роде, как после свадьбы было относительно Над. Ег. — молодая, красавица, и мне чрезвычайно приятно было бы быть с ней вместе и не подвергаться насмешкам. Он говорил о том, где я беру чернила, перья, которые ему понравились (я носил с собой чернила, чтобы вписать Мухара, которого не разобрал, как кажется, для того я вывел слово отделение, которое написано не на своем месте, пропустил было несколько строк — такой чудак). Я пробыл 3 минуты, не садился, ушел, пошел в университет. Там ему письмо, я взял отнести, думал, что, конечно, нельзя будет уже снова с ним увидеться, почему я, конечно, отдам письмо служанке, которая отворит дверь, но все-таки может быть увижусь, и он заговорит со мною. Мною руководила надежда навести его на разговор, который кончился бы так, что я попросил бы доставить место Вас. Петр, в журнале, а после весьма приятно было бы услужить и самому себе. Отнес, отдал служанке и пошел, не входя в дверь. Когда шел по Вознесенскому против церкви (я пошел домой через Мещанскую), вдруг слышу сзади женский голос; не служанка ли это догоняет меня воротиться (я должен сказать, что я для этого сходил с лестницы медленно и даже на 4–5 секунд остановился на нижней площадке)? — чухонка просила милостыни. — Теперь, кажется, дело с Срезневским кончено, если не навсегда, то, вероятно, очень надолго, до выхода почти из университета; я сам никогда не начну с ним говорить, разве что-нибудь для объяснения себе или ему на лекции. — Папенькино письмо написано шутливым тоном — это мне было приятно. Когда шел через мост Чернышев, догоняет В. П. — «Откуда?»— Я — сказал, что был в университете. Он стал говорить о том, что Залеман чрезвычайно выгодно говорит обо мне; говорит, что даже притворщик: «Говорит, что не знает, а сам все знает». И говорил ему о моем «об эгоизме Гете», — говорит: «удивил нас всех, — и такой скромный, удивительно: когда Никитенко спросил, будет ли дочитывать, сказал, что не стоит» (вот уж это-то не говорил). Мне было весьма приятно, что Залеман так обо мне думает; кажется, это в самом деле потому, что я самолюбив, и крупно и мелко. Пришел к нам и перевели вместе несколько строк, которые он хотел перевести для Элькана, из Code Civil чей-то, 106–110 или той — статьи о приговорах и из Real. Епсусі. Брокгауза, с начала Rechtwissenschaft; я педантически выказывал свое знание. После обеда несколько спал, несколько времени говорил с Лю-бинькою, потому что совестно было не говорить, наконец, списывал Срезневскому листочки его лекций, которые оставил Залеман мне, и из 5 списал почти 3, до конца выписки из Шафарика, завтра думаю отнести. Дочитал IV том и начал «О заговорах» Гизо: так хорошо начинается, что приходит охота читать Ив. Гр., хоть и не хотел читать. Любиньку несколько жаль головою, — но чисто головою, и то мало, — что вот сколько времени томится бедная, н еще, по крайней мере, 6 недель это будет, — 11 ч, 50 м.
14 [ноября], 2 часа. — Все утро хотелось идти к Славинскому, к которому задумал идти еще вчера, но не пошел, потому что Ив. Гр. не было дома, так и самому сидеть так, и Любиньку оставить одну несколько не хотелось, а думал идти ныне и пойду. Утром встал в 6 час., к 9 дописал Срезневского листки (всего 5, теперь остались 8 из тех, которые есть у Залемана), после лежал в зале, дочитал «О заговорах» Гизо и не знаю, перечитывать ли в другой раз — может быть. После читал Мишле о Гегеле и на несколько времени уснул, сейча-с пообедал.
До 5 час. просидел с Любинькою, гадали и играли в карты. Марья уходила в больницу, я дожидался ее. Я спросил у Лю-биньки между, прочим, так, хотелось ли маменьке, чтобы я приехал нынешний год? Она сказала: «Не слишком, но они все беспокоились, что тебе беспокойно жить». — «Напротив, — сказал я, — мне было гораздо спокойнее, чем дома», — нисколько в намерении, чтобы разговор пошел так, как он и пошел. — «Стало быть и теперь тебе беспокойно с нами?» — «Не знаю, как тебе сказать — отчасти, конечно». „
Когда Марья пришла, — к Залеману, его не было дома, отнес листки; после к Славинскому, — они играли в карты; мы ушли и стали говорить. Отец принес газеты, субботы и нынешние, и там я прочитал окончательно о том, что Роберт Блюм, член Франкфуртского Собрания, расстрелян в Вене87, и о том, как единогласно во Франкфурте принято требование наказания всех, кто участвовал в этом поступке. Это меня взволновало, и теперь я об этом думаю: как Европа так еще близка к тем временам, когда деспотизм осмеливался даже нарушать формы явно! Расстрел члена Собрания, без его ведома! Это ужасно, это возмутительно, мое сердце негодует, и дай бог тем, которые подали этот ужасный пример беззакония, поплатиться за это таким образом, который показал бы всему миру тщету и безумство злодейства; да падет на их голову кровь его и прольется их кровь за его кровь! И да падет дело их, потому что не может быть право дело таких людей! На виселицу Виндишгреца и всех! Господи, помилуй раба твоего, да воцарится он в жизни твоей! — Когда шел от Славинского, молился несколько минут за Блюма, а давно не молился я по покойникам. Франкфуртское Собрание поступило хорошо, что выказало единодушие: я думаю, что из этого выйдет серьезное столкновение и или решительно падет центральная власть (чего не дай бог), или решительно поражена будет ольмюцкая партия, — и да будет поражена она!
