Ведь расскажешь? Со мной можешь быть откровенна. Я спрашиваю тебя не из простого любопытства. Я хочу помочь тебе… Честное слово, девушка!
Артур нагнулся и поцеловал Ильку в темя.
— Не будешь плакать? Да? Да ну же, милая! Чтобы облегчить несколько свое горе, стоит только высказаться…
— Едва ли она скоро перестанет плакать, — сказал Цвибуш. — Нервы ее слабы, как ниточки на рубахе, которую носили пять лет. Дадим ей, барон, выплакаться… Нехорошо, Илька! Много слез прольешь — скоро пить захочешь.
— Ах, да! Воды ей нужно дать! — сказал барон. — Вода здесь близко… — Барон встал и скрылся за густой листвой; сухие сучья и ветви затрещали под напором его тяжелого тела.
— Каков барон! — захихикал Цвибуш. — Нежен, вежлив, предупредителен! Ха-ха-ха! Можно подумать, что он и в самом-таки деле такой добряк. Верь ему, Илька, но слегка. Он славный малый, но палец в рот ему нельзя класть. Откусит руку до самого локтя. Про историю у Гольдаугенов не рассказывай ему. Он родня этим живодерам Гольдаугенам и посмеется над тобой, как над последней дурой. Скоро ты кончишь плакать?
Затрещали вновь сучья, и из-за листьев показался Артур с охотничьим серебряным стаканом в руках. Стакан был полон воды.
— Пей… Как тебя зовут? Илькой? Пей, Илька!
Барон опустился на колени и поднес к губам Ильки холодный стакан. Илька отняла от лица руки и отпила полстакана…
— Как я несчастна! Ах, как я несчастна! — пробормотала она.
— Верю, охотно верю! — сказал барон и помочил ей виски холодной водой. — Я назвал бы тебя, моя милая, лгуньей, если бы ты сказала, что ты счастлива. Пей еще!
— Ради бога, умоляю вас, не браните моего отца! — прошептала Илька. — Он тоже очень, очень несчастлив!
— Не буду бранить… Я побранил его, потому что погорячился. Я на первых порах думал, что он тебя обидел. Беру свои нехорошие слова назад. Но он так хладнокровно относится к твоему горю, как не подобает относиться порядочному отцу.
— Недоставало еще, чтоб вы и мне помочили водой виски! — засмеялся Цвибуш. — Я разучился реветь еще тогда, когда привык к отцовским розгам. Какой вы, однако, сегодня неженка, барон! Не узнаю в вас сегодня того барона Артура фон Зайниц, который шесть лет тому назад выбил два зуба маркеру в ресторане «Вороного коня» в Праге… Помните, ваше сиятельство? Один зуб изволили вы выбить кием, а другой кулаком…
— Мало ли чего не было шесть лет тому назад! — пробормотал фон Зайниц. — Многое было, и было такое, о чем неприлично упоминать теперь. Ну, Илька! Рассказывай! Ты теперь успокоилась немножко, а чтобы прийти в себя окончательно, тебе стоит только высказаться… Ну? Кто тебя обидел?
— Обидели не меня, а моего отца!
— Вот как! Так ты за отца плачешь?
— Его ужасно оскорбили! Вы ужаснулись бы, если бы увидели, как его, бедного, оскорбили!
— Так вот что! Гм… Какая же ты, однако, хорошая девочка! У тебя, старина, хорошая дочь! Редкость! Ну, всё одно, рассказывай… И за него я так же охотно заступлюсь, как и за тебя.
— Не заступитесь, барон! — сказал Цвибуш.
— Почему?
— Потому что это невозможно… Я имел честь получить пощечину не от маленького человека, а от очень большого. Никакое ядро не в состоянии долететь до этого человека! Да и не следует заступаться! Моя дочь капризничает!
— Что за пустяки! Для меня одинаково, кто бы ни оскорбил! Мое ядро, если только нужно, долетит до всякого… Рассказывай, Илька. Я помогу тебе.
