подле этого военного, седенький и довольно высокий, и сказал, чтобы я перешел к следующей теме.
Только и успел поговорить об этих трех периодах и периодической речи. Когда говорил о ней, как у меня написано, со мною уже никто не спорил.
Под конец со мною не стал так горячо спорить Чистяков и этот человек, и я начал о теории. Исторический взгляд нужно, сказал я, если хотите и об одном современном.
Этот старик сказал, что скорее о теории вообще, как я раньше сказал. «И я думаю, — сказал я, — и тем более необходим обзор», и начал говорить об Аристотеле, совершенно как у меня было [написано 1, живо и с жестами и не смешивался более того, чем обыкновенно смешиваюсь в разговоре. Не успел я кончить его реторики, как мне этот старичок сказал, чтоб я перешел к теории XVIII века. Я сказал, как у меня там было, и, против моего ожидания, он поддакивал мне.
Вообще, когда я читал из словесности, мне не делали никаких замечаний, и тут я уже был уверен, что довольны, да и когда читал ту лекцию, то тут являлись на сцену и арабский, и китайский, и т. д. Одним словом, по совету Ир. Ив., я пускал пыль в глаза, что, однако, сделал бы, вероятно, и сам по себе, по своей склонности к историческим выводам о развитии. Наконец, когда я в главных очерках почти сказал свое мнение о теории XVIII века, мне сказали «довольно». Когда кончил, кто-то сказал: «прекрасно». Я раскланялся и вышел.
Когда выходил, Кавелин подошел и сказал, чтоб я завтра был у него, потому что Ржевский из 2-го корпуса хочет, чтоб я был представлен ему. Итак, я был уверен, что принят, и поэтому шел домой весело. Я кончил ровно в 10 час., читал ровно час.
Пришел домой тоже довольно весело, только проклятое «cum dicam, audis» не выходило у меня из головы; я все думал, что ошибся, теперь вздумал, что в самом деле не ошибся, да тогда не догадался сказать, — ведь это действительно так, потому что обыкновенно они мыслят это отношение как причинное. На другой день пошел к Кавелину, но об этом напишу после, теперь иду к Крашенинникову и в университет, чтоб отнести книги и справиться о своем деле и о Саше. Теперь 10 ч.
(Писано 19-го числа, в 8 час. утра, перед тем как идти к попечителю.)
С лекции я шел и пел — чувствовал, что хорошо, и вечером был весел; только вертелось проклятое «cum dicam, audis». На другой день в веселом расположении духа пошел к Кавелину.
1 ам сказали, что Ржевский жалеет, что теперь нет места учителя, а репетитора предлагает. Я сказал, что посоветуюсь, что это такое, с учителями и буду у него во вторник, т.-е. ныне, в 6 час. Оттуда зашел к Корелкину, тот едет в этот день (писал мне письмо об этом, только оно пришло без меня уже). Я его погнал к Срезневскому, сам хотел придти к нему в 41/2 ч. проводить его.
Из дому пошел тотчас к Вас. Петр., чтобы сказать ему о своей лекции и о том, что мне предлагают место, чтобы поэтому и он держал. Оттуда к Иванову, чтоб дождаться времени к Корелкину. У него былб довольно много людей, между прочим Родионов, который был навеселе. Ничего особенного, время шло довольно скучно. Корелкин расплакался, когда перед отъездом сел писать к матери, и это меня тронуло. Вечером читал что-то.
/5 [сентября], пятница. — Пошел в университет, там неприятно поразило Сашино дело — от попечителя сказали: «принять, если есть вакансия», а есть она или нет, — еще не знают и говорят, что должно быть нет. Это говорил Ярославцев. Это меня поразило неприятно — ну что, как пройдет так полгода — пошел домой, еще более, что свидетельство просрочено, — это, конечно, устроил без всяких хлопот пока, сказавши, что через неделю будет. Вечером пошел к Ир. Ив., где был почти героем вечера; приняли меня радушно, говорили обо мне, — этого, конечно, я не люблю, но ничего. Место у Ржевского не велели принимать, а Ир. Ив. снова говорил Тихонову213, и кроме того советовал сходить к Ортенбергу. Оттуда я воротился в весьма хорошем расположении духа; у Ир. Ив. было много народу, одних мужчин 13 или 14 чел. да 3–4 дамы, и время прошло довольно хорошо (с начала вечера Минаев рассказывал о жестокости и грубости царя и т. д. и говорил, как бы хорошо было бы, если бы выискался какой-нибудь смельчак, который решился бы пожертвовать своей жизнью, чтоб прекратить его). Под конец читали Искандера.
16 [сентября], суббота. — Утром в ЮѴг час. пошел в Артиллерийское училище отыскивать Тихонова — уехал уже — и, взяв адрес, пошел искать его домой; конечно, измучился довольно порядочно. Тихонов, весьма важничающий человек, довольно грубоватый, сказал, что пришлет мне, распорядившись часами, расписание, но у меня осталась не совершенно верная надежда получить это место, потому что он слишком как-то, кажется, почел меня молодым для этого. Однако, думаю, что не захочет неприятности с Ир. Ив., которого просил об учителе: как же не принять того, кого тот рекомендовал?
