по себе, как жиды, они нисколько не погрешают перед Талмудом, но «для пятый класс мозно лутче». Петерсен ходит на голове от восторга и стремится уверить всю вселенную, что твоя «Степь» — не мой «Тесак». Нравится ему особенно то философское мнение, что человек живет прошедшим. Вообще же он кричит, неистово машет руками, колышет чревом и готов съесть всякого, кто позволит себе усомниться в том, что существуют гении. В радостном исступлении он чуть не съел меня и изругал всех сотрудников за то, что они осмеливаются марать бумагу и печать своим бездарным строчничаньем в то время, когда существуют мощные могиканы. Недостает только, чтобы кто-нибудь во имя твоей «Степи» свернул ему шею: он и это принял бы за несомненно подавляющее влияние твоего таланта. Во всяком случае, ушат холодной воды был бы кстати. Самым лучшим ценителем оказался наш редактор Федоров. Он прямо заявил: «Какие вы, господа, чудаки: хорошо написано — Буренин похвалит, а дурно — выругает, и все тут. Есть из-за чего с ума сходить и волноваться. У меня вон целый ворох талантливых рассказов «к возврату». Если бы я по поводу каждого из них волновался, меня давно бы на свете не было». — «Да, старик, — ответил ему Буренин, — ты прав, хотя и лжешь. Ты любишь писанное, но своеобразно: ты любишь штрихи на лицах женщин — француженок, с которыми блудишь. Но блудить много не годится, и ты умрешь не от рассказов, а от невоздержности. Стыдись, старик, пора тебе выработать настоящий взгляд на вещи. Ведь ты не молод, ты даже в тюрьме сидел…».

Буренин тоже радуется и свою радость вылил в фельетоне, которого я еще не читал, ибо пишу ранее, нежели мне принесли газету. Но сообщить тебе он велел следующее: Написано чудесно. Такие описания степи, как твое, он читал только у Гоголя и Толстого. Гроза, собиравшаяся, но не разразившаяся — верх совершенства. Лица — кроме жидов — как живые. Но ты не умеешь еще писать повестей: из каждого печатного листа можно сделать отдельный рассказ, но твоя «Степь» есть начало или, вернее, пролог большой вещи, которую ты пишешь. Все Короленки и Гаршины перед тобою бледнеют (так и напишите ему: бледнеют).

Ты самый выдающийся и единственный из современных молодых писателей. «Пусть только большое напишет…»

Итак, Антоша, пиши большое <…>

6.

Н.А. Лейкин — А.П. Чехову

5 марта 1888 г.

<…> Читал Вашу «Степь». Сказать по совести, читается невесело. Повесить мало тех людей, которые советовали Вам писать длинные вещи. Длинные вещи хороши тогда, когда это роман или повесть, с интригой, с началом и концом. Впрочем, в «Степи» есть прелестные страницы, и особенно та, на которую указывает Буренин в своем фельетоне. Фигура попа Христофора превосходна, но тянуть ее на 92 страницах — много. Впрочем, страниц 25 до конца я еще не дочитал. Мое мнение такое: в мелких вещах, где Вы являетесь юмористом, Вы больший мастер <…>

7.

М. — А.П. Чехову

9 марта 1888 г.

Часто, когда я читаю Гоголя и Толстого, у меня рождается страстное желание расцеловать у них руки… Ведь это не безнравственно, Антон Павлович? Нет? Ну, что бы Вы там ни подумали, а скажу Вам искреннюю правду, что это же желание родилось во мне, когда я читала Вашу «Степь». Ничего такого, как «Степь», Вы еще не писали.

Это чудное описание так мягко, тепло и задушевно, что, право, так и кажется, что вот едешь, едешь сама ты по степи и видишь все перед глазами.

Только что-то особенное поражает меня в ней: в каждой строчке сквозит какая-то тихая, сдержанная грусть и страстное искание чего-то…

Как будто Вы не счастливы. Я прочла все два раза. Только ведь это что-то вроде начала или просто отрывочек из чего-то большого и, должно быть, также прекрасного.

Теперь вот, думаю я, настало то время, когда Вы должны бы были задумать большой труд, который бы составил Вам имя…

Простите меня, если я нескромно вмешалась в Ваши дела. Я думала, думала, когда читала; скопилось так много, что я позволила себе написать обо всем Вам, позволила себе это письмо, которое, может быть, уже утомило Вас своей длинной монотонной сухостью.

М.

8.

А.Н. Плещеев — А.П. Чехову

10 марта 1888 г.

<…> Сколько я похвал слышу Вашей «Степи»! Гаршин от нее без ума. Два раза подряд прочел. В одном доме заставили меня вслух прочесть эпизод, где рассказывает историю своей женитьбы мужик, влюбленный в жену. Находятся, впрочем, господа, которые не одобряют… Про одного такого рассказывал Гаршин и глубоко возмущался… потому что это было явно из зависти. Это один из новых писателей и ужасно дрянненькая личность.27 Начали ли Вы еще что-нибудь — и что именно? Или отдыхаете после «Степи»? Имеете на то полное право <…>

9.

А.Н. Плещеев — А.Л. Плещееву

6 апреля 1888 г.

<…> Я сегодня был у Салтыкова. Он редко кого хвалит из новых писателей. Но о «Степи» Чехова сказал, что «это прекрасно», и видит в нем действительный талант <…>

10.

А.А. Плещеев — А.П. Чехову

7 апреля 1888 г.

<…> Был отец у Салтыкова, который в восторге от «Степи». «Это прекрасно», — говорил он отцу и вообще возлагает на Вас великие надежды. Отец говорит, что он редко кого хвалит из новых писателей, но от Вас он в восторге <…>

11.

