быть провозглашен Иисусом Христом в такой ясности, в такой силе, не мог быть положен так ясно им в основание своего учения об обязанностях человека, если бы он был просто естественный че-132 ловек, потому что и теперь еще, через 1850 лет, нам трудно еще понять его и особенно трудно убедиться в том, чтоб человечество могло быть устроено по этому закону, а не [по] закону хитрости и своекорыстия, и особенно трудно нам убедиться в том, что можно жить и действовать в своей частной, личной жизни по этому началу истины, правды, добра, любви, — все это показывает такую зрелость и величие и вместе такое отсутствие всякой мечтательности, от которой не может удержаться естественный человек, одаренный такими благородными убеждениями, что нельзя не видеть в человеке, который так говорит, человека неестественного); так, что касается до этого догмата благодати, освящающей человека, я решительно нисколько не отвергаю его и готов даже по теории защищать его, но сам по опыту я не убежден в этом так твердо, как в других вещах, т.-е. я говорю по внутреннему опыту, по которому знаю, напр., господство и достоинство и божественное назначение любви и ценю ближнего наравне с собою. Итак, об этом втором догмате я ничего хорошо не знаю, т.-е. ничего определенного, точного, — что это такое, как это бывает, должно ли это понимать в сверхъестественном смысле, в каком понимают его наши богословы, или это что-нибудь более обыкновенное и естественное, т.-е. не такое отчужденное от остальных явлений в жизни человеку и не имеющее аналогии в других сферах человеческой внутренней деятельности, кроме этой нравственной области. И поэтому, не имея об этом никакого опыта, — по крайней мере, не имея знания о таких действиях ни во мне самом, ни в других людях, я мало об этом думаю, как это обыкновенно бывает, что что мало связано с жизнью остальною, то плохо клеится в наших мыслях и мало имеет влияния на нашу внутреннюю и внешнюю жизнь (Гете, записки о своей жизни, о причащения таинстве); но по теории я скорее убежден в этом, чем сомневаюсь, и иногда даже замечаю за собою поступки, которые объясняются только верованием в сверхъестественную помощь божества.

Когда шел домой, сделалась довольно сильная тяжесть в желудке, так что было весьма нехорошо, поэтому пришел и тотчас же должен был бежать куда следует. Любинька в эту минуту по обыкновению стала говорить шутливым тоном: «Я должна тебя выбранить», и я прервал ее довольно нехорошо, сказал: «Матушка, нельзя было, я проспал», — и ушел. Теперь несколько недоволен тем, что в самом деле мое сожительство с ними или лучше теснота квартиры мешает заниматься, так [что] проходит время. Теперь, придя домой в 1Ѵз (потому что Срезневского не было), я до сих пор ничего не сделал, кроме того, что прочитал три последние номера «Debats» и страниц 30 «Истории Английской революции», да написал Русвита Срезневского. В самом деле, время проходит так и этому должно как-нибудь помочь. Сходить не знаю как, огорчит и наших, и их, и как-то неловко, что мало заплатил, т.-е. ничего не заплатил, и не хочется начинать говорить об этом. — 11 часов.

26 [сентября], воскресенье. — Хотел делать дело и ничего не сделал. Хотел быть у В. П. и не был. Дела не делал утром потому, что было лень, т.-е. собственно хотелось делать не дело, а читать Гизо «Английскую революцию», это так, но глупость вместо этого дала читать путешествие Греча 63, которое принес Ив. Гр., и я пробежал все до обеда; после обеда пришел Пелопидов и принес письмо от Промптова, — пишу ему верно в субботу, может быть, и после завтра; вместе спрашиваю его о том, как писать Палимпсестову. Был и Ал. Ф. Когда сидел Пелопидов, я ужинал; скука мне казалась еще более с ним, чем с Ал. Ф., и в самом деле скучал. С Ал. Ф-чем скучал тоже. Денег отдать не успел, отдам завтра, когда отнесу газеты. Ал. Ф‘ед. просидел до 9 час. После писал Срезневского и написал до конца Триглава, т.-е. листик. Думал писать что-нибудь и Фрейтагу, ничего не написал. Никитенке тоже.

27 [сентября]. — Утром писал Срезневского, пришедши из университета тоже, написал места поклонения в скалах. Срезневского не было, как и в субботу. От Ворониных, у которых гувернер показал мне ныне внимательность некоторую, пошел к В. П., где просидел до 10 час. Над. Ег. показалась похожа на сестру, и нос по бокам показался не так, как должен был бы быть. Я думаю, это ошибка с моей стороны; думаю и то, что если так еще много пройдет времени, и она так станет загрубевать, — это нехорошо. С ним говорил о Гете и проч. У него болит нога, от которой он давно довольно хромал несколько, теперь, говорит, нарывает, и что будет? что, если в больницу должно будет? что тогда? Весь день почти не думал почти от сердца, головою, конечно, о нем и о его положении. Завтра хотел быть у Никитенки. — 11 %. Желудок был несколько расстроен вчерашним пирогом с начинкою, т.-е. луком. У нас был, когда меня не было, Ив. Вас., — и хорошо что был, когда меня не было.

