вас, Ольга Сократовна?»
Она несколько оборотилась, чтобы взглянуть на меня, и я в самом деле принял серьезный и несколько унылый вид, потому что в самом деле могло случиться, что я сказал что-нибудь такое, чеіМ другая на ее месте оскорбилась бы.
«Mesdames, пойдемте танцовать в зал», — сказала кто-то из других девиц.
«Вы будете танцовать со мною, Ольга Сократовна?»
«Конечно».
Но вместо залы пошли в комнату Сер. Гавр. О. С. села на диван, я стал поодаль,‘представляя человека, состоящего под опалою. На столе лежала ее муфта.
«Это муфта Ольги Сократовны», сказал Сергей Гавр., поцеловал ее и дал мне. Я поцеловал тоже.
«Не смейте дотрагиваться до моей муфты», — и я положил и более не трогал. Довольно долго сидели здесь.
«Сядьте на диван подле Ольги Сократовны».
«Не смею».
И наконец я ушел, чтобы показать вид, что и я кокетничаю.
Пмкурип папиросу, воротился и сел подле нее. Она все не смотрела ил меня.
«Простили ли вы меня?» — Она ничего не сказала.
«Дайте вашу руку». — Не дала. Но сидит, не отворачиваясь, и уже не показывает, что оскорбляется тем, что я сел поДле нее.
«Видите, уже готовы простить вас», — сказали С. Г. и Фогелов. Да, вот что значит пококетничать, — и я умею пользоваться этим: ушел, и меня простили, а если бы не уходил, до сих пор продолжала бы сердиться.
«Простите же меня, Ольга Сократовна», — и я взял ее руку. Она со слабым сопротивлением дала мне поцеловать ее. Тотчас пошли танцовать в залу. Там был Гавриил Михайлович, и я должен был сесть и говорить с ним до начала танцев.
«Берите же даму», — сказал мне, наконец, Сер. Гавр., который готовился сесть за фортепиано. И я стал с О. С., которая стала перед столом и в первой фигуре не садилась.
«Вы может быть в самом деле были оскорблены чемгнибудь с моей стороны, Ольга Сократовна?»
«Разумеется, нет».
«В самом деле?»
«Серьезно нет».
Во время шена Катерина Матвеевна сказала мне, что у нее и О. С. есть ко мне просьба. О. С. сказала потом, что эта просьба— танцовать вторую кадриль с Серафимой Гавриловною.
«Конечно, я исполню это; но я решительно не знаю, что с нею говорить».
«Говорите о том, будет ли она в пятницу в маскараде, и просите, чтобы была».
«Да она может примет это за любезность с моей стороны, а я этого вовсе не хочу».
«Нужды нет, говорите».
Во все время кадрили я пожимал руку О. С. и она с теплою приязнью пожимала мою. Вторую кадриль с Серафимою Гавриловной, во время которой я и вел действительно этот разговор и говорил больше о том, почему она так мало выезжает. Она кажется действительно была довольна этим разговором, потому что он выставлял в полном блеске ее семейные добродетели и был веден решительно в почтительном тоне с моей стороны. Третью кадриль с Катериной Матвеевной, говорил о том, в кого она влюблена и что я в самом деле думал о ней дня 3 или 4 после того, как видел ее в первый раз у Шапошниковых. После танцев (только три кадрили) девицы ушли. Гавриил Михайлович оставил меня: «Останьтесь с нами, они все увлекают вас» — и я просидел довольно долго, говоря о различных вещах, главным образом о Ко-былиных. Наконец, кто-то сказал мне, что девицы хотят, чтобы я пришел к ним и к О. С.; я, наконец, мог идти. Мы сели с О. С. в углу между столом и стеною — я направо, она налево от меня.
«Ольга Сократовна, я был огорчен некоторыми вашими выражениями в нашем прошлом разговоре у вас. Вы ска^ зали, что «разве необходимо, чтобы жена любила мужа, а муж жену?»
«Что я£е, разве это неправда? Разве всегда женятся по страсти? Напротив, большая часть бывает так, как я сказала, а все-таки живут весьма хорошо и привязаны друг к другу».
«Но я принял эти слова прямо относящимися ко мне».
«Да, я в самом деле смешон и вашкми словами я не оскорбился». — А раньше этого о ревности — вставка.
— «Ольга Сократовна, я говорил вам о себе многое неверно. Я говорил, что не ревнив. Это неправда. Нет, я чувствую, что буду ревнив; только это мое чувство будет у меня решительно не то, как обыкновенно его понимают. Видите, я такого характера, что слишком высоко ставлю тех, кого люблю, и у меня будет постоянно лІЪісль, что я недостоин вас».
«Вы меня не знаете».
«Да, это правда, я не знаю вас совершенно, но я знаю, что вы совершенно откровенны, чрезвычайно добры и что ві?і чрезвычайно благородная девушка».
«Да, я в самом деле откровенна и у меня не может быть тайн. Если бы с моей стороны был какой-нибудь поступок, я не могла бы его скрывать, я прямо призналась бы в нем».
«Нет, я не о том говорю — какие поступки! Я не о них думаю! Я думаю, о том я такого высокого мнения, кого люблю, что всегда буду считать себя недостойным вас».
«Меня никто не понимает и никто не поймет».
Как мне понравились эти слова — они бьуѵи совершенно искренни, чистосердечны, происходили от1 глубины сознания, что ее характер так высок, что его не в состоянии оценить другие.
