себя решительный гнев при упоминании о Матрене и приняло выжидающий вид. «Посмотрим, голубчик, что от себя приложишь к обеду». Но Лопухов, вовсе {нимало} не смотря на ее лицо, уже вынул портсигар, оторвал {взял} клочок бумаги от какого-то письма, завалявшегося в нем, взял карандаш и уже писал.
— Если смею спросить, Марья Алексеевна, вы какое вино кушаете?
— Я, батюшка, Дмитрий Сергеевич, признаться вам сказать, мало знаю толку в вине, — почти что и не пью, не женское дело. («Ну да, с первого дня по роже видел, что не пьешь».)
— Конечно так, Марья Алексеевна. Но мараскин даже девицы пьют, — вы мне позволите написать?
— Это что такое, Дмитрий Сергеевич?
— Просто не вино даже, можно сказать, а сироп.
Он вынул красненькую бумажку, — кажется, будет довольно. — Он повел глазами по записке, — на всякий случай, дам {Было начато: при} еще 5 рублей.
У Марьи Алексеевны глаза покрылись влагою, и лицом неудержимо овладела сладостнейшая улыбка.
— У вас ведь и кондитерская недалеко? Не знаю, найдется ли готовый пирог из грецких орехов, — на мой вкус, это самый лучший пирог, Марья Алексеевна. Но если нет такого — какой есть.
Он отправился в кухню {Он встал, направился в кухню} и послал Матрену делать закупки. {Далее начато: С полчаса или больше}
— Кутнем ныне, Марья Алексеевна. Хочу пропить ссору с родными. Почему не кутнуть, Марья Алексеевна? Дело с невестою к концу {на лад} идет. Тогда не так заживем — весело заживем, — правда, Марья Алексеевна?
— Правда, батюшка, Дмитрий Сергеевич. То-то я смотрю, что-то вы больно уж деньгами-то сорите, чего я {Далее начато: а. во б. от} не ждала, как от человека основательного. Видно, от невесты задаточек получили?
— Задаточка не получил, Марья Алексеевна. А если деньги завелись, {есть} то кутнуть можно. Что задаточек? Дело надо начистоту вести. Тут не об задаточке дело. {Текст: А если деньги ~ дело. — вписан.} Так я дело не поведу — не стану по кусочкам тянуть, — еще подозренье возбудишь, — да и неблагородно, Марья Алексеевна?
— Неблагородно, батюшка, Дмитрий Сергеевич, — точно неблагородно. По-моему, во всем надо благородство соблюдать. {Далее было: А мое благородство вот какое, Марья Алексеевна}
— Правда ваша, Марья Алексеевна.
С полчаса или три четверти часа, остававшиеся {Было начато: продол} до обеда, шел самым любезный разговор в этом роде о всяких благородных предметах, милых сердцу Марьи Алексеевны. Тут, между прочим, Дмитрий Сергеевич в порыве откровенности высказал, что свадьба {свадьба уже} его очень приблизилась в последнее время, и утешил Марью Алексеевну тем, что Вера Павлова скоро решится {даст} на замужество, — это он видит, {Далее было: потому, как она |вед] дер} — она ему ничего не говорила, но он видит.
— Ведь мы с вами, Марья Алексеевна, старые {терты} воробьи, нас {мне} не мякине не проведешь. Мне хоть лет и немного, а я тоже старый воробей тертый калач, — так ли, Марья Алексеевна?
— Так, батюшка, тертый калач, тертый калач.
Словом сказать, отрадное общество уважаемой Марьи Алексеевны так оживило Дмитрия Сергеевича, что куда девалась его грусть, — он был такой веселый, каким {что} его Марья Алексеевна еще никогда не видывала «Тонкая бестия, шельма этакий, — видно, схапал уж у невесты не одну тысячу, — а родные-то проведали, что он карман-то {руки} понабил, да и приступили, — а он им: нет, батюшка и матушка, как сын, я вас готов уважать, а денег у меня для вас нет. Экая шельма-то какая!» — Да, приятно беседовать с таким человеком, особенно когда, услышав, что Матрена воротилась, сбегаешь на кухню, сказавши, что идешь в свою спальную за носовым платком, и увидишь, что вина куплено на 10 р. 50 коп., — ведь третью долю, чать, только выпьем за обедом-то, — и кондитерский пирог в 2 рубля, — ну это, можно сказать, брошеные деньги — на пирог-то; но все же останется и пирог, — можно будет как-нибудь кумам подать вместо варенья. Все не в убыток, а в сбереженье.
«Хорошо ли я сделала, что заставила его зайти? Маменька смотрела так пристально».
«И в какое трудное положение поставила я его! Как остаться обедать? Ведь маменька ни за что не пригласит».
«Боже мой, что со мной, бедной, будет?»
«Есть одно средство, говорит он, — нет, мой милый Дмитрий, нет никакого средства».
«Нет, есть средство — вот оно — окно: когда будет тяжело, уже слишком тяжело, брошусь из него».
«Какая я смешная: «когда будет слишком тяжело», а теперь-то?»
«А когда бросишься в окно — как быстро, быстро полетишь, — будто не падаешь, а в самом деле летишь, — это, должно быть, очень приятно. Только потом ударишься о мостовую, — ах, как жестко! Больно? Нет, боли, я думаю, не успеешь почувствовать, — а только жестко — должно быть, очень жестко!»
«Нет, это хорошо. Ведь это один, один самый коротенький миг, — а зато перед этим воздух — будто самая мягкая перина, расступается так легко, нежно, мягко».
