того, что говорил об образе мыслей. Это все говорилось, сидя в столовой у стола, стоящего у окон. Катерина Матвеевна снова начала приставать, скоро ли мы кончим, и мешать и звать в залу. — «Ну, пойдемте», и пошли. Мы сели у окна на двор, которое ближе к улице. Она села к столу спиною вполоборота, облокотись на окно, я обернул стул и сел боком к окну, переложивши руку локтем за спинку стула.
«Вот видите, наши отношения не должны кончиться тем, чем следовало бы им кончиться, — нам следовало бы их прекратить».
«Правда».
Мы посидели несколько секунд в молчании. Мне стало жаль ее и себя.
«Вы недовольны окончанием моего разговора. Хорошо, если вам угодно, я скажу то, что не должен бы говорить, что не имею права говорить: вы всегда можете обратиться ко мне».
(Здесь вставка о том, что не она завлекает меня, а я сам хотел вести этот разговор и готовился к нему в пятницу.)
«Да вы уедете».
«Известите меня в Петербурге, все равно, и я по первому вашему слову скажу все, что вы от меня потребуете».
Она молчала.
«Вы недовольны этим? Хорошо, я скажу больше: я поеду весною в Петербург, к рождеству я устрою там свои дела и приеду в Саратов. Если у вас не будет другого жениха лучше, я буду просить вас быть моей женою. Но только с тем условием говорю я это, чтобы вы считали себя решительно не связанной никакими обязанностями в отношении ко мне, только с этим условием, не иначе. Хорошо? Так? Итак, я говорю вам: считайте меня своим 420 женихом, не давая мне права считать вас своею невестой. Довольны ли вы?»
«Довольна».
«Дайте же мне вашу руку в знак согласия».
И я взял ее руку.
«Дайте же мне еще что-нибудь на память этого вечера».
«Что же?»
«Какую-нибудь безделицу, вроде тех, которые вы давали».
И я вынул папиросницу, вынул папиросы, чтобы закурить, — она сказала:
«Дайте одну мне. Вы сами их делали? Она останется у меня на память».
«Нет, не берите — они гадкие, я лучше дам что-нибудь другое».
«Да с вами нет ничего, что бы вы могли дать».
Я ощупал карманы своего жилета.
«Это, говорят, дурная примета». 4
«О, все равно».
«Так вы не верите приметам? Хорошо. Да чем же вы отопрете ящик?»
И она вынула связку ключей, чтобы тотчас ввязать его между них. Но встала и ушла ввязывать в другую комнату. Вышедши оттуда, она подала мне тоже очень маленький ключик.
«Я хотела б дать вам этот перстенек, но он нехорош, лучше что-нибудь другое. Я беру ключ от вашего сердца, вот вам ключ от моего».
«Я не требую непременно вполне один владеть им, я прошу только, чтобы в нем было место для памяти о том, что я искренно привязан и предан вам, что я люблю вас».
Когда она снова вошла в комнату с ключиком, я стоял; она села на то место, где раньше сидел я, а меня посадила на то, где сидела сама, так что теперь она сидела у окна, я у стола.
Но ныне же расскажу, как я был у них.
‘Нарочно дожидался по выходе из класса Венедикта (на дворе) и спросил о здоровьи Ростислава — тот засмеялся: «нездо ров». Я вчера же, бывши у Николая Ивановича, раскаивался, что не был у них — почему? Это было в нашем разговоре с нею. Итак, отправляясь за покупкою перчаток для завтрашнего маскарада, я зашел к ним. Ростислав лежал в столовой. Она сидела за своими ширмами. Я посидел у постели Ростислава и видя, что ему тяжело, пошел. Но уже я слышал из другой комнаты ее разговор с кузиною и хотел попросить ее выйти ко мне. Но они сидели у окна. Она подрубала платок.
«Ольга Сократовна, мне нужно сказать вам два слова».
«Говорите».
«Нет, одной».
«Ну, говорите» — и кузина встала со стула, но стала у шкапа, так что должна была слышать.
«Нет, Ольга Сократовна, выйдите сюда», — и я взял ее за руку. Мы вышли на середину комнаты.
«Мне должно, я думаю, быть завтра с визитом у Анны Кирилловны?»
«Зачем?»
«Я думаю, что визит должно сделать».
«Нет, не к чему — у нас знакомства ведутся не так».
«Вчера, — она все держалась довольно далеко от меня, ^так___ что мне нельзя было говорить шопотом, и я положил ей руку на талию, чтобы стала ближе, — еще я говорил с вами не таким языком, каким должен был бы говорить, каким должен говорить же-, них. Меня мучит это. Завтра я буду говорить другим языком. Тогда было препятствие, которое теперь уничтожилось».
«Хорошо, мы переговорим завтра, — сказала она. — Вы будете?»
«Буду непременно. Прощайте же, Ольга Сократовна».
Я пожал ей руку и пошел. Вышел было уже в ту комнату, которая перед переднею, как встретилась мне [старуха] с чаем.
Я не хотел брать, но служанка старуха сказала: «кушайте» — и я воротился и сел на другом конце стола.
Она сказала, что получила от Палимпсестова стихи, но уже у нее были присланы, что поручает кланяться Палимпсестову и сказать ему, чтобы он был в маскараде, что она танцует с ним четвертую кадриль, что я буду его визави. «Когда был Линд-грен?» — спросил я. — «Вчера. Вы были вчера у Чесноковых в шоколадного цвета паХьто и вчера говорили о вас весьма много». — «Как я счастлив, что есть такие добрые люди, которые говорят не о себе, а обо мне». Я, допивши чай, сказал: «Не думайте, чтобы я пил так долго потому, чтобы мне было приятно оставаться подольше в вашем обществе, а потому, что я не могу пить горячего чаю. Прощайте». — «Так вы будете непременно?» — «Буду».
