Водевиль. Антон Павлович Чехов
Обед кончился. Кухарке приказали прибирать со стола как можно тише и не стучать посудой и ногами… Детей поспешили увести в лес… Дело в том, что хозяин дачи, Осип Федорыч Клочков, тощий, чахоточный человек с впалыми глазами и острым носом, вытащил из кармана тетрадь и, конфузливо откашливаясь, начал читать водевиль собственного сочинения. Суть его водевиля не сложна, цензурна и кратка. Вот она. Чиновник Ясносердцев вбегает на сцену и объявляет своей жене, что сейчас пожалует к ним в гости его начальник, действительный статский советник Клещев, которому понравилась дочка Ясносердцевых, Лиза. Засим следует длинный монолог Ясносердцева на тему: как приятно быть тестем генерала! «Весь в звездах… весь в красных лампасах… а ты сидишь рядом с ним и — ничего! Словно ты и в самом таки деле не последняя шишка в круговороте мироздания!» Мечтая таким образом, будущий тесть замечает вдруг, что в комнатах сильно пахнет жареным гусем. Неловко принимать важного гостя, если в комнатах вонь, и Ясносердцев начинает делать жене выговор. Жена, со словами: «На тебя не угодишь», поднимает рев. Будущий тесть хватает себя за голову и требует, чтобы жена перестала плакать, так как начальников не встречают с заплаканными глазами. «Дура! Утрись… мумия, Иродиада ты невежественная!» С женой истерика. Дочь заявляет, что она не в состоянии жить с такими буйными родителями, и одевается, чтобы уйти из дому. Чем дальше в лес, тем больше дров. Кончается тем, что важный гость застает на сцене доктора, прикладывающего к голове мужа свинцовые примочки, и частного пристава, составляющего протокол о нарушении общественной тишины и спокойствия. Вот и всё. Тут же примазан жених Лизы, Гранский, кандидат прав, человек из «новеньких», говорящий о принципах и, по-видимому, изображающий из себя в водевиле доброе начало.
Клочков читал и искоса поглядывал: смеются ли? К его удовольствию, гости то и дело зажимали кулаками рты и переглядывались.
— Ну? Что скажете? — поднял глаза на публику Клочков, окончив чтение. — Как?
В ответ на это самый старший из гостей, Митрофан Николаевич Замазурин, седой и лысый, как луна, поднялся и со слезами на глазах обнял Клочкова.
— Спасибо, голубчик, — сказал он. — Утешил… Так хорошо ты это самое написал, что даже в слезы ударило… Дай я тебя еще раз… в объятия…
— Отлично! Замечательно! — вскочил Полумраков. — Талант, совсем талант! Знаешь что, брат? Бросай ты службу и изволь писать! Писать и писать! Подло зарывать талант в землю!
Начались поздравления, восторги, объятия… Послали за русским шампанским.
Клочков растерялся, раскраснелся и от избытка чувств заходил вокруг стола.
— Я в себе этот талант давно уже чувствую! — заговорил он, кашляя и махая руками. — Почти с самого детства… Излагаю я литературно, остроумие есть… сцену знаю, потому — в любителях лет десять терся… Что же еще нужно? Поработать бы только на этом поприще, поучиться, … и чем я хуже других?
— Действительно, поучиться… — сказал Замазурин. — Это ты верно… Только вот что, голубчик… Ты меня извини, но я правду… Правда прежде всего… У тебя выведен Клещев, действительный статский советник… Это, друг, нехорошо… Оно-то, в сущности, ничего, но как-то, знаешь, неловко… Генерал, то да се… Брось, брат! Еще наш рассердится, подумает, что ты это на него… Обидно старику станет… А от него мы акроме благодеяний… Наплюй!
— Это правда, — встревожился Клочков. — Нужно будет изменить… Я поставлю везде «ваше высокородие»… Или нет, просто так, без чина… Просто Клещев…
— И вот что еще, — заметил Полумраков. — Это, впрочем, пустяки, но тоже неудобно… глаза режет… У тебя там жених этот, Гранский, говорит Лизе, что ежели родители не захотят, чтоб она за него шла, то он против ихней воли пойдет. Оно-то, может быть, и ничего… может быть, родители и взаправду бывают свиньи в своем тиранстве, но в наш век, как бы этак выразиться… Достанется тебе, чего доброго!
— Да, немножко резко, — согласился Замазурин. — Ты как-нибудь замажь это место… Выкинь также рассуждение про то, как приятно быть тестем начальника. Приятно, а ты смеешься… Этим, брат, шутить нельзя… Наш тоже на бедной женился, так из этого следует, что он скверно поступил? Так, по-твоему? Нешто ему не обидно? Ну, положим, он сидит в театре и видит это самое… Нешто ему приятно? А ведь он же твою руку держал, когда ты с Салалеевым пособия просил! «Он, говорит, человек больной, ему, говорит, деньги нужней, чем Салалееву»… Видишь?
— А ты ведь, признайся, здесь на него намекаешь! — мигнул глазом Булягин.
— И не думал! — сказал Клочков. — Накажи меня бог, совсем ни на кого не намекал!
— Да ну, ну… оставь, пожалуйста! Он, действительно, любит за женским полом бегать… Ты это верно за ним подметил… Только ты тово… частного пристава выпусти… Не нужно… И Гранского этого выпусти… Герой какой-то, чёрт его знает чем занимается, говорит с разными фокусами… Если б ты его осуждал, а то ты, напротив, сочувствуешь… Может быть, он и хороший человек, но… чёрт его разберет! Всё можно подумать…
— А знаете, кто такой Ясносердцев? Это наш Енякин… На него Клочков намекает… Титулярный советник, с женой вечно дерется и дочка… Он и есть… Спасибо, друг! Так ему, подлецу, и надо! Чтоб не зазнавался!
— Хоть этот, например, Енякин… — вздохнул Замазурин. — Дрянь человек, шельма, а все-таки он всегда тебя к себе приглашает. Настюшу у тебя крестил… Нехорошо, Осип! Выкинь! По-моему… бросил бы лучше! Заниматься этим делом… ей-богу… Разговоры сейчас пойдут: кто, как… почему… И не рад потом будешь!
— Это верно… — подтвердил Полумраков. — Баловство, а из этого баловства такое может выйти, чего и в десять лет не починишь… Напрасно затеваешь, Осип… Не твое и дело… В Гоголи лезть да в Крыловы… Те, действительно, ученые были; а ты какое образование получил? Червяк, еле видим! Тебя всякая муха раздавить может… Брось, брат! Ежели наш узнает, то… Брось!
— Ты порви! — шепнул Булягин. — Мы никому не скажем… Ежели будут спрашивать, то мы скажем, что ты читал нам что-то, да мы не поняли…
— Зачем говорить? Говорить не нужно… — сказал Замазурин. — Ежели спросят, ну, тогда… врать не станешь… Своя рубашка ближе к телу… Вот этак вы понастроите разных пакостей, а потом за вас отдувайся! Мне это хуже всего! С тебя, с больного, и спрашивать не станут, а до нас доберутся… Не люблю, ей-богу!
— Потише, господа… Кто-то идет… Спрячь, Клочков!
Бледный Клочков быстро спрятал тетрадь, почесал затылок и задумался.
— Да, это правда… — вздохнул он. — Разговоры пойдут… поймут различно… Может быть, даже в моем водевиле есть такое, чего нам не видно, а другие увидят… Порву… А вы же, братцы, пожалуйста, тово… никому не говорите…
Принесли русское шампанское… Гости выпили и разошлись…
