тут нет; пошел зараз к Палимпсестову в надежде не застать дома, — так и есть. Оттуда к Мерку, зашедши в пассаж; оттуда домой и хотел приняться за «Отрезанный ломоть», как вдруг, когда я еще обедал, шасть Благосветлов — как громом поразил— и просидел до 11 часов; сказал, что Пелопидов при смерти, так что едва ли выздоровеет; что первая причина его расстройства венерическая, которую схватил год назад и повторил в прошлую зиму. Жаль! Славный был человек! И со мною приехал! А без этого был бы жив! Я привез на смерть! Вот необходимость радикального преобразования отношений полов между собою, т.-е. и всего порядка общества. После ухода Благо-светлова написал две’ страницы «Отрезанного ломтя» набело. Принялся этот раз переписывать в лист, чего еще никогда не делал, это удобнее. В этот раз уже верно пойдет.
(Это писано 12 февраля перед отправлением в оперу.) 316
1, 31 дек. — Gabrielle, Іа Bossue.
2, 29 янв. — Guelfes et Gibellines.
1 февраля — Davis Deux menages.
3 февраля — Douairiere Andre, Pont casse.
4 февраля — Наяда.
6, вторник. — Был еще раз во французском театре без афиши, это должно быть было 6 февраля.
8 февраля — Quitte pour Іа peur, Heloise et Abelard, Supplice de Tantaie.
10 февр. — Les contes de la reine de Navarre, l’hotel garni.
11 февр. Наяда.
13 февр. Карл Смелый.
14 февр. Акт из Лукреции Борджиа; акт из Пирата; 3-й акт из Гвельфы и Гибеллины.
[ДНЕВНИК. КОНЕЦ МАРТА 1851 г.]
(Писано в Симбирске у Николая Ефимовича Андреева.)
Итак, мы выехали из Петербурга с Д. И. Минаевым и Николаем Александровичем Гончаровым в повозке Гончарова. Вышло у нас на дорогу до Симбирска по 41 или 42 р. с человека. Дорогою всё рассуждали между собою о коммунизме, волнениях в Западной Европе, революции, религии (я в духе Штрауса и Фейербаха). Д. И. Минаев показался мне человеком еще лучше того, чем раньше — человеком с светлым умом и благородною душою; я имел на него, как мне кажется, довольно большое влияние своими толками о Штраусе и коммунизме, — он теперь причисляет себя к коммунистам, хотя, может быть, и не понимает хорошо, куда они хотят идти и какими путями.
Расскажу теперь замечательные случаи нашего путешествия. В Москве я виделся с Александрой Григорьевной. Они отдали сестру свою замуж за одного господина, который раз думал уже свататься и, заставши меня у них в августе, счел меня также кандидатом в женихи и усомнился в своем намерении. Ал. Григ, снова мне попрежнему понравилась. Я пришел к ним перед часами и мог остаться у них только 3А часа, — жаль, потому что пришел домой слишком рано, мы уехали вместо часа или 12 в 4 часа. Скоро отец ушел в церковь, и мы остались с Алекс. Гр. Разговор начался обо мне и о брате ее, который огорчает их своими странностями и тем, что полгода не писал им ничего; она поручила мне, видеться с ним в проезд через Владимир; потом стала жаловаться на скуку своей жизни после замужества сестры; я уговаривал ее приехать в Саратов. От этого посещения осталось у меня чувство такое же, как оставалось раньше; я глубоко расположен к ней. Она стала полнеть в лице, что, конечно, производит на меня некоторого рода неприятное ощущение. Жаль, что я мог провести с нею только менее часу.
Зашел во Владимире к брату — он показался мне удивительно странным и был в самом деле с похмелья; мало-по-малу стал несколько походить на человека, а то сидел решительно как сонный. Я посидел с ним полтора часа и осыпал хулами бога и провидение, отрицая будущую жизнь. Он защищался от меня обыкновенными богословскими местами. Под конец стал довольно походить на самого себя в обыкновенном положении. — Эти полгода, сказал он, провел он в пьянстве. Две фразы от него остались у меня в сердце, — это то, что разговор мой (на Арбатском бульваре в августе 402 при прощании) произвел на некоторое время влияние на Алекс. Гр. (я тут хулил бога из-за нее). — «Ведь вы возбудили было в сестре сомнения» и «Ну что, рада ли была вам сестра? ведь она вас весьма любит». — «И я ее также весьма люблю, чрезвычайно люблю». Каким образом сделать бы, чтобы этот человек стал человеком как следует? Мне кажется, не иначе как разрушением его аскетических и ведущих к пьянству из отчаяния убеждений, т.-е. академических лекций.
В Нижнем останавливались мы на полтора часа, и, к моему несчастью, Михайлова не было дома. Оттуда до Казани дорога была большею частью по Волге, на которой были уже провалы под конец, да и на/ первой станции от Нижнего, где дорога идет через талы, затоплено водою. Здесь, однако, проехали мы, ничего не опасаясь, потому что не знали опасности, между тем как она, кажется, была в самом деле. Но на второй станции ямщик напугал нас чрезвычайно рассказами о том, как опасно ездить, особенно по «Кудыме — теплой речке», которая проела лед, так что мы сами велели ему ехать шагом, а этого ему только и хотелось, кажется. Ник. Алекс, кричал, мы говорили между собою и кощунствовали над смертью, хотя в самом деле я сидел не без некоторых опасений, однако, весьма слабых, от моего постоянного неверия в действительность опасности.