Теперь 3/4 первого, ложусь.
(Продолжаю. 10 часов утра 22 февраля, воскресенье. Вечером буду в маскараде.)
…«прсшу только о том, чтобы вы помнили о том, что я искренно и глубоко привязан к вам».
И я замолчал на несколько секунд. А между тем маленькая сестрица ее играла, и Катерина Матвеевна, не знаю с кем, должно быть с Василием Димитриевичем, танцовала, не знаю что.
«Теперь мы с вами почти жених и невеста. Теперь я прошу вас поцеловать меня — это будет залогом наших отношений».
«Нет, я поцелую вас только тогда, когда меня принудят. Нет, это будет меня мучить».
«Я никогда не целовал ни одной женщины».
«И я никогда никого не целовала».
(Конечно, я должен бы сказать, что об этом-то нечего и спрашивать. Это целомудрие при видимом завлекании — например, обнажение руки — сильно подействовало на меня. И я не знаю, что меня более связывало бы: то, если бы она меня поцеловала, или то, что она не согласилась поцеловать меня, — это целомудрие и эти слова, искренние слова: «это будет меня мучить».)
Я говорю, повидимому, спокойно. Но я весь дрожу от волнения (NB. В продолжение всего разговора весьма часто повторял, что я уверен, что жить с нею было бы для меня счастьем).
«Конечно, все это должно остаться тайною. Вы пока никому не будете этого говорить?»
«Конечно^.
«И теперь мы должны видеться реже?»
«Конечно».
«Это я буду делать, как мне покажется нужным».
«Если хотите, я не буду выходить к вам, когда вы будете бывать».
Катерина Матвеевна, как уже было несколько раз, снова подошла и приставала, чтоб танцовали. Я встал и сказал, что если она не отойдет, то поцелую ее, и поцеловал ей руку, что ей приятно, но что она боится.
«Как? При мне! Какой бессовестный!»
Катерина Матвеевна ушла, боясь, чтобы я в самом деле не поцеловал ее. Но я едва ли бы это сделал, потому что это было Гб 1 нарушение верности, хотя бы в шутку.
«Так вы в самом деле ревнивы, Ольга Сократовна?»
«В самом деле ревнива».
«Ревновать вам не будет повода»..
«Любили ли вы кого-нибудь уже?»
«Нет, никогда, никого. Только раз в жизни интересовался я одной девицею, чего теперь сам стыжусь. Правда, она хороша, добра, умна, но интересоваться ею было решительно глупо».
«Кто же это?»
«Нет, теперь не назову ее имени, потому что мне стыдно будет перед вами за свое увлечение. Скажу только, что никогда не говорил я с нею ни одной любезности, кроме того, что когда раз одна дама при разговоре о том, кто здесь красавицы, назвала ее, я через несколько дней сказал этой девице, что вот такая-то дама назвала вас красавицею. А потом, недели через две или три (когда, конечно, она уже и позабыла эти слова) я при случае сказал, что люблю всех, кто любит тех, кого я люблю, и поэтому люблю эту даму (NB: это была Прасковья Ивановна Залетаева). Кроме,
никогда ни к кому я не чувствовал влечения. Это та девица, с которой, помните, я хотел объясниться предложением ее учить мудрости человеческой. Да, я никого еще не любил. Люблю ли я вас, этого я не знаю, потому что не испытывал никогда любви.
Я не знаю, то ли это чувство, которое я имею к вам. Но я могу сказать, и это будет правда, что с тех пор, как увидел я вас, единственною моею мыслью были вы. Составляет ли это любовь, или для того, чтобы была любовь, нужно еще что-нибудь, не знаю; но что с тех пор, как увидел вас, я думаю только о вас, это правда».
Несколько секунд я промолчал.
Пришли Николай Димитриевич и Сережа. Мешают. Собираюсь с визитами к Бауэру, может быть Залетаевым. После буду продолжать. Жаль, что не знаю, будет ди она у Акимовых. Однако лучше не быть там. — 25 минут одиннадцатого.
(Продолжаю. 4 часа.)
Я промолчал несколько секунд. Дело решено. Кончилось мое любезничанье. Начинаются серьезные обязанности. Не буду уже более сближаться я ни с одною девицею, я не молодой человек, я семьянин.
«Скоро же прошла моя молодость!» — сказал я, и слезы навернулись у меня на глазах. «Она кончилась нынешний день, а началась с того дня, в который я увидел вас» (т.-е., должен я добавить, у Акимовых)… (Что однако? Это решительно не в моем характере, это был опасный путь, и хорошо, что он скоро довел меня до конца и конца прекрасного.)
«Да, я всегда позабываю во-время сказать то, что должно сказать: религиозны ли вы?»
«Нет».
«Я должен сказать вам, что я не верю всем этим вещам».
«Я и сама почти не верю».
«Я это сказал потому, что это могло бы в противном случае быть источником огорчений для вас… Но я должен сказать вам, что я делаю вам предложение только потому, что думаю, что этим оказываю вам… (я приискивал слова) оказываю вам услугу. Так ли?»
«Почти так».
«Я говорю вам такие вещи, что вы можете быть искренни. Зачем
