чиновных лиц.
Мы взаимно раскланялись. Кланяясь, я случайно взглянул на ноги — проклятых башмаков нет как нет. Они лежат подле сапог. Опираясь на руку Б. К., которую он протянул мне из сострадания, я с трудом напялил их на ноги. «Нехорошо!» прошептал чуть слышно Б. и засмеялся, слышным только мне да ему, смехом, похожим на гашель. Я, вместо ответа, показал ему на его ноги; они были без башмаков. «Нехорошо», прошептал я в свою очередь. А между тем губернатор, после первых приветствий, просил передать ему письмо и, указывая на стоявший на маленьком столике, маленький же лакированный ящик, предложил положить письмо туда. Тут бы следовало, кажется, говорить о деле, но губернатор просил прежде отдохнуть, бог ведает от каких подвигов, и потом уже возобновить разговор, а сам скрылся. Первая часть свидания прошла, по уговору, стоя. В огдыхальне, как мы прозвали комнату, в которую нас повели и чрез которую мы проходили, не было никого, сидящие фигуры убрались вон. Там стояло привезенное с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А кому недостало, те присутствовали тут же стоя. Нечего и говорить, что пришел в отды-хальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен был сходить за ннмн. Наконец, я положил их в шляпу и дело так и осталось. За нами вслед, шумной толпой, явились знакомые лица, переводчики, они ринулись на пол и в три ряда уселись, по-своему. Мы завели с ними разговор. «У вас стекол нет вовсе ч рамах?» спросил К. Н. П. «Нет». Молчание. «У вас все дома в один этаж или бывают в два этажа?» спрашивал П. «Бывает в два», отвечал Кичибе и поглядел на Льоду. «И в три», сказал тот и поглядел на Садагора. «Бывает тоже и в пять», сказал Садагора. Мы засмеялись. «Часто у вас бывают землетрясения?» спросил П. «Да, бывают», отвечал Садагора, глядя на Льоду. «Как часто, в 10 или в 20 лет?» «Да и в.10, и в 20 лет бывает», сказал Льода, поглядывая на Кичибе и на Садагору. «Горы разделяются и дома падают», прибавил Садагора. И в этом тоне продолжался разговор.
Вдруг из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг по числу гостей, каждый нес обеими руками чашку с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко падал иа колени, кланялся и ставил чашку на пол, за неимением столов и никакой мебели в комнатах, вставал, кланялся- и уходил. Ужасно неловко было тянуться со стула к полу в нашем платье. Я — протягивал то одну, то другую руку, и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару. Опять появились слуги: каждый нес прибор, лакированную деревянную подставку, с трубкой, табаком, маленькой глиняной жаровней, с горячими углями и пепельницей, и тем же порядком ставили перед нами. С этим еще было труднее возиться. Японцам хорошо, сидя на полу и в просторном платье, проделывать все эти штуки, набивать трубку, закуривать углем, вытряхивать пепел, а нам каково Со стула? Я опять вспомнил угощение Лисицы и Журавля. Хотя табак японский был нам уже известен, но мы сочли долгом выкурить по трубке, если Только можно назвать трубкой эти наперстки, в которые не поместится щепоть нюхательного, не то что курительного табаку. Кажется, я выше сказал, что японский табак чрезвычайно мягок и крошится длинными волокнами. Он так мелок, что в пачке с первого взгляда похож на кучу какой-то темнокрасной пыли. Трудно было нагнуться со стула к жаровне, стоявшей на полу; я хотел взять уголь рукой, но роль Сцеволы оказалась не по мне и я уронил уголь на цыновку; надо было проворно поднять его, чтоб не испортить цыновки, и положить в жарорню, потом дуть на пальцы. Я проклял журавлиное угощение.
Кичибе суетился: то побежит в приемную залу, то на крыльцо, то опять к нам. Между прочим, он пришел спросить, можно ли позвать музыкантов отдохнуть. «Хорошо, можно», отвечали ему и в то же время послали офицера предупредить музыкантов, чтобы они больше одной рюмки вина не пили.
Только что мы перестали курить, явились опять слуги, каждый с деревянным, гладко отесанным и очень красивым, хотя и простым ящиком. Поставили перед нами по ящику: кто постарше, тем на ножках, прочим — без ножек. Открываем — конфекты. Большой кусок чего-то вроде торта, потом густое, как тесто желе, сложенное в виде сердечка. Далее рыбка, из дрянного сахара, крашенная и намазанная каким-то маслом. Наконец, мелкие сухие конфекты: обсахаренные плоды и между прочим морковь. Не правда ли, отчаянная смелость в деле кондитерского искусства? А ничего, не дурно: если, на основании известной у нас в народе поговорки, можно «съесть и обсахаренную подошву», то морковь, конечно, и подавно! Да, взаперти многого не выдумаешь, или, пожалуй, чего не выдумаешь, начиная от вареной в сахаре моркови до пороху включительно!