Заикаясь, глубоко вздыхая и то и дело повторяясь, Илька поведала Артуру фон Зайниц свое горе. Когда она, рассказывая, дошла до графини Гольдауген, поднявшей хлыст, барон нахмурился.
— Так это… была женщина? — спросил он.
— Да, графиня Гольдауген…
— Гм… Дальше…
Барон страшно побледнел и почесал себе лоб.
— Дальше, дальше… Я слушаю… Так женщина ударила его? Не мужчина?
— Гм… Так… Отчего же ты не продолжаешь?
Когда Илька рассказала о том, как упал под ноги лошади ее отец, как он потом обливался кровью, барон взглянул на Цвибуша…
— Губу это она тебе рассекла? — спросил он.
— Ну, стоит ли об этом говорить? Поговоримте лучше, господа, о политике!
— Я тебя, старый дурак, спрашиваю, она рассекла тебе губу или не она? — крикнул барон и ударил кулаком по траве. — Дочь страдает из-за него, а он шутит! Не люблю шутов!
— Она, она! — сказала Илька.
— Облекаю старого дурака в молодую шкуру и возвращаю его по принадлежности! — проворчал Цвибуш. — Я не шучу, а говорю правду! Политика много лучше разговоров, из которых не выйдет решительно ничего путного…
Илька показала руками, сколько приблизительно крови пролил ее отец, как он хромал, когда плелся к часовне. Когда она рассказала о судье и передала все до единого его слова, барон презрительно усмехнулся и плюнул в сторону. Плевок отлетел на две сажени.
— Скоты! — проворчал он… — Да, он прав! Эта каналья права! Он не мог ничего сделать. Этот гольдаугенский Аристид такой же раб Гольдаугенов, как и та лошадь, которая чуть было не раздавила этого шекспировского шута, твоего отца!
— Мне не бывает так досадно, — кончила Илька, — когда моего отца бьют пьяные мужики или полицейские. Полиция, барон, не позволяет нам играть в больших городах. Но мне досадно, обидно, оскорбительно… обидно, когда женщина, образованная, знатная, с нежным лицом… И какое она имеет право смотреть на нас так надменно, так презрительно? Никто не имеет права так смотреть на нас!
Илька поднесла пальцы к лицу и заплакала…
— Неужели ей это так и пройдет даром?.. Ах, боже мой, боже мой!! Если эта обида останется безнаказанной, то я умру… умру! Пусть тогда отец один играет! Пусть он тогда продаст мою арфу!
Илька уткнула лицо в фартук и продолжала тихо плакать. Цвибуш глядел в землю и издавал свистящие звуки. Барон задумался…
— Обида сильная, — сказал он после продолжительного раздумья. — Но… нужно сперва выслушать, в чем дело, а потом уже и обещать. Я солгал, моя милая. Я не так силен, как я час тому назад хвастал. Ничего я не могу для тебя сделать…
— Почему?
— Потому что она женщина… Не драться же мне с ней на дуэли! Дело скверное, моя милая. Следует покориться…
— Не могу я покориться! Откуда вы взяли, что я могу покориться?
— Твое бессилие заставит тебя покориться. Ты бессильна, потому что ты дочь музыканта-нищего, а я бессилен, потому что она, чёрт ее побери, женщина…
— Что же мне делать? — спросила Илька. — Вы не верьте, ради бога, моему отцу! Он и сам не перенесет этого оскорбления! Он показывает вид, что он хладнокровен, а в сущности… Я пойду в Будапешт или в Вену! Я найду суд.
— Не найдешь…
Илька вскочила и заходила вокруг барона и Цвибуша.
— Найду! — закричала Илька. — Ну, наконец, вы же барон, знатный, умный человек, всех знаете, все знатные люди вас знают… Вы не какой-нибудь простой человек! Отчего бы вам не написать письма к какому-нибудь судье, чтобы он осудил ее по законам? Вам стоит только сказать или написать, и всё будет сделано!
