стола и принимаюсь читать… Дочитываю до конца: действительно, прекрасно — так ярки, осязательно живы картины степной природы, что просто забываешься — кажется, что сам едешь с обозом, лежишь на последнем возу вместе с Егорушкой и рассматриваешь типичные фигуры возчиков, которых, я думаю, можно нарисовать без «натуры», а только хорошенько перечитав те места рассказа, где они описаны. Картины природы действуют на душу почти так, как сама природа… Первое время после чтения «Степи» просто не хотелось о ней думать — хотелось сохранить подольше свежее чувство, которое «Степь» навеяла на душу… Но, увы! оно не сохранилось долго, да и не могло сохраниться — как хорошо ни описывайте природу, все-таки это будет только описание… Бывают удивительно хорошо сделанные фотографические портреты людей, но ни один портрет никогда не даст того непосредственного живого впечатления, как сам оригинал портрета… С описанием природы то же самое: как Вы ни изощряйтесь, а все-таки Ваше описание будет лишь мертвым портретом, оживить который доступно только человеку с сильным воображением, человеку впечатлительному больше обыкновенного (неудивительно, что Вс. Гаршин восхищался «Степью» — да к тому же ему хорошо был знаком оригинал, с которого Вы написали Вашу «Степь»); для большинства же читателей «Степь» будет просто скучна — я в этом совершенно уверена; я не хочу этим сказать, что писатель должен руководствоваться вкусами большинства — сохрани Бог!

Ты — царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум…30 и т.д.

Я хочу сказать, что нет смысла писателю заниматься ажурными работами, потому что читателям они ничего ровно не дают, кроме кратковременного и очень неглубокого наслаждения (да и то — немногим). Между тем среди всей этой ажурной работы то здесь, то там мелькают фигуры, которые, несмотря на то что они очерчены всего несколькими штрихами, — так, мимоходом и между прочим, — приковывают к себе внимание, например, идеалист Соломон: жалкая, смешная, кургузая фигурка, возбуждающая вместе с тем глубокое сочувствие и интерес к себе, — какую, в самом деле, потрясающую душевную драму должен был он пережить для того, чтобы сжечь свои шесть тысяч (ой, вей — мир!!) вместо того, чтобы сделать на них какой-нибудь «гешефт» и, может быть, разбогатеть со временем, как Варламов, который тоже мог начать с шести тысяч и даже с шести копеек… Откуда в несчастном жидке, выросшем в темной среде, сознание своего человеческого достоинства настолько ясное и сильное, что он открыто презирает людей, которым все кругом поклоняются, как некогда израильские предки Соломона поклонялись золотым идолам, пока Моисей не принес с горы Синайской заповеди «не творить кумиров»… И так жадно хочется знать всю историю Соломона во всех подробностях… Но, увы! автор «Степи» не любит долго оставаться на одном и том же месте, — бричка готова, надо ехать дальше… И вот уже Соломон, со своим идеализмом и кургузым пиджаком, исчезают в облаке пыли, которая поднялась из-под брички… Прощай, Соломон!..

Так же быстро появляются в сознании читателя и другие более или менее типичные лица и бесследно исчезают… «Вперед, моя история!..»31 И куда Вы только спешите?.. Не подумайте, однако, Антон Павлович, что я хочу читать Вам наставления: я уверена — говорю это совершенно искренно — что Вы несравненно умнее и образованнее меня. Вы ведь помните — я хотела объяснить Вам источник, откуда вытекла моя грубость относительно Вас; кроме того, я Вам передаю мои читательские размышления и чувства. Я очень боюсь за Вас, Антон Павлович, — боюсь, что Ваш способ писать быстро и как бы мимоходом обратится у Вас в привычку. Боюсь, что Вы спешите печататься, — что это так, меня в этом убеждают «Огни». Но, кроме того, я боюсь, что мое письмо слишком длинно, поэтому кончаю его.

Если Вам не лень, напишите мне два слова о том, не навела ли на Вас «сия эпистолия» жестокой скуки?.. Отвечайте на вопрос прямо. Каков бы ни был ответ, я заранее признаю его законность, так как полагаю, что ни один человек в мире не имеет права наводить на другого человека скуку, да еще смертельную!!

Я бы хотела еще кое-что сказать Вам об «Огнях», «Припадке»32 и проч…

О. Галенковская (Ольга Георгиевна)

14.

Ф.А. Червинский — А.П. Чехову

1891 или 1892 г.

<…> Когда я вспомню, что такая чертовски умная вещь, как «Скучная история», и не вызвала ничего, кроме 2-3-х никому не нужных замечаний, а «Степь» — бледных похвал описательной стороне, как будто в «Степи» мало людей, — мне делается смешно, что я обижаюсь за себя <…>

15.

А.И. Эртель — А.П. Чехову

25 марта 1893 г.

<…> Я долго не знал, а потому и не ценил Вас как писателя. Первое прочитал — «Степь», но несоразмерное нагромождение описаний, — правда, в отдельности очень тонких, — меня утомило и не заинтересовало Вами <…>

16.

Х.Н. Абрикосов — И.А. Абрикосову

27 января 1903 г.

<…> Льву Николаевичу лучше, и сегодня он сидит в кресле и занимается. Вчера вечером его прикатили в кресле с колесами в залу, и он долго сидел с нами за чаем.

Между прочим назвал четыре вещи Чехова, которые он хвалит: «Детвора», «Тоска», «Степь» и «Душечка» <…>

Письмо читательницы к А.П. Чехову. Автограф. РГБ. Москва

ПРИЛОЖЕНИЯ

А.П. Чехов Фото 1888 г. ГЛМ. Москва

ОТ РЕДКОЛЛЕГИИ

Инициатором издания повести «Степь» А.П. Чехова в серии «Литературные памятники» более десяти лет назад выступил Д.С. Лихачев. О том, что такое издание готовится, было сообщено уже в 1984 г. в «Справочнике» «Литературных памятников» (М., Наука).

