Читал только Смесь — французскую повесть «Кризис» (что женщина хочет испытать бурную жизнь и проч.)132; мне понравилась, потому что я проникнут этою мыслью. Оттуда когда пришел, пришел Сокольский Петр Максимович из Саратова, который был и раньше, у которого был раньше и Ив. Гр., пришел и Ал. Фед. скоро, и я вышел. Когда я вышел, скоро дело приняло новый вид по причине того [123], что у Ив. Гр. вырвалось слово о том, что образованный поляк, с которым служит он, толковал ему о праве на собственность (французский вопрос, коммунизм), и что глупо говорить об этом в собраниях. Я-таки не удержался и пошел говорить, хотя думал, что Ив. Гр. слушает с нетерпением, и говорил больше часу, — по моему мнению, хорошо, только увлекся и представил дело односторонне, но вообще говорил о том, что не должно смеяться над теми, которые проповедуют новые мысли, потому только, что они увлекаются и проч., что смеяться легко и пр. Ал. Фед. поддакивал, Ив. Гр. говорил свои сомнения. Ныне за обедом спросил моего объяснения, т.-е. предложу возражение, которое пришло ему в голову, — следовательно, ън не решительно не слушал, т.-е. слушал решительно со вниманием, а не нехотя и, следовательно, проповедывание и в такой душе, как его, которая кажется мне по своей щепетильности, самонадеянности и мягкому, повидимому, деспотизму, т.-е. Stockheit [124], всего менее способна проникаться новыми мыслями, особенно сколько-нибудь противными прежним убеждениям, потому что он мнения более всякого другого будет держаться до последней крайности, — ив таком человеке проповедывание оставляет некоторые следы, и поэтому не должно безусловно молчать из опасения даром, без всякой пользы показаться смешным.
9 [февраля], среда. — От Ворониных в университет, оттуда в Пассаж, до которого шел вместе с Славинским. В «Presse» нет Шатобриана. Оттуда домой, купивши чернил у Флейшгауера, снова где прежде, в Малой Садовой. (Отдал в университете 20 коп. сер. швейцару за письмо из Аткарска и получил билет, который отдал Марье, чтоб отдала дворнику.) В A1U к Вас. Петр., у которого застал Ив. Вас., который, однако, скоро ушел; мы остались и толковали с Вас. Петр., пока [не] пришла Над. Ег. с отцом, — он дожидался ее, чтоб отдать ключ, чтобы идти к нам, после к За-леману, но пришел отец, и я ушел, он остался, а теперь сказал, что если б я посидел немного, и он мог бы уйти. Вечером во вторник вздумал (вздумал-то раньше, а теперь только хорошенько подумал и начал делать), что для Ханыкова лучше перевести из Мишле «Истории философии» эту статью о праве, чем делать конспект по самому Гегелю, и более полозины сделал 8-го и 9-го вечером.
10 [февраля],— Утром в университет не пошел, а писал сначала перевод из Мишле, а когда ушел Ив. Гр., то начал писать о воспитании и дописал теперь до того, что должен рассказывать факты, т.-е. писать историю Жозефины; это должно писать, кажется, с одного присеста, поэтому оставлю до следующего раза, когда можно будет долго писать. Всего написал около 140 строк, т.-е. 8—9 страниц «Современника» или «Отеч. записок». Дописал это уже после обеда; после дописал, когда уже смеркалось, Мишле — всего там страниц 8–8V2, у меня уписалось на іюл-листе, и ровно все решительно понял. Когда дописал, в ожидании Вас. Петр, сел за шахматы в их комнате. С час после, часов в 6, пришел Вас. Петр, и просидел до 10; я сказал, что к Залеману идти не чувствую особенной охоты — на его вопрос. Он сказал, что тоже, и остался сидеть. Хорошо. Сидели, толковали, сначала о политике, и играли в шашки; я конечно излагал свои мысли. Он сказал, можно ли брать «Debats» — «я об этом уже думал, — сказал я, — конечно, верно, можно, спрошу». — После стал говорить о тесте, который сидел вчера, о Корелкине, Клеоне; я сказал, как думал, что писать можно и написать можно хорошо и тем легче, что я сам думаю о нем так же, как Куторга, и что хочу писать, но что здесь может быть и опасность, потому что и Куторга толкует о прогрессе и реакции, о революции, партиях, демократах и проч. при этом, а у меня будет еще более. После я стал говорить (около 9) историю Благовещенского, которую рассказывал мне Ханы-ков; это, кажется, его взволновала, потому что это его история моего цинизма. Он стал говорить по этому поводу об Антоновском и говорил, я думаю, полчаса, не нехотя. В 10 ушел, и я сел писать это. Теперь подали ужин, и я иду. Завтра утром у Ал. Фед.; может быть пойду к Ханыкову, если не ворочусь с Ал. Фед. есть блины. Должно купить стальных перьев, которых не покупал с того времени, как писал программу для Срезневского, — так долго велась эта дюжина. После обеда к Вас. Петр, и верно с ним к Залемапу.
(Писано 14 у Устрялова.) 11 [февраля]. [Отправился] к Ал. Фед., купил перьев, идя; он не пошел к нам, а сказал, что после. От него воротился домой и писал о воспитании до самого обеда, а после к Вас. Петр., где просидел до 10 час. Особенного ничего не было весь день. Отнес Вас. Петр. «Debats» 22–31 января. Он обещался быть в воскресенье, но не был; к Залеману не пошел.