Славинский все толковал о Фанни Эслер — он был несколько раз в театре. Он хочет купить Гегеля. Что будет в Пруссии — неизвестно; верно Собрание победит, и дай бог.
75 [ноября]. — От Ворониных, у которых не получил, хоть думал получить, денег, пошел, как думал, к Вольфу, где просидел до 4 час. с 11. Прочитал «Современник», XI, только не все, а статью Майкова88 — есть вещи хорошие и живые, как будто нося-
щие что-то вроде мысли и волнующие мысль, но целое бог знает что и какая-то нелепица! Читал журналы почти все. Итак, Берлинское Собрание окончательно-таки поддерживает! Молодцы! Молодцы! И Франкфурт хорошо делает, что требует единодушно наказания за Блюма и проч. — После был у Вас. Петр., в 8 час. пошел, пришел в 10. Там говорили несколько о «Современнике», играли в карты. Когда пришел, у нас был Ал. Фед., который заговорил и о политике, и я-таки «сказал о Блюме и что хорошо б, если бы повесили Виндишгреца, которому наши дали орден 89. Молод, горяч и поэтому не мог удержать язык за зубами и когда говорю, то не могу удержаться от волнения чувства.
Когда шел к Вас. Петр., был пожар, и когда я переходил переулок, который между Пяти углов и Гороховой, извозчик задел меня серединою оглобли, потому что я засмотрелся (огонь был в углу между нами и Семеновским плацом); я нисколько не смутился, решительно как бы спокойно, решительно спокойно, только без вделкой обдуманности, так естественно, как естественно и без всякого расчета двигаешь одну ногу за другой* когда идешь не смотря ни на что, а так, само собою как-то, лег на сани грудью, т.-е. боком, между ног седоков (после увидел, что это были купцы, а то не обратил внимания) и, доставши голову извозчика (после увидел, что это был мальчик лет 18, может быть менее), взял его, сдвинувши шапку, за висок, весьма сильно стал не теребить волоса, а как захватил широко, все сжимал, так что довольно много вырвалось и проехал в таком положении шагом сажен 15. Я встал, когда подумал, что довольно, и пошел назад решительно спокойно, не сказав во все время ни слова решительно. В этом открывается для меня ясно новая черта моего характера, что я теряю всякую обдуманность, т.-е. боязнь или ра-счет в такие минуты и делаю решительно безрассудно, решительно спокойно и холодно, ничего не видя, не думая, т.-е. теряя голову или прибегая к ее помощи. — Теперь вздумал, что подобное расположение было и во время Касторского экзамена — сердце ни разу ни ударилось. У Вас. Петр, ничего особенного нет. Завтра хочу быть у Корелкина и Михайлова братьев.
16 [ноября].— Когда напился чаю, в 10 час., пошел к Корел-кину, чтоб оттуда пойти в Горный Корпус. Был снег. У Корелкина было скучно, потому что толковали о Матвееве и Академии Художеств, о Вологде и древних рукописях. Пошли было «с Ко-релкиным в Горный, но, дошедши до 13-й линии, узнали, что он в 25-й, и поэтому я воротился, когда Корелкин хотел идти дальше, и так как шли мимо Соколова, зашли к нему. Корелкин отделывал его, мне было его жаль и поэтому я, заступившись за него, отделывал Корелкина.
В 2 часа был уже у Вольфа, где просидел 1Ѵг часа и ничего не брал. Завтра снова буду, потому что весьма любопытно, во-первых, рассказ Фребеля, который воротился во Франкфурт, потом берлинские дела — суд признал министров виновными — и как гоч т рода примут декрет о неплатеже податей. — Тьер за Бонапарте; это нехорошо, по моему мнению, и, как говорят все лучшие газеты, — с противореволюционными целями, из него хотят сделать [74] emissaire; перебить парижан картечью и низвергнуть прежнюю династию, а самому править — это самохвальство.
Вечером был Ал. Фед. и перед ним доктор, который сидел с час и который толковал Любиньке о том, что эта квартира очень дорога, вся цена ей 8 р. сер. Это было мне весьма приятно, и когда пришел после Ив. Гр., очевидно было из их разговора, что тотчас, как Любиньке можно будет переходить, перейдут; это хорошо. Ал. Фед. сидел и все вел разговор о политике, что мне было приятно, и я с удовольствием толковал ему различные вещи часа с два, кажется. После списывал конституцию и списал 1-ую страницу и 1 столбец (до половины 10 §) 2-й страницы. Читал «Библиотеку» за 1835 г., принесенную Ив. Гр. В критике более остроты, чем в нынешней ее и менее узкости, хотя направление пошлое; так то сначала человек бывает нечто менее глупое, чем является впоследствии. — 11 часов.
/7 [ноября]. — У Ворониных получил за 12 уроков 17
