлекали Надю мальчишки из соседнего двора, дразнившие: «Невеста! Невеста!» Но осталось нереализованным подробно намечавшееся в этих заметках объяснение с Андреем Андреичем: «Милая, одно слово, только одно: надеяться ли мне! О, я буду ждать! Я готов ждать!» Эти слова так и не были сказаны (ср. в черновике, стр. 298).

Последние строки рассказа определились уже в черновике: «„Прощай, милый Саша!“ – думала она.

Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром уехала, и впереди ей рисовалась жизнь трудовая, широкая, чистая». В беловой рукописи текст остался, с некоторыми перестановками.

В первой корректуре Чехов сделал вставки: «Прощай, милый Саша! – думала она, и впереди ей рисовалась жизнь трудовая, широкая, [чистая], просторная, и эта жизнь манила ее. Настоящее, как казалось ей, уже перевернуто вверх дном, беспокойство останется до конца дней, что бы там ни было, куда бы судьба ни занесла, но всё же жизнь будет чистой, совесть покойной… Только бы уехать!

Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром [уехала] простилась со своими и покинула город, – как полагала, навсегда».

Во второй корректуре значительная часть этой вставки была вычеркнута. Но снова искались эпитеты к слову «жизнь», которая впереди рисовалась Наде. Вместо «трудовая» стало «новая» и добавлено: «еще неясная, полная тайн». Сделано важное добавление о том, в каком настроении теперь уезжала Надя из дома: «живая, веселая».

Стилистическая правка текста на всех стадиях создания рассказа была громадной. Нет, пожалуй, ни одной фразы, которая неизмененной вошла бы в печатный текст.

Полное представление о размерах и характере работы Чехова над рассказом «Невеста» дают рукописные и корректурные материалы, целиком опубликованные в этом томе: черновая рукопись со всеми ее вариантами, варианты беловой рукописи и гранок. См. также специальные работы: Н. Замошкин. Устранение лишнего (Вместо юбилейной статьи о Чехове). – В его кн.: Литературные межи. М., изд-во «Федерация», 1930; Е. Н. Коншина. Беловая рукопись рассказа «Невеста». – ЛН, т. 68, стр. 87–92; В. Гольдинер, В. Хализев. Работа Чехова над рассказом «Невеста». – «Вопросы литературы», 1961, № 9; С. Брагин. Из творческой истории рассказа «Невеста». – «Дон», 1960, № 1; В. М. Родионова. «Невеста» А. П. Чехова (К творческой истории рассказа). – Теория и история русской литературы. Труды Московского гос. пед. ин-та имени В. И. Ленина. М., 1963; И. Ф. Кузнецова. Работа А. П. Чехова над языком рассказа «Невеста» (Из наблюдений над вариантами рассказа). – Труды Университета дружбы народов, 1968, т. 29, вып. 3; Г. В. Судаков. Работа А. П. Чехова над языком рассказа «Невеста» (по рукописным и печатным вариантам). – Ученые записки Ленинградского гос. пед. ин-та, 1969, т. 378; В. Б. Катаев. Финал «Невесты». – В сб. «Чехов и его время». М., «Наука», 1977.

3

В некоторых рецензиях на рассказ «Невеста» еще были отзвуки специфически «чеховской» проблематики, традиционной при обсуждении едва ли не всякого нового его произведения. Так, М. О. Гершензон писал, что «этот рассказ, как большинство рассказов Чехова, не картина, а эскиз», персонажи Чехова – «все-таки не портреты, а силуэты». Традиционен и упрек в немотивированном изменении характера персонажа: «Новой Нади почти совсем не видать: какой переворот произошел <…> в ее душе – об этом трудно догадаться по тем немногим внешним признакам, которые дал художник» (М. Гершензон. Литературное обозрение. – «Научное слово», 1904, № 1, стр. 135).

В другой рецензии говорилось, что рассказ «страдает большой схематичностью. В маленькую рамку заключено слишком значительное содержание, вследствие чего некоторые части его остались без надлежащей разработки. <…> Очень эскизны и слабо намечены Андрей Андреич и его отец, эскизна и сама Надя» (И. Джонсон <И. В. Иванов>. Чехов и его рассказ «Невеста». – «Правда», 1904, № 5, стр. 239).

«Это типичный чеховский рассказ, – отмечал М. А. Кириенко-Волошин, – написанный в мягком тоне <…> с тонкими нюансами в настроениях и в немногих строках вырисовывающий целые категории типов и характернейшие черты момента» (М. Волошин. Литературные характеристики. – «Киевские отклики», 1904, № 47–8, 8 января).

Но все эти вопросы занимают в рецензиях место небольшое. Гораздо сильней, начиная с самых первых отзывов, критику интересовало другое – общий тон, общее настроение рассказа. И здесь она проявила редкое в практике оценок Чехова единодушие.

