пробивается в них». Наконец, вопреки хору писак, упорно величавшему Чехова «певцом сумерек» и «хмурых людей», Горький громко заявил об оптимистическом звучании его творчества: «…каждый новый рассказ Чехова все усиливает одну глубоко ценную и нужную для нас ноту — ноту бодрости и любви к жизни… В новом рассказе, трагическом, мрачном до ужаса, эта нота звучит сильнее, чем раньше…» (там ж е, с. 121–126). Чехов был глубоко тронут статьей Горького и 15 февраля писал ему: «…Ваш фельетон в «Нижегородском листке» был бальзамом для моей души».

66

Архиерей (стр. 534). — Сюжет «Архиерея» занимал писателя очень долго, в чем он сам признавался О. Л. Книппер 16 марта 1901 г.: «Пишу теперь рассказ под названием «Архиерей» на сюжет, который сидит у меня в голове уже лет пятнадцать». Обещан был рассказ В. С. Миролюбову («Журнал для всех») еще 6 декабря 1899 г. («Я пришлю Вам рассказ «Архиерей»), хотя работать над ним Чехов стал, судя по всему, позднее. Ялтинский знакомый Чехова, С. Н. Щукин, с его слов, утверждал, что «Архиерей» был «старый, ранее написанный рассказ, который он теперь переделал» («Чехов в восп.», с. 465).

Работа над рассказом задерживалась из-за болезни писателя: «…я нездоров, или не совсем здоров… и писать не могу. У меня было кровохарканье, теперь слабость…» «Рассказ давно кончил, но переписывать его было трудновато; все нездоровится… Нездоровится, хоть плюнь» (В. С. Миролюбову, 17 декабря 1901 г., 20 февраля 1902 г.). Врач по специальности, Чехов отлично понимал, чем должно кончиться это постоянное нездоровье. Еще в Ницце (зима 1897/98 г.) он говорил писателю Вас. Немировичу-Данченко: «Мы все приговоренные… И ведь знаете… Так жить хочется! Что бы написать большое-большое? К чему-то крупному тянет, как пьяницу на водку… А в ушах загодя — «вечная память». Иной раз мне кажется, все люди слепы. Видят вдали и по сторонам, а рядом, локоть о локоть, смерть, и ее никто не замечает или не хочет заметить…» («Чеховский юбилейный сборник». М., 1910, с. 399). Образ больного архиерея Чехов как бы пропустил через свою проникновенную, неутолимую и светлую печаль и создал рассказ необычайно правдивый, поэтичный и трагически сильный.

Одним из прототипов архиерея называют крымского епископа Михаила Грибановского. Чехов не был с ним знаком. Но однажды увидел его фотографию, и лицо епископа, «очень умное, одухотворенное, изможденное и с печальным, страдальческим выражением», поразило писателя. Мысль о покойном Грибановском вдохновила Чехова на создание, в частности, сцены всеобщего плача в рассказе, о чем пишет С. Н. Щукин («Чехов в восп.», с. 465–466). Μ. П. Чехов вспоминает о московском знакомом семьи Чеховых Степане Алексеевиче П., который кончив курс в университете, постригся в монахи, приняв имя Сергий, и сделал очень быстро духовную карьеру. «Уже будучи архиереем, преосвященный Сергий приезжал в Ялту лечиться от нервов», где навещал Чехова. «Эти свидания архиерея Сергия с Антоном Павловичем в Ялте и были той ассоциацией, благодаря которой и появился на свет рассказ «Архиерей» («А. Чехов и сюжеты», с. 46–47). Μ. П. Чехов указывает и прототипа отца Сисоя — иеромонаха Анания из монастыря Давидова Пустынь близ Мелихова, «он именно и сказал фразу о том, что «японцы — все одно, что черногорцы» (там же, с. 48). А. И. Куприн пишет, что «выражение «не ндравится мне это», перешедшее так быстро из «Архиерея» в обиход широкой публики, было им (Чеховым. — В. П.) почерпнуто от одного мрачного бродяги полупьяницы, полупомешанного, полупророка» («Чехов в в осп.», с. 559).