А.Н. Плещеев — А.П. Чехову

14 апреля 1888 г.

<…> Вы пишете, что не знаете до сих пор, в чем Ваша сила и в чем слабость. Правда, что критики о Вас не было ни одной солидной. (Арсеньева статьи я не читал еще.)28 Но сколько мне случалось слышать от разных лиц, то Вас обвиняют в том, что в Ваших произведениях не видно Ваших симпатий и антипатий. Иные, впрочем, приписывают это желанию быть объективным, намеренной сдержанностью… другие же индифферентизму, безучастию. Но все и хвалители и порицатели признают в Вас выдающуюся художественную силу, мастера в пейзаже и тонкого психолога. Погодите, напишете еще две-три вещи — и критика выскажется о Вас определеннее; теперь Вашей вещи ни одной не пройдут молчанием <…>

12.

Д.В. Григорович — А.П. Чехову

8 октября 1888 г.

<…> Прочел Вашу «Степь» и начал Вам писать о ней, но бросил письмо, так как конца ему не видел; скажу только: рама велика для картины, величина холста непропорциональна сюжету. «Видение Иезекиля» Рафаэля изображено на 10-вершковой доске и кажется громадной картиной. Когда является содержания на 10 печатных листов, надо стараться вогнать его в три листа — в этом вся штука; тогда только статья или повесть бьет обухом и как свайка вбивается не в землю, а в мозг читателя. Нечего и говорить, как я рад буду обнять Вас и поговорить с Вами. Приедете в Петербург — скорее заверните ко мне. Вы знаете как — мимо литературы, я люблю Вас <…>

13.

О.Г. Галенковская — А.П. Чехову

1 января 1889 г.

С того дня, как Вы побывали в редакции «Родника» (перед Рождеством), Антон Павлович, меня не перестает (изредка) мучить мысль о моей грубости относительно Вас, и мне хочется объяснить Вам, как могло случиться, что я, видя Вас в первый (и, может быть, в последний) раз в жизни, резко и, что называется, «ни с того, ни с сего» заявила Вам, что Ваша «Степь» мне совсем не понравится, а «Огни» для меня темны29 и т.д. Я чувствую, что это было грубо, и если в Вашей памяти не осталось ни малейшего воспоминания об этом разговоре, то мне от этого не легче.

Видите ли, Антон Павлович, я для Вас — человек совершенно чужой и неизвестный. Вы же для меня — хорошо знакомый и очень симпатичный мне автор, за которым я слежу с большим интересом; увидев Вас, я очень обрадовалась, что Вы еще так молоды (я мысленно дала Вам 27-28 лет), — раньше я все боялась, что Вы один из тех вечно начинающих писателей, на которых и критики и читатели долго и упорно возлагают всевозможные надежды, так долго, что у «начинающего писателя» уже и волосы посеребрятся, а от них все чего-то ждут, пока, наконец, кто-нибудь не догадается, что ждать нечего и не закричит об этом во всеуслышание… Помню я, как подобные ожидания возлагались на Альбова, Макс. Белинского, Баранцевича; а теперь едва ли найдется такой наивный читатель или снисходительный критик, который согласился бы давать им новые отсрочки, — до того очевидно, что все три названные беллетриста — «отцвели, не успевши расцвесть», — отчего?.. Оттого ли, что талантом Бог обидел, оттого ли, что «придавила их бедность грозная» и разные другие угнетающие обстоятельства, в которых нет недостатка в нашей жизни, оттого ли, что заело их невежество, увы! имеющее много адептов среди не только «начинающих» беллетристов, но и среди успешно продолжающих свое дело… Как бы то ни было, ждать от них чего-нибудь больше того, что они совершили, нельзя. Теперь ждут от других — главным образом от Короленки и от Вас, и я жду вместе с другими, жадно читая все, что вы оба напишете.

Вы теперь поймете, Антон Павлович, что, переживая по поводу Ваших писаний самые разнообразные мысли и чувства, переживая все Вами написанное и напечатанное, я не могу относиться к Вам так, как отнеслись бы Вы ко мне, если бы встретили меня где-нибудь, т.е. как к человеку незнакомому и чужому; поэтому, когда Вы вошли к нам в редакцию (я продала Вам «Читальню») и сказали, что Вы — Чехов, я подумала с радостью: а, Чехов! Вот он какой! Мне вдруг захотелось сообщить Вам о моих читательских треволнениях, но это было невозможно и опять-таки было бы «ни с того, ни с сего…» Взволнованное состояние моей читательской души выразилось тем, что я сказала Вам несколько фраз, которые наверно показались Вам очень грубыми, так как всей внутренней работы, предшествовавшей им, Вы, конечно, не знали… О «Степи» собственно я сказала даже совсем не то, что хотела сказать. Помню я, что когда вышла 3-я книжка «Северного вестника» за прошлый год, многие из моих знакомых спрашивали меня при встрече:

— Читали вы «Степь» Чехова?

— Нет еще, а что?..

— Прочтите непременно, — прекрасная вещь, превосходная… Давно ничего подобного не было.

Но я почему-то долго не могла достать той книжки «Северного вестника», где была напечатана «Степь». Умер Вс. Гаршин.

— Слышали вы, — сообщал кто-то мне, — Гаршин накануне смерти весь день читал и перечитывал «Степь» и говорил: «Вот как надо писать!»

Тут уж я не могу больше ждать: добываю «Северный вестник», бегу домой, усаживаюсь у своего