По независимым от редакционной коллегии причинам издание это все время откладывалось. Отстаивая его необходимость, Д.С. Лихачев в одном из официальных писем в издательские инстанции писал: «Считаю научное, комментированное издание «Степи» Чехова очень важным, так как по своим художественным особенностям это самое современное (в общеевропейском аспекте) повествовательное произведение Чехова. Хорошо бы нам не отказываться от наших художественных приоритетов». Считая, что повесть «Степь» «предвосхищает эстетически европейский XX век», Д.С. Лихачев писал в другом письме: «…проза этого произведения предвосхищает новую прозу XX века. Поэтому в творчестве Чехова «Степь» занимает особое место и требует отдельного издания…».

Редколлегия серии «Литературные памятники» предоставила право подготовки повести А.П. Чехова «Степь» Михаилу Петровичу Громову (1927-1990).

Глубокий знаток творчества Чехова, автор многих статей и нескольких книг, посвященных писателю, тонкий интерпретатор его новеллистики и драматургии, М.П. Громов с особенной, трепетной любовью относился к повести. Очевидно, это было связано с тем, что он рос, учился и работал в краях, описываемых Чеховым в «Степи», впитал природу и воздух тех мест, прошел и проехал маршрутом, которым едет по степи мальчик Егорушка… Воспринимая сюжет повести как глубоко личный, М.П. Громов анализирует это сочинение Чехова в контексте всей русской литературы.

К сожалению, М.П. Громов, увлеченно работавший над статьей о «Степи» именно для серии «Литературные памятники», не дождался выхода книги в свет.

Включая одну из вершин творчества А.П. Чехова в серию, редколлегия посвящает ее издание памяти Михаила Петровича Громова.

М.П. Громов «СТЕПЬ» КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПАМЯТНИК

Повесть «Степь», напечатанная впервые в 1888 г., много раз переиздавалась в составе различных сборников. Отдельное научное ее издание осуществляется впервые.

Со времени первой публикации прошло более ста лет. История литературы с той неторопливостью, с какой она отбирает из общего потока свои ценности, нашла «Степь», чья скромная поэзия полна глубокого смысла и сокровенных соотнесений с отдаленнейшими горизонтами русского художественного слова.

Открытия в литературе сродни великим географическим открытиям: новые темы простираются, как новые земли, их заселяют и обживают постепенно. Неизведанности и простора хватает надолго, иногда — на несколько поколений. Собственно, это и подразумевал Чехов, когда в связи со «Степью» писал: «Быть может, она раскроет глаза моим сверстникам и покажет им, какое богатство, какие залежи красоты остаются еще нетронутыми и как еще не тесно русскому художнику» (Д.В. Григоровичу, 12 января 1888 г.).33

1

«Степь» — первая и самая пространная из серьезных повестей Чехова — была написана всего лишь за пять недель. Чехов принялся за нее в самом конце декабря 1887 г., а 3 февраля 1888 г. уже отослал ее в Петербург, в «Северный вестник», где в марте того же года она и увидела свет. В эти дни он написал и отправил А.Н. Плещееву, Д.В. Григоровичу и другим более двадцати писем, подробно комментирующих весь ход работы над «степным» замыслом. Поскольку и на них ушло немало времени, плотность работы, к которой автор относился столь ответственно и серьезно, должна казаться воистину удивительной.

В юмористической журналистике Чехов привык писать к сроку, но торопливо писал очень редко — разве что такие «горячие» материалы, как фельетон московской жизни или судебные репортажи для «Осколков» и «Петербургской газеты». Замыслы многих рассказов и повестей вынашивались подолгу, иногда годами: «Архиерей», например, обдумывался пятнадцать лет.

Здесь очень важны записные книжки, в которых отражалось все, что может быть названо творческой историей, поскольку рукописей своих, ни беловых, ни черновых, Чехов, за редкими исключениями, не сохранял.

Время от времени на страничках записных книжек появлялись имена, названия, реплики, наброски диалогов, наконец, завершенные фразы, целые периоды будущего белового текста. Тогда и наступало время работы над рукописью, давно уже существовавшей не только в замысле, но и в черновике. В комментариях обычно отмечаются даты создания; им предшествует своеобразное «черновое» время, иногда занимавшее годы. Своя предыстория, конечно, была и у «Степи»: беда в том, что ранние записные книжки до нас не дошли.

Для создания серьезной вещи одного таланта было мало. Нужна была та «дорога к толстым журналам», которую Чехов долго прокладывал и которая открылась перед ним весною 1886 г., когда он получил письмо Д.В. Григоровича, помеченное 25 марта. «…У Вас настоящий талант, — талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколенья <…> Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий. Для этого вот что нужно: уважение к таланту, который дается так редко. Бросьте срочную работу. Я не знаю Ваших средств; если у Вас их мало, голодайте лучше, как мы в свое время голодали, поберегите Ваши впечатления для труда обдуманного <…> Один такой труд будет во сто раз выше оценен сотни прекрасных рассказов, разбросанных в разное время по газетам; Вы сразу возьмете приз и станете на видную точку в глазах чутких людей и затем всей читающей публики».34

Григорович был одним из последних могикан в том отошедшем уже поколении, которое стояло у истоков классической русской прозы XIX в. Он знал Белинского, Некрасова и Тургенева, был дружен с Достоевским, входил в круг «Современника». Основное в