«Да, а потом? Будут все смотреть — голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи, — ах, какой гадкий этот Петербург: на тротуарах всегда грязь, — если бы можно было выбрать чистое место, куда упасть, — посыпать бы чистого песку, белого, чистого, — здесь и песок все какой-то грязный, — нет, самого белого, самого чистого, и не жестко было, {Так в рукописи.} — а ведь все равно бы убилась, — вот и прекрасно было бы, — и лицо осталось цело, и не было бы на нем крови, и не пугало бы никого, не казалось бы гадкое, как покажется разбитое. Ах, как бы хорошо, если бы внизу был бы песок — белый песок».
«А в Париже бедные девушки задушаются чадом — это хорошо, очень, очень хорошо. Бросаться в реку — это нехорошо, — будут ловить, — тело становится такое уродливое, — нет, это нехорошо. А если бы…»
«Как они громко там говорят! Что они говорят? Нет, ничего не слышно».
«Да, вот если бы удушиться чадом, — как бы это было хорошо!»
«И я бы оставила записку ему, в которой бы все, все написала. Ведь я ему тогда сказала: нынче день моего рождения. — Как это я сказала? Какая я была смелая! Как это я была такая? Да ведь я оттого, что я была {Было: была тогда} глупенькая, — ведь я сама не понимала, как это… как это… А что это «как это?» важно? — нет, не так, — или стыдно? нет, это не стыдно. Что ж это? Как это тяжело, — как это тяжело, да, это то слово: «тяжело»».
«Да, вот в Париже бедные девушки какие умные! А что же, разве я не буду умной? Сделаю, как они. Вот как смешно будет: входят в комнату — ничего не видно, только угарно, и такой зеленый воздух, и туман — испугались: «что такое? где Верочка?» Маменька кричит на папеньку: «Что ты стоишь, выбей окно!» Выбили окно — и видят: я сижу у туалета, и опустила голову на туалет, а лицо закрыла руками. «Верочка, ты угорела?» — А я молчу. «Верочка, что ты молчишь?» — «Ах, да она удушилась!» Начинают кричать, плакать; Ах, как смешно, что они будут плакать, и маменька станет рассказывать, как меня любила».
«Да, это смешно, так, а ведь он будет жалеть, — ведь он очень будет жалеть».
«Что ж, я оставлю ему записку».
«Да, посмотрю, посмотрю, да и сделаю, как бедные парижские девушки. Я сделаю. Я не сделаю? Нет, нет, если я уж скажу, так сделаю. Ведь я храбрая, я не боюсь».
«Да и чего тут бояться? Ведь это так хорошо! — Только вот подожду, какое это средство, про которое он говорит. Да нет, никакого нет. Это только так, он успокоивал меня».
«Зачем это люди успокоивают? Вовсе не нужно успокоивать. Как можно успокоить? Разве это можно? Когда нельзя помочь, разве можно успокоить? Ведь вон он умный, а тоже так сделал. Зачем он так сделал? Это не нужно».
«Что ж это как он говорит? Будто ему весело, такой веселый голос».
«Неужели он в самом деле придумал средство?»
«Да нет, этого нельзя. А если б не придумал, разве бы он был веселый? Что ж это он придумал?»
— Верочка, иди кушать! — крикнула Марья Алексеевна.
В самом деле, Павел Константинович воротился, — пирог давно готов — не кондитерский, а у Матрены, с начинкою из вчерашней говядины от супа.
— Марья Алексеевна, вы не пробовали перед обедом рюмку водки? Это очень полезно, особенно полынной или вот этой, горькой померанцевой. Я вам говорю как медик. Пожалуйста, попробуйте. Нет, нет, непременно попробуйте. Я как медик предписываю попробовать.
— Разве только что медика надобно слушать, — и то полрюмочки.
— Нет, Марья , полрюмочки не принесет пользы.
— А сами-то что же, Дмитрий Сергеевич?
— Стар стал, остепенился, Марья Алексеевна, зарок дал… {А сами-то ~ дал… вписано.}
— В самом деле, согревает как будто бы. {Вместо: согревает как будто бы — было: как согревает.}
— В том и польза, Марья Алексеевна, что согревает.
(«Какой он веселый в самом деле! Неужели в самом деле есть средство? А на меня и не смотрит! Ах, какой хитрый! И как это он с нею так подружился?»)
Сели за стол.
— А вот мы с Павлом Константиновичем этого {элю} выпьем, так выпьем. Эль — это все равно что {Вместо: Эль ~ что — было: Это пиво} пиво, не больше как пиво — попробуйте, Марья Алексеевна.
— Если вы говорите, что пиво, позвольте, пива почему не выпить?
(«Господи, сколько бутылок, — пять, шесть, семь! Что это {Откуда это?} маменька так расщедрилась? — Ах, я недогадливая, {Было начато: глу} ведь он угощает! Так вот она, дружба-то?»)
(«Экая шельма какой! Сам-то не пьет! Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель! Ей-богу, славная! И кваском как будто пахнет, а сила есть, есть сила хорошая! Когда Мишку-дурака окрутим, водку брошу, все {В рукописи: всю} эту ель стану пить! Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне же лучше. А поди, чай, ежели захотел пить, здоров пить».) — Да вы бы сами выкушали хоть что-нибудь, Дмитрий Сергеевич.
— Э, на моем веку много выпито, Марья Алексеевна, — в запас выпито, надолго станет. Не было дела, не было денег, — пил; есть дело, есть деньги не нужно вина, и без него весело.
(«Нет, это еще лучше ели,