— Перестань, Илька! — сказал внушительно Цвибуш. — Господину барону скучно слушать твою непросветную чепуху! Ты злоупотребляешь его вниманием.
— Ты, Илька, рассуждаешь так, — сказал барон, — только потому, что ты не знаешь жизни. Ты недавно толковала мне, что ты несчастна, а между тем взгляд на жизнь у тебя точно у сибаритки, которая не умеет отличить меди от железа. Сколько тебе лет? Семнадцать? Пора жизнь знать, красавица! Жизнь — это такая отвратительная, мерзкая, тягучая ерунда, такая пошлая, бесцельная, необъяснимая чушь, которая не выносит сравнения даже с помойной ямой, которая выкопана для того, чтобы быть наполненной всякой гадостью. Пора знать! Что же ты хочешь от жизни? Хочешь, чтобы она улыбалась, сыпала тебе цветы, червонцы? Да? Так ты хочешь?
Фон Зайниц покраснел и запустил руку в свою большую охотничью сумку.
— Если так, то ты хочешь невозможного! Жизнь на земле возможна только невыносимая… Хочешь невыносимой жизни — живи, не хочешь — проваливай на тот свет. Отрава всегда к твоим услугам… Дитя ты, вот что! Глупа ты!
Из сумки показалась плетеная бутылка. Барон быстро поднес ее к губам и с жадностью сделал несколько глотков.
— Жизнь отвратительна! — продолжал он. — Мерзость ее есть ее закон, непоколебимый, постоянный!.. Она дана человеку в наказание за его пошлость… Милая красотка! Если бы я так глубоко не сознавал своей пошлости, я давно бы отправился на тот свет. Хватило бы пуль… Мучайся, говорю себе, Артур! Ты достоин этих мучений! Получи, Артур, должное! Научись и ты, девочка, философствовать сама с собой в таком роде… Легче жить при таком уменье…
Артур сделал еще два глотка.
— Есть во вселенной одна стихия, примиряющая несколько человека с его жизнью. Эта стихия, говорят, создана дьяволом, но… пусть так! Она снимает с души моей шипы… на время, разумеется. Эта стихия — в моей бутылке… Выпей, Илька! Сделай один глоток! Это хорошая водка…
Илька замотала головой. Цвибуш взглянул на бутылку, облизнулся и застенчиво опустил глаза.
— Да ну же, выпей, чудачка! — продолжал фон Зайниц. — Легче станет. Попробуй-ка!
— Выпей, Илька! — посоветовал Цвибуш.
Илька взяла в руки бутылку, сделала маленький глоток и поморщилась.
— Теперь ты выпей, — обратился Артур к Цвибушу. — Пей и ты, старый окорок!
Улыбаясь и гримасничая, Цвибуш засиял, как будто увидал давно невиданного друга… Он взял в обе руки бутылку и торжественно поднес ее к своим жирным губам. Сделав осторожно два-три глотка, он поставил бутылку на траву.
— Пей до дна! — сказал барон. — Не церемонься. У меня другая бутылка есть.
Толстяк в одну секунду исполнил это приказание.
— Где-то, когда-то я видел тебя, старина! — сказал фон Зайниц. — Физиономия твоя мне как будто бы знакома… Где я тебя видел?..
— Я, барон, тот несчастный маркер, которого вы, ваше сиятельство, в Праге изволили лишить двух зубов.
— Может быть, может быть… Так… Я был мастер на эти дела… Жалею, что я не могу тебе теперь их вставить…
Барон вытащил из своей сумки другую бутылку и бумажный сверток. В свертке были пирожки, сыр и колбаса. Фон Зайниц разрезал колбасу пополам; одну половину подал он Цвибушу, а другую разделил на две части, из которых одну подал Ильке, а другую оставил себе.
— Прошу, господа! — сказал он. — Ешьте и не церемоньтесь. Ешь,