В Казани я был у Гордея Семеновича [Саблукова], подал прошение Лобачевскому с удостоверением от 2-го кадетского корпуса о причинах моей просрочки. — Более ничего. Через Волгу в Казани едва могли проехать — вечером нас не пустили, а сначала вместо трех принудили нас взять 4 лошади. Итак, мы были должны ночевать на почтовом дворе, куда приходил Гавриленко, студент с го* лосом, похожим на мой. До Казани ехали порядочно, после до Симбирска дурно. В Буинске сломалась в раскате оглобля, и Ник. Ал-ча едва не задушил Дмитрий Иванович, упавши ему задницею на лицо.
В Симбирске теперь что? Остановились у Николая Ефим. Андреева, человека іиаленького, худого, истощенного, с петербургским цветом лица, напоминающего всем в себе — и цветом лица, и профилью, и голосом, и манерами — весьма благочестивого, человека. Он говел, мы приехали в пятницу в 3 часа и расстроили его говение. Вечер провели в разговорах, большею частью в известном демократическо-социалистическом духе. На другой день обед у Ник. Ал. Гончарова. Его жена, Лизавета Карловна, славная женщина, хороша собою, только весьма худа и зелена, должно быть, от скуки, тоски, может быть, и от болезни, может быть, и оттого, что лишала себя общения с Ник. Ал. (над ним смеются, что она не пускает его спать с собою); женщина своею молодостью, по понятиям и поступкам напоминающая Алекс. Ив. Введенскую, только то, что там не грациозно, у нее грациозно, так что к ней довольно идут эпитеты, которые придает ей Дмитрий Иванович: «воздушная», «Ундина Карловна» и т. п. Она вый-26* 403 дет, если соединить Анну Дмитриевну, которую напоминает она своим голосом, с Серафимою Григорьевною, которую напоминает типом своей натуры — своими чертами лица в их общем выражении и своими манерами в их духе, несмотря на то, что в частностях они походят на манеры Анны Дмитриевны. С первого раза меня поразило сходство ее дикции, в некоторых местах чрезвычайное, с голосом и игрою Арну Плесси, — это особенно там, где Лизавета Карловна начинает говорить (Плесси вытягивает голос), эта форма, — она решительно Арну Плесси, так что могла бы быть чрезвычайно любимою у нас актрисою. А сложение? Чье сложение — долго я не мог вспомнить, но я с первых слов ее вспомнил, что сложение, ее манеры говорить совершенно одинаковы с манерою говорить какой-то знакомой мне дамы. Наконец, вспомнил, что это — Анна Дмитриевна. Итак, Лизавета Карловна выйдет, если к чертам лица и доброте Серафимы Григ, присоединить манеру говорить Анны Дмитр. и Арну Плесси и наивность, младенчество в понятиях и поступках Александры Ивановны, с придачею грации и легкости движений и порывов, которые есть у многих хороших актрис, так что целое выходит в самом деле милое. Как тут у них после обеда забавничал Дмитр. Ив., как он вырезывал у них себе ордена из карт, покуда спал муж, и заставлял Лизавету Карловну хохотать так, как «я не хохотала пять лет», т.-е. со дня отъезда Дм. Ив. Гостеприимство, радушие, напоминающее Лариссу Федоровну, также и своею резкою отрывчатостью (par sa brusquerie).
Дмитр. Ив. и Ник. Ал. Гончарова описывать я не буду, потому что типы их, я думаю, навсегда запечатлелись в моей памяти после десятидневного пути вместе с ними.
> Вот уж сколько людей привлекали меня к себе грустностью, томительностью своего положения. Василий Петрович, Александра Григорьевна — два человека, к которым я чувствовал истинную привязанность, — конечно, эта привязанность много обусловливалась их положением, а не одними их личными достоинствами. Вот если бы дольше с Лизаветою Карловною — и к ней мог бы я привязаться до некоторой степени именно оттого же. Вечером* долго сидели, слушая рассказы Николая Ефимовича о Симбирске.
Обедали на другой день у Николая Ивановича217, этого бесстыдного пьяницы, которого часто выводят под руки с вечеров и из собрания (рассказ Ник. Ефим, о том, как Воейков сын уезжал из Симбирска в Варшаву и как при этом отец Воейкова и Ник. Ив. прощались друг с другом, обнимались и благословляли, потому что Воейков принял Николая Ив. за своего сына, а Ник. Ив. счел себя Воейковым сыном); гадкое, грязное семейство. С виду добродушный пьяница, на самом деле и по душе низкий человек, — обделил сестер и отжилил по суду полученные от татарина 3 000 рублей из 8 000 за просрочку двух дней.
I Іпк. Мих. Овсянников — это старый Силен, лысый совершенно, с гадко пришлепывающим языком между редкими зубами, из которых один, самый передний, выпал.
Шишков (рассказ его самого об обеде в 25 коп., данном в Сибири Попову, не одному из саратовских, а совершенно другому); (рассказ о том, как он, начитавшись Чичикова, захотел, как он, объездить несколько губернских городов в надежде где-нибудь найти выгодное место и как тут пропил свой домик, свою корову и козу; как умилительно говорит о том, как в то время, когда они жили вместе с этим Поповым, всем слугам велено было слушаться его Александры, которая была высокого ума и души женщина, и как сам Попов глубоко уважал ее); человек, весьма много напоминающий собою^ (ein archifrommer Mann[157] [158]) Матвея