«Во всяком случае я знаю, что вы совершенно откровенны: опишите себя, и я буду понимать вас так, как вы опишете себя».
В это время вошел Гавриил Михайлович, и я должен был вести разговор с ним и только в промежутках говорить несколько слов с О. С., которая сказала при входе Гавриила Михайловича: «Теперь нам должно прекратить наш разговор шопотом».
Через несколько времени, когда разговор с Гавриилом Михайловичем дал мне время:
«Ольга Сократовна! Умоляю вас, будьте осмотрительнее, осторожнее, если вздумаете предпочесть мне другого. Если вы серьезно и глубоко полюбите другого, я буду рад за вас (NB: когда пишу, у меня навертываются слезы), но перенести это для меня будет тяжело. Как бы то ни было, наконец, я более всего желаю вашего счастья (1Ö: когда я пишу это, я плачу). Но я не обману вас, не преувеличу, когда скажу — для меня будет тяжело пере-нестк это».
«Это не может быть. Я вообще не могу полюбить». (NB: другого? или она говорит то, что и меня не может полюбить так, как я ее?)
«Я не могу обольщать вас денежными средствами. Но, померьте, вы не найдете мужа, который бы жил более меня для нашего счастья». (NB: я должен буду прибавить после, почему для меня так тяжело будет потерять ее: я создан для семейной жизни, а бог знает, достигну ли ее; по крайней мере достигну ли во-время, если она покинет меня.)
«Пойдемте в залу», — сказали другие и пошли; и она. Я остался на несколько секунд с кем-то, ‘ кажется, с Гавриилом Михайловичем. Когда взошел в залу, мне показалось, что готовятся брать дам, чтобы танцовать кадриль, и я пошел к ней. Она стояла посредине залы. Но наткнулся на веревочку — стояли так, держа ленту, чтобы начать играть в веревочку. Все засмеялись надо мной. — «Он ничего не видит», — сказала она, смеясь. Мне скоро досталось быть в кругу и потом пришлось стоять подле нее, налево от нее. Долго не приходилось мне потом быть в кругу и наконец — говорить было нельзя, потому что никто не говорил с своими соседями по веревочке — мне стало неловко стоять в положении влюбленного, чтобы другие сказали: «вот близки сердцами, близки и местами», и мне — хотелось попасть в круг, чтобы стать на другом месте. Но — если угодно, выражение нежнрй заботливости — когда до меня доходило кольцо с левой руки, я не передавал его ей, чтобы не нашли у нее кольца, а передавал снова налево. Наконец, мне пришлось стоять на другом месте, потом несколько времени (недолго) снова подле нее; кольцо, наконец, утомило играющих, и начали ту игру, чтоб бить по рукам. Ни тогда, ни теперь, ни разу не могли поймать ее;— так она ловка! Смешно сказать, но я гордился и этим.
Теперь иду вниз сидеть в одной комнате с маменькой, которая, наконец, кончила свои хлопоты по хозяйству, и буду писать письмо Саше. Потом снова этот дневник, если можно будет писать его внизу при разговоре. Это все писано наверху в моей комнате.
27 февраля, 91/2 час. вечера Сейчас воротился от Чеснокова, где была она. Пишу это свидание, те окончу после.
Никогда еще не был я в таком восторженном состоянии, как теперь. Но если я буду писать так, как раньше, то это никогда не кончится. Все наши свидания останутся недописанными, и у меня, наконец, никогда не будет оставаться время на мои занятия, которые я должен кончить как можно скорее. Поэтому я с этого дня стану писать только существенное.
Пятница. Василий Димитриевич Чесноков устроил у себя блины и пришел за мною. У них были (приехали в половине двенадцатого) Патрикеевы, Шапошниковы и она. До блинов я говорил и с ней и с Катериною Матвеевною и с другими. Но когда подали блины и после них закуску, мы ушли в кабинет, оттуда нас вызвали. Наконец, после закуски начали танцовать. Во все это время ничего особенного, кроме только того, что я, тотчас после, как она приехала, не отходил от нее, оттого, что играл роль почти официального жениха. После закуски и танцев мы сели в зале в углу между окном и дверью из гостиной. Тут я сказал:
(Само собою, что я много раз повторял фразу: «Выбирайте лучшего, если он найдется, но для меня это будет весьма тяжело перенести».)
«Передал ли вам Венедикт письма?»
«Письма Введенского я прочитала».
Она показала мне перед ним много нежности, например, в кадрили, которую одну и танцовала, жала мне руку весьма горячо. Наконец, я сказал:
«Ольга Сократовна! Неужели правда, что вы теперь не пошли бы замуж ни за кого, кроме меня».
«Т е п е р ь правда, за будущее я не ручаюсь».
«Вот видите, мои понятия таковы, что на будущее никто не имеет право требовать обязательств. Сердцем нельзя распоряжаться. Единственное, чего можно требовать, это то, чтобы помнили, что нас любят, и у вас столько доброты и благородства, что в этом нельзя сомневаться. Я проповедник идей, но у меня такой характер, что я, ими не воспользуюсь; да если б в моем характере и была возможность пользоваться этою свободою, то по моим понятиям проповедник свободы не должен ею пользоваться, чтоб не показалось, что он проповедует ее для собственных выгод. Но от других требовать обязательств на будущее