28 [сентября]. — Сейчас написал письмо домой и за чаем читал Гизо «Hist, de Revol. d’Angl.» середину второй книги, где говорится о том, каково было состояние умов во время деспотизма и через открытие тех последних парламентов, о религиозном состоянии и утвердилась и блеснула мысль, что все это — бурные, идущие далее, чем пошла реформа в Германии и Швейцарии и Англии, секты родились оттого, что правительство и духовенство высшее, которые должны были бы руководить этим восстанием, этою реформою, лицемерно, нерешительно соединились с реформою, приняли ее вполовину, повели и не довели, а стали удерживать на половине дороги; вот и начались эти секты, которые пошли сами sans et malgre lui [56]. Итак, это новый великий пример, утверждающий в мысли, что правительства должно идти впереди.

28 [сентября]. — Пришел и думал переводить, но стал переводить Лыткин, а я этому был дще рад, потому что обыкновенная нерешительность. Теперь осталось только 20 минут, потому что раньше чернильницы не было, и попросил Залемана переставить к себе назад. Напишу что-нибудь. Хоть о том, что думал сделать для Никитенки — сначала Грушницкого характеристику писать, теперь едва ли, не знаю, как обыкновенно; верно выйдет, что не буду писать, пока Никитенко не скажет сам что-нибудь. Утром был у хозяина, он сказал, ‘что справится и позаботится. Утром писал письмо своим.

Напишу о Вас. Петр, что-нибудь. Мне после вчерашнго пришли в голову мысли, которые, бог знает, может быть, и утвердятся,4 что в самом деле она не может составить его счастья, т.-е. главным образом то, что много уже прошло времени и все еще проходит, а он ничего не делает, кажется, еще для ее образования, потому что невозможно употреблять на это внимания, которое занято возможностью жить. Теперь мне кажется, что я не могу ему по чистой совести сказать, что считаю ее существом высшего разряда, что не вижу в ней обыкновенной женщины ее класса по рождению и воспитанию, т.-е. обыкновенной простой женщины. Но когда я сравниваю ее с Любинькою, которая все-таки лучше большей части своих одноклассниц, то мне кажется, что там решительно такая же разница, как, напр., между ним и Ив. Гр. или Ив. Вас. Что касается до него, я думаю, что я еще решительно вполне не могу оценить его ума, потому что сам не развился до этого, и что теперешнее мое мнение о нем более инстинкт, принимающий форму радостной уверенности, чем выведенное из фактов заключение; точно так же, напр., как я не уверен, что я сам, а не предрассудок заставляет меня считать великими многих из тех, кто считается великими, напр., Шекспира или т. п.

Но верно то, что когда я говорю с ним, то я опасаюсь за себя и сознаю, что ниже его, и главное то, [что] я следую ему в мнениях, как, напр., следую Гете. Напр., он говорит, что «Мертвые души» выше «Ревизора» и драматических сцен, так что видно, как Гоголь растет с каждым годом, и я был убежден в этом и думал, что точно, это можно заметить. Вчера он сказал, что вот он читал повести Гоголя (где «Шинель» и проч., тот том), и говорит: «Вот ведь, так же хорошо, как «Мертвые души», почти никакой разницы нет, а между тем ведь до «Мертвых душ» не ставили еще Гоголя так высоко». Он сказал это, и я. убедился и увидел, что в самом деле между повестями и «Мертвыми душами» нет разницы, — признаюсь, что я и раньше так почти думал, но когда он сказал противное, то и я подумал противное. Итак, это и вместе то, что когда я говорю с ним, то постоянно думаю: «Как-то я говорю, не то ли я говорю, что говорит Адамова голова и младший Залеман, и не кажется ли это ему так же глупо»; одним словом, я чувствую, что я перед судьею, который может судить и который по праву судья надо мной, а когда я говорю со всеми другими, я чувствую как-то, что я господствую над нцми и что нет дела ^до их мнении обо мне» Так-то я думаю.

10 час. вечера. — В университете со мною сидел у Грофе и Ни-китенки Герасим Покровский — он что-то внушает миг нелюбовь к себе. У Никитенки читал Главинский, я зашита л не< колько его против Корелкина, но раз и посмеялся также над ним, когда он сказал, что воину необходимо знать греческий. Когда тел из университета, утвердилось мнение о том, чтобы постоянно защищать тех, кто будет читать, — так и сделаю. Это, — во пернын, нес колько в моем духе: какое право вы имеете говорить, что ото глупость, если сами в ответ на нее говорите новую глупости, п но нтормх, — можно приобрести этих господ. Вечером ничего не делал, только читал несколько Гн со; пришел Вас. Петр., мы смеялись над Ив. Яковл. и над Гланиш кпм, который поместил в «Полицейской газете»64 его биографию, и которой очень хвалил его как профессора. Я пошел проводин» Нас. Петр., он сказал, как обыкновенно говорит, что, кажется, ого нс* правится Терсинскому, что мы смеемся. После несколько поговорил