И. А. Бунин считал, что «Архиерей» написан… изумительно. Только тот, кто занимается сам литературой и сам испытал эти адские мучения, может постигнуть всю красоту этого произведения» (ЛН, с. 406). И с досадой замечал: «Его «Архиерей» прошел незамеченным…» (ЛН, с. 667). 14 октября 1902 г. В. С. Миролюбов сообщил Чехову: «Был в Ясной Поляне, старик… хвалит «Архиерея» и расспрашивал о вас» (ЛН, с. 874).

67

Невеста (стр. 547). — «Невеста» — последний рассказ Чехова.

По свидетельству М. Горького, еще во время работы над «Архиереем» Чехов говорил: «Чувствую, что теперь нужно писать не так, не о том, а как-то иначе, о чем-то другом, для кого-то другого, строгого и честного» («Горький и Чехов», с. 150). Писатель С. Я. Елпатьевский вспоминает, что в начале 900-х гг. Чехов «весь ушел в политику», и, ранее «скептически настроенный», он теперь «стал верующим. Верующим не в то, что будет хорошая жизнь через двести лет, как говорили персонажи его произведений, а что эта хорошая жизнь для России придвинулась вплотную, что вот-вот сейчас перестроится вся Россия по-новому, светлому, радостному…» («Чехов в восп.», с. 579). В преддверии 1905 г. он пишет рассказ, в котором сделал попытку вывести новых людей, молодежь, причастную к революционным событиям. «Пишу рассказ для «Журнала для всех» на старинный манер, на манер семидесятых годов», — сообщает он 26 января 1903 г. О. Л. Книппер-Чеховой.

Работа над рассказом началась в октябре 1902 г. К 20 октября рассказ сложился уже настолько, что Чехов смог сообщить В. С. Миролюбову его название: «…если Вам так нужно название рассказа, которое можно потом и изменить, то вот оно: «Невеста». И опять Чехов беспокоится из-за цензуры: «…«Невесту» пишу, рассчитываю кончить к 20 февраля… Только вот одно: как бы моей «Невесте» не досталось от г. г. женихов, блюдущих чистоту Вашего журнала!» (В. С. Миролюбову, 9 февраля 1903 г.). 27 февраля рассказ был отправлен Миролюбову. «Корректуру пришлите, ибо надо исправить и сделать конец. Концы я всегда в корректуре делаю», — писал при этом Чехов.

Когда в апреле 1903 г. у Чехова была на руках вторая корректура рассказа, он дал ее прочесть М. Горькому и В. В. Вересаеву. Как вспоминает Вересаев, 20 апреля у него с Чеховым состоялся разговор о «Невесте»:

«Антон Павлович спросил:

— Ну, что, как вам рассказ?

Я помялся, но решил высказаться откровенно:

— Антон Павлович, не так девушки уходят в революцию. И такие девицы, как ваша Надя, в революцию не идут.

Глаза его взглянули с суровою настороженностью.

— Туда разные бывают пути» («Чехов в восп.», с. 675).

Однако через полтора месяца Вересаев получил от Чехова письмо (от 5 июня): «Рассказ «Невесту» искромсал и переделал в корректуре». Художник предельно честный, Чехов и в малейшей степени не хотел погрешить против правды. Но, хотя он и снял прямые намеки на уход Нади в революционную работу, эта правка не изменила ни смысла рассказа, ни его оптимистического звучания.