/2-го [февраля], суббота. — Утром писал все о воспитании. Как пообедали нарочно в 2, пошел в университет за письмом, обещавши быть дома в 6 ч. Хотел зайти к Корелкину на 1V г часа, но раньше хотел к Вольфу, зашел и был там более, чем думал. Важного ничего нет в газетах. В университете встретил Пластова, он проводил, меня до Казанского собора. На Адмиралтейской площади смотрел на женщин, как обыкновенно, ч если бы был один, идя — оттуда, то остановился бы, может быть, там довольно надолго. На обратном пути зашел в Пассаж, там [статья| Ламартина в «Presse» — там мысль Ламартина о поэзии, что это не стихи по-настоящему, а проза (это он говорит о патере Dumont).
(Писано у Фрейтага в пятницу, 18-го.) — Все время до этого дня, которое не провел в лени, употребил сначала на писание первой статьи о воспитании (отрицательной стороне его, где рассказ о Жозефине) и переписку ее до настоящего числа.
/3-го [февраля]. В воскресенье после обеда пришло сомнение, можно ли писать о Жозефине, которую я назвал Казимирою, потому что ведь это может дойти до тех, которые теперь ее знают, и они могут узнать ее; это меня сильно поколебало и я с четверть часа об этом думал, как пришел Ив. Вас., который просидел до 9 [часов].
/4-го [февраля]. — В понедельник утром отнес «Современник» Ал. Фед-чу. Воронин сказал, что брат именинник, чтобы я не был — хорошо. Пришел домой. В 6 час. пришел Ал. Фед. и просидел до 10 (двери с месяц уже, кажется, с самого нового года, или раньше даже, затворены, поэтому мне стало гораздо свободнее, — я и пишу в зале и сижу с гостями также).
15 [февраля].—Во вторник пошел в университет. Вчера вечером написал две первые страницы набело и в университете написал еще страницу. Никитенке ничего не писал, потому что думал, что доста-
нет прежнего. Он принес «Бориса Годунова» разбирать, и когда спросил, есть ли что у нас, я сказал, что, кажется, ему угодно было разбирать «Бориса Годунова». Говорил несколько хорошо, но большею частью вещи, которые давно сказаны Белинским гораздо лучше и с лучшей точки зрения, а много и устарелого уж говорил. Оттуда к Вольфу, где ничего нового. Вечером пришел Вас. Петр., просидел до 10, говорил довольно много, сидели все одни — весьма хорошо. Большею частью говорили о политике, потому что он принес «Debats», которые не совсем дочитал, но назад взять в этот раз не захотел последние номера. Говорит: демократы глупы, поэтому едва ли можно надеяться успеха. Я отвечал, что они делали все, что возможно и проч., оправдывал их, говорил, что по «Debats» нельзя судить. Он говорил, что людей нет; я говорил, что есть, напр., хоть у Ламартина неужели недоставало мужества или решительности, или у Луи Блана, когда он говорил в Собрании 15 мая и оправдывал Барбе и Альбера и проч. Когда уходил, говорил, когда я буду? Я сказал, что не раньше субботы, потому что буду все писать. Он сказал: «Если так, я буду в среду или четверг», — ив самом деле в четверг пришел.
/6-го [февраля]. — Когда я переписывал предисловие свое до рассказа, особенно первую половину его, мне пришло в голову, что это все весьма гадко, и я сомневался, буду ли я продолжать эту вещь — так гадко написано и проч. Дописал все-таки до Жозефины. Ждал Ал. Фед., его не было; Василия Петровича тоже.
/7-го [февраля]. — Так как Куторга хотел быть, то я должен был идти в университет, но его не было. Утром успел написать одну страницу Жозефины. После обеда долго сидел так, как и утром, читал «Сын отечества», который принес вчера Ив. Гр., особенно комедию Шекспира «Укрощенная злая жена», где нет ничего особенного, ровно ничего, но ум виден. В 51/2 пришел Вас. Петр., и мы разговорились. Я начал читать ему эту вещь — мысль, которая и раньше пришла мне в голову, что он скажет, стоит ли посылать и какие есть главные недостатки и можно ли их поправить. Он взял лист, который написан, и три последние [номера] 29–31 января «Debat:». Говорили о том, о сем, — сначала он все о своей прежней жизни, после уж и я о себе, о том, какой у меня в голове хаос, как я ничего не могу сказать положительно и проч. Он говорил, что это от молодости, сказал о том, как я готов всему верить, что скажет порядочный человек, решительно всему, напр., что скажет Наполеон, Ламартин, Гете и проч. Он рассказывал о своей прежней жизни, о доме, (?) * который говорит по-латыни глупости относительно богословия, и проч. Я начал говорить, что я ничего не знаю даже о себе, напр., трус я или нет, что и то, и другое равно мне кажется достоверно, а скорее
’v I Ісразборчиво. Ред. 16 II. Г. Чернышевский, т. I
всего я трус и человек бесчувственный вместе, и проч. Я сказал, что йриду в субботу.
Любинька взяла у меня в эти дни всего