В 21/2 часа пошел с Сашею покупать Робертсона и вместо того, что я думал — 2 руб. 50 коп., он стоит 3 руб. 75 коп., — это дурно. Оттуда на беду зашел к Ал. Фед., который спросил 4 руб. сер. денег, между тем как у меня самого только 10 руб. и нужно взять диплом, потому что, нужно псрсмсіпгті> вид. Нечего делать — обещался дать; взял < Emile > J. J. Rousse au на несколько времени (так до вторника), но не читал почти ничего, потому что читаю Робертсона, которого спешу для того, чтоб через месяц мог предложить свои услуги Ир. Ив.
/7 [сентября], воскр. — Любинькины именины. Ал. Фед. пришел в 2, просидел до 7; после него я несколько времени читал, там вышел ужинать и просидел с Мих. Павл, до 11V2, что было, конечно, очень скучно. Утром ходил к Ортенбергу, не застал его; сказали, чтобы в 6 час. вечера завтра или лучше в половине шестого, чтобы не пропустить. Любинькины именины хотели-таки торжествовать, но не приехали Горизонтов и Топильский, которых просил Ив. Гр.
/8-го [сентября] — утром ходил в университет взять через Ни-китенку Biese, о котором просил Ир. Ив., там взял эти книги, но когда дожидался, инспектор сказал: «Где ваш адрес? Приходите в канцелярию попечителя завтра». Я думал, что о Саше, вместо того он сказал: «Вы просите себе места в Саратове, там пришла бумага, что есть там место». Я был ошеломлен этим, и до сих пор все остальное поглощено этою мыслью — что там написано? Можно будет принять или нет? А приму, если а) старшего учителя, Ь) не должно будет рисковать ехать туда хлопотать, а нужно только отсюда послать просьбу и здесь ждать определения. Это меня заняло как нельзя более. Оттуда сходил справиться об адресе Ир. Ив., чтоб написать домой; после к Ортенбергу — должен был ждать до 6 час., пришедши в 5Ѵг. Просидел это время на лавке в Гостином дворе; в 6 час. в швейцарской его ждал, пропустил, догнал на дворе. Когда подходил к нему, он сказал: «Я вас узнаю, места нет, но буду весьма рад познакомиться, если вы зайдете когда-нибудь в это же время, потому что теперь на пробную лекцию должен». Это мне даже понравилось, что места нет, потому что не стесняет в приеме в Саратове места, если можно будет принять. Теперь 3Л 9-го, иду к попечителю.
Теперь 7 декабря, — итак, не писал 2Ѵг месяца. Что же было в эти 2Ѵг месяца? А, дело о месте в Саратове.
Итак, пошел к попечителю и сказал ему, что для этого мне должно подумать. На другой день отвечал ему, что принял бы место с большою радостью, но у меня нет денег ехать и потом не должен подвергаться экзамену. Как на это отвечал попечитель, смотри в переписке моей с нашими 214. Я думал, что дело этим и покончится, потому что не думал, чтобы Молоствов согласился на эти условия, а между тем вышло наоборот. Во вторник, который был последний в ноябре (28-го, что ли), я, наконец, долго сбиравшись, пошел в университет, чтобы узнать от инспектора, нет ли чего, не мог дождаться и ушел, а вечером принесли в самом деле повестку. Как это странно, что, сбиравшись понапрасну два месяца, наконец, пошел именно. в тот день, когда пришел ответ.
Пошел к попечителю с некоторым волнением, но не весьма большим. Чего мне собственно хотелось: того ли, чтобы отказал Мо-лоствов, или чтобы согласился на мои условия — не знаю. Решительно не мог я решить, что для меня лучше. Главным образом содействовало тому, что я без особой неохоты готов был ехать в Саратов, то, что здесь решительно нет и не будет никогда свободного времени, потому что все одно за другим наполняются чужие дела, от которых ввек не освободишься (сначала Срезневский, после этот Мерк, после вот Ир. Ив., после снова придется у Срезневского 215, и т. д., и т. д. до бесконечности), так что, когда придешь домой, то чувствуешь себя усталым и большую часть того времени, как бываешь дома, только спишь. Это первое. А второе — это мерзкость того места, которое я получил во 2-м кадетском корпусе, — ужасно скверно, главным образом тем, что весьма дурно сидят мальчики. Третье — я приеду из Саратова через год, через два уже степенным человеком, между тем как теперь в глазах слишком многих имею еще слишком многие следы слишком ранней молодости. В пример хоть Тихонов, который сказал Ир. Ивановичу: «Как же можно такого молодого человека, который сам не старше своих учеников», или Ортенберг, который отказал, конечно, тоже поэтому. Четвертое — наконец, мне было совестно обманывать своих, которым я расписал, что приму с радостью, если будут приняты [мои] условия. Конечно, я писал это более потому, что думал, что условия будут не приняты, потому что странное имеет влияние петербургская жизнь и ужасную силу имеет правило: с глаз долой — и из памяти вон. Когда был в Саратове, жалко было расстаться со своими, а как приехал в Петербург да обжился в нем несколько, так жаль стало расстаться с ним, потому что, как бы то ни было,