68

Чайка (стр. 565). — В октябре 1895 г. Чехов работает над «Чайкой»: «…пишу пьесу… Пишу не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены. Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви» (А. С. Суворину, 21 октября). Окончив пьесу, Чехов был даже смущен ее необычностью: «…пьесу я уже кончил. Начал ее forte [сильно (итал.).] и кончил pianissimo [очень тихо (итал.).] — вопреки всем правилам драматического искусства. Вышла повесть. Я более недоволен, чем доволен, и, читая свою новорожденную пьесу, еще раз убеждаюсь, что я совсем не драматург» (ему же, 21 ноября). Но, вопреки сомнениям, Чехов был убежден в правомерности своих исканий. Писатель И. Н. Потапенко вспоминает, как он горячо отстаивал необходимость писать по-новому: «Никаких сюжетов не нужно. В жизни нет сюжетов, в ней все перемешано — глубокое с мелким, величавое с ничтожным, трагическое с смешным, — говорил Чехов. — Вы, господа, просто загипнотизированы и порабощены рутиной и никак не можете с нею расстаться. Нужны новые формы, новые формы…» («Чехов в восп.», с. 351).

Хотя пьеса была окончена, писатель считал ее незавершенной, продолжал работать над ней, и в письме его от 8 марта 1896 г. к Ал. П. Чехову мы находим такие строки: «Я вожусь с пьесой. Переделываю». 15 марта «Чайка» была передана на рассмотрение цензуры. Цензура нашла в пьесе прегрешения против нравственности, и Чехову предложили внести изменения в освещение отношений Аркадиной и Тригорина.

Работая над «Чайкой», Чехов думал о постановке ее в московском Малом театре (письмо к Е. М. Шавровой от 7 ноября 1895 г.). Но пошла пьеса в Александрийском театре в Петербурге. Чехов присутствовал на двух репетициях, 12 и 14 октября 1896 г. Первой репетицией, на которую драматург пришел тайно от актеров, он был подавлен. «Ничего не выйдет, — говорил он. — Скучно, неинтересно, никому это не нужно. Актеры не заинтересовались, значит — и публику они не заинтересуют». У него уже являлась мысль — приостановить репетиции, снять пьесу и не ставить ее вовсе», — вспоминает И. Н. Потапенко («Чехов в восп.», с. 354). Однако следующая репетиция прошла великолепно. Актеры, увидев автора, подтянулись, играли с подъемом, явилось «даже что-то общее, что-то похожее на настроение. Когда же вышла Комиссаржевская, сцена как будто озарилась сиянием. Это была поистине вдохновенная игра… Было что-то торжественное и праздничное в этой репетиции…» (там же, с. 355). Но генеральная репетиция, 16 октября, тоже прошла очень буднично, серо. И Чехов опять «беспокоился о пьесе и хотел, чтобы она не шла. Он был очень недоволен исполнением» («Дневник А. С. Суворина». М. — Пг., 1923, с. 125). Встречая утром 17 октября на вокзале сестру, он говорил ей: «Актеры ролей не знают… Ничего не понимают. Играют ужасно. Одна Комиссаржевская хороша. Пьеса провалится» (Μ. П. Чехов а. Из далекого прошлого. М., Гослитиздат, 1960, с. 161). Вечером того же дня состоялась премьера, заставившая Чехова сказать горькие слова: «Никогда я не буду ни писать пьес, ни ставить» (там ж е, с. 164). «Пьеса шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжелое напряжение недоумения и позора. Актеры играли гнусно, глупо», — писал Чехов своему брату, Μ. П. Чехову, 18 октября. Действительно, провал был неслыханный. Большую отрицательную роль здесь сыграло то, что столь тонкая и оригинальная пьеса ставилась, по просьбе комической актрисы Е. И. Левкеевой, в ее бенефис, собравший в зале специфическую, неинтеллигентную публику («Ее поклонники были купцы, приказчики, гостинодворцы, офицеры», — вспоминал И. Н. Потапенко. — «Чехов в восп.», с. 357). Пришедшие развлечься, бенефисные зрители были разочарованы, «демонстративно поворачивались спиной к сцене, громко разговаривали с знакомыми, смеялись, шипели, свистали… Актеры… растерялись» (там ж е, с. 359). Как и предполагал Чехов, актеры не смогли «заинтересовать» публику. Кроме того, атмосфера зависти и злобы, которую Чехов чувствовал уже накануне премьеры («Все злы, мелочны, фальшивы…» — писал он сестре 12 октября), проявилась здесь в полную меру. Об отношении к спектаклю