Отмечая «чисто чеховскую обстановку» рассказа, обозреватель «Северного Кавказа» заключал: «И мы уверены, несколько лет тому назад Чехов заставил бы этих героев медленно тянуть эту канитель, называемую жизнью <…>. Но, видно, времена изменились. И чеховская героиня-невеста не хочет этого медленного самоуничтожения» (Primo. Литературные заметки. – «Северный Кавказ», 1904, № 6, 13 января). В творчестве Чехова, по мнению критики, появляется новый герой – порвавший со своей средой, нашедший в себе силы для решительного шага. «Основной фон <…> чисто чеховский, хорошо всем знакомый по целому ряду других его рассказов. <…> Можно бы подумать, что и Надя <…> превратится в такую же мещанку, как и многие из ее подруг… Зная Чехова, это можно было предсказывать почти с полной уверенностью. <…> Из предшествующих героев Чехова ни один не позволял себе такого решительного шага, и уже одно бегство Нади на курсы должно быть признано новым этапом в писательской деятельности Чехова» (Вл. Боцяновский. Новый рассказ Чехова. – «Русь», 1904, № 22, 3 января).

Новый положительный герой Чехова – это активный герой. «Если прежде его положительные типы в подавленном и беспомощном недоумении стояли перед пустотой и пошлостью нашего обывательского прозябания, то теперь они активно ищут отсюда выхода» (М. Гельрот. Из нашей текущей литературы. – «Южные записки», Одесса, 1903, № 2, 21 декабря, стр. 31).

Литературный обозреватель одного из провинциальных журналов именно так воспринимал общий тон критических высказываний о новом рассказе Чехова: «В последнем своем рассказе Чехов, по замечанию некоторых критиков, выступает с новым настроением, которое мало свойственно этому поэту скуки, тины, длинных тягучих мыслей <…>. Вместо слабоволия, нерешительности, среди пошлой обстановки просыпается от тяжелого кошмара живая душа» (В. Х. Беллетристические новости. – «Мирный труд», Харьков, 1904, № 2, стр. 204).

Критики, близкие к социал-демократическим кругам, считали, что рассказ неопределенен, не указывает ясных путей или указывает не совсем те, какие нужно. «Оттого, что кто-то в одиночку перевернет свою жизнь, – писал И. Джонсон в журнале „Правда“, – еще, пожалуй, немного выйдет доброго, – только ему одному и будет лучше, как стало лучше Наде. Силы должны быть направлены на то, чтобы перевернуть жизнь общественную, а не только личную» («Правда», 1904, № 5, стр. 244).

С особенной энергией проводил подобную точку зрения В. Шулятиков: «Финал, говорящий о „живой“ жизни, зовущий к ней, звучит, действительно, как нечто „новое“ в устах г. Чехова. Но … мы не имеем ни малейшего права преувеличивать ценность этого финала». Чехов, писал Шулятиков, чувствует «биение пульса времени». Но с вульгарно-социологической прямолинейностью он упрекал Чехова в том, что процесс нарастания жизни воспринимается им как «„идеологом“ общественной группы, не стоящей на „большой дороге“ истории. <…> Ничего определенного, ясно сознанного! <…> Неясными и неопределенными кажутся Наде задачи „новой“ жизни и тогда, когда она уже стоит на новом пути… Автор оставляет их невыясненными до конца. <…> Мы не можем считать провозглашенный им „культ жизни“ проповедью истинной жизни, ее победоносного развития. Подобная проповедь, как известно, составляет достояние иной общественной группы, чем та, которая воспитывает „чеховских героев“» (В. Шулятиков. Критические этюды. – «Курьер», 1903, № 296, 24 декабря).

Но большая часть критиков смысл и ценность рассказа видела не в указании каких-то конкретных дорог и даже не столько в образе самой героини, сколько в том общем мажорном настроении, которое возникает в рассказе.

В. Ф. Боцяновский полагал, что «бегство Нади» еще «может быть поставлено в связь с несомненным стремлением ввысь других ранних героев Чехова» (называются герои «Скучной истории», «Трех сестер», «Дяди Вани») и в сюжете до возвращения Нади из Петербурга не видел чего-либо принципиально нового. Но финал рассказа, «это смелое, живое слово» (имеются в виду прежде всего слова «О, если бы поскорее наступила эта новая, ясная жизнь…») – «бесспорно, большая новость в творчестве Чехова» (Вл. Боцяновский. Новый рассказ Чехова. – «Русь», 1904, № 22, 3 января).

Различие в тоне первой и второй части рассказа отмечал и А. И. Богданович и тоже большое значение придавал финалу: «Бодрый, сильный аккорд, заканчивающий эту прелестную вещь, звучит в душе читателя как победный клич, как торжество жизни над мертвой скукой и пошлостью серой и однообразной обыденности. <…> „Невеста“ г. Чехова – это живой и яркий символ всего живого, протестующего, не укладывающегося в устарелые рамки серой провинциальной жизни» (А. Б. Критические заметки. – «Мир божий», 1904, № 1, стр. 7–8).

«Из нового произведения Чехова веет на читателя тот дух энергии, бодрости, веры в человеческие силы и в возможность завоевания этого близкого будущего, который, казалось, совсем покинул за последнее время его творчество. И притом – что самое важное – веет с силой, раньше в такой мере не обнаруживавшейся» (И. Джонсон. – «Правда», 1904, № 5, стр. 243).

Новый тон, новое настроение рассказа критика тесно связывала с изменениями в настроениях самого автора, а эти настроения – с общественными переменами в стране. «Что касается до самого Чехова, – заканчивал свою статью И. Джонсон (в ее начале он говорил, что рассказ „Невеста“ имеет совершенно особый интерес), – то он, несомненно, снова вступил в период бодрости и веры, и озаренное надеждой настроение как бы замолодило его творчество. На безусловную прочность этого настроения еще, может быть, рискованно уповать <…> Но что нынешнее его настроение,