Наконец, не знаю, в который раз, вбежавший Кичибе объявил, что если мы отдохнули, то губернатор ожидает нас, т. е. если устали, хотел он, верно, сказать. В самом деле устали от праздности. Это у них называется дело делать. Мы пошли опять в приемную залу и начался разговор. Прежде всего сели на принесенные в залу кресла, а губернатор на маленькое возвышение на четверть аршина от пола. Кичибе и Льода оба лежали подле наших стульев, касаясь лбом пола. Было жарко, крупные капли пота струились по лицу Кичибе. Он выслушивал слова губернатора, бросая на него с полу почтительный и, как выстрел, пронзительный взгляд, потом приподнимал голову, переводил нам и опять ложился лбом на пол. Льода лежал все время так и только исподлобья бросал такие же пронзительные взгляды, то на губернатора, то на нас. Старший был Кичибе, а Льода присутствовал только для проверки перевода, и, наконец, для того, что в одиночку они ничего не делают. Кругом, ровным бордюром вдоль стен, ендели на пятках все чиновники и свита губернатора. Воцарилось глубочайшее молчание. Губернатор вынул из лакированного ящика бумагу и начал читать чуть слышным голосом, но внятно. Только он кончил, один старик лениво встал из ряда сидевших по правую руку, подошел к губернатору, стал, нли, лучше, пал на колена, с поклоном принял бумагу, пошел к Кичибе, опять пал на колена, без поклона подал бумагу ему и сел на свое место. После этого вдруг раздался крикливый, жесткий, как карканье вороны, голос Кичибе. Смеяться ои не смел, ио втягивал воздух в себя; гримасам и всхлипываниям не было конца«
В бумаге заключалось согласие Горочью принять письмо. Только было, на вопрос адмирала, я разинул рот отвечать, как губернатор взял другую бумагу, таким же порядком прочел ее, тот же старик, секретарь, взял и передал ее, с теми же церемониями Кичибе. В этой второй бумаге сказано было, что «скорого ответа иа письмо быть не может». Оно покажется не логически, не прочитавши письма, сказать, что скорого ответа не может быть. Так, но, имея дело с японцами, надо отчасти на время отречься от европейской логики и помнить, что ведь это крайний восток.
Пока читали бумаги, я всматривался в лица губернатора и его придворных, занимаясь сортировкою физиономий — на смышленые, живые, вовсе глупые, или только затупелые, от недостатка умственного движения. Было также несколько загадочных, скрытных и лукавых лиц. У многих в глазах прятался огонь, хотя они и смотрели, по обыкновению, сонно и вяло. Любопытно было наблюдать эти спящие страсти, непробужденные и нетронутые желания, вместо которых выглядывало детское притворство или крайняя неловкость. У них, кажется, в обычае казаться при старшем как можно глупее и оттого тут было много лиц глупых из почтения. Если губернатор и казался умнее всех прочих, так это, может быть, и потому, что он был старше всех. А в Едо, верно, и он кажется глуп. Одно лицо забавнее другого. Вон и все наши приятели: Баба Городзаймон, например. Его узнать нельзя; он, из почтения, даже похудел немного. Чиновники сидели, едва смея дохнуть, и так ровно, как будто во фронте. Напрасно я хочу поздороваться с кем-нибудь глазами. Ни Самбро, ни Ойе-Саброскн, ни переводчики не показывают вида, что замечают нас. Впрочем, в их уважении к старшим я не заметил страха или подобострастия. Это делается у них как-то проще, искреннее, с теплотой, почти, можно сказать, с любовью, и оттого это не неприятно видеть. Что касается до лежанья иа полу, до неподвижности и комической важности, какую сохраняют они в торжественных случаях, то, вероятно, это если не комедия, то балет в восточном вкусе, во всяком случае — спектакль, представленный для нас. Должно быть, и японцы в другое время не сидят, точно одурелые, или как фигуры воскового кабинета, не делают таких глупых лиц н не валяются по полу, а обходятся между собою проще и искреннее, как и мы не таскаем же между собой везде караул н музыку. Так думалось мне, и мало ли что мне думалось!
Еще мне понравилось в этом собрании шелковых халатов, юбок и льняі ных мантилий отсутствие ярких и рез-снх красок. Ни одного цельного цвета, красного, желтого, зеленого — все смесь, нежные, смягченные оттенки того, другого или третьего. Не верьте картинкам, на которых японцы представлены какими-то попугаями. И простой народ здесь не похож костюмами на ту толпу мужчин, женщин и детей, которую я видел на одной плантации в Сингапуре. Там я поражен был смесью ярких платьев на малайцах н индейцах и счел их за какое-то собрание птиц в кабинете натуральной истории. Здесь в толпе низшего класса, в большинстве, во-первых, бросается в глаза нагота, как я сказал, а потом преобладает какой-нибудь один цвет, но не из ярких, большею частью синий. В платьях же других высших классов допущены все смешанные цвета, но с большою строгостью и вкусом в выборе их. Пробегая глазами только по платьям и не добираясь до этих бритых голов, тупых взглядов и выдавшихся верхних челюстей, я забывал, где сижу; вместо крайнего востока — как будто на крайнем западе; цвета, как у европейских женщин. Я заметил не более пяти штофных, и то не ярких юбок, у стариков. У прочих, у кого гладкая, серая или дикого цвета юбка, у других темносинего, цвета Adelaide, vert de gns, vert de porame, словом, все наши новейшие модные цвета, couleurs fantaisie, были тут.
Губернатор был в халате и юбке одного цвета,
