чтобы предупредить египтян, которые также (будто бы) хотели завладеть Карфагеном. Все эти «совершенно новые результаты» будут иметь прочность совершенно одинаковую с выводами, которых достигает г. Стасюлевич 2.
Крым с Севастополем, Балаклавою в другими его городами. Санктпетербу рг, 1855. В 16 д. л.
191 стр.
Книжка, составленная недурно. К ней приложены очень чисто вырезанные на дереве виды Севастополя и Балаклавы и карта Севастополя с окрестностями, показывающая расположение русских и неприятельских войск, вырезанная довольно плохо.
Цветок иа могилу певца в стане русских воинов. Сочинение А. Иевлева. С.-Петербург. 1854. В 16-ю д. л. 51 стр.
Не много людей, так щедро наделенных прекрасными дарованиями, как г. Иевлев. Он сам говорит:
«Умом и чувством и душою Меня создатель наделил Как своей милостью святою И, благ податель, одарил По всемогущей своей воле Уменьем мыслить, рассуждать.
Уменьем думой забавляться.
Любви и чувству предаваться И сладко плакать и мечтать».
Сверх того, г. Иевлев получил и прекрасное воспитание:
«Отец и мать меня учили Быть добродетельным, прямым.
Чтоб в жизни все меня любили И обходились, как с родным», н проч.
Описать себя подобным образом — значит, по мнению г. Иевлева, ^сочинить цветок на могилу певца в станс русских воинов».
<ИЗ № 1 «СОВРЕМЕННИКА»>
Мелочи из запаса моей памяти. М. Дмитриепа
Москва. 1854
Записки г. М. Дмитриева, в которых сохранено так много интересных и даже довольно много важных воспоминаний, обращали на себя вполне заслуженное внимание журналов, когда помещались отрывками в «Москвитянине». Все отдали должную справедливость их занимательности, живости; все хвалили и благодарили почтенного автора за то, что он поделился с публикою своими воспоминаниями о Карамзине, И. И. Дмитриеве, других писателях карамзинской эпохи, которых коротко знал, и прежних литераторах, рассказы о которых слышал от своего дяди. С другой стороны, были замечены г. Дмитриеву и недостатки, которыми он без всякой надобности обременил свои записки, — враждебные выходки против Н. А. Полевого (вероятно, за то, что когда-то Полевой написал разбор сочинений И. И. Дмитриева, в котором было высказано основательное суждение о степени поэтической гениальности этого замечательного сподвижника Карамзина) и неприязненное расположение к современной литературе за то, что ныне пишут не таким слогом, какой нравится почтенному автору в сочинениях Иванчина-Писарева, Грамматина, Измайлова и других. В одном из журналов подробно были указаны и мелочные погрешности в числах годов/й заглавиях книг, встречающиеся иногда у г. М. Дмитриева и неизбежные в заметках, писанных на память. Не считая нужным повторять здесь эти замечания, сделанные еще так недавно «Современником» и другими журналами, мы хотим сказать несколько слов о мыслях, которые вызываются взглядом на воспоминания г. М. Дмитриева, как вполне законченную книжку, в которой автор передал все, что мог передать «из запаса своей памяти».
Все люди, занимающиеся историею русской литературы, жалуются на чрезвычайную скудость биографических известий о наших старых писателях. Все, что нам известно о жизни Ломоносова или Державина, составит не более как очень тощую брошюрку. О Фонвизине князь Вяземский издал довольно большой том; недавно вышла отдельная книжка или даже книга о Сумарокове; но из этого не должно заключать, чтобы нам было известно много о жизни этих писателей: большая половина названных нами монографий занята выписками из сочинений Фонвизина и Сумарокова ‘, разбором их литературной деятельности, общими рассуждениями о современной им эпохе; собственно биографических
подробностей вовсе немного. Потому историки нашей литературы осуждают своих предшественников, чрезвычайно немногочисленных, за то, что они «так мало заботились о сохранении для потомства живой и полной характеристики замечательных деятелей^ нашей литературы». Это правда, наши старики не записали почти ничего о современных им литераторах. Но, быть может, они в этом случае были не совсем неправы — ведь говорят же немецкие философы, что каждый исторический факт_.илі££і^с5а£_основание,
очень удовлетворительное: вероятно, и молчание современников
о Тредиаковском, Сумарокове и Хераскове имеет св«<и очень основательный, причины. В таком предположении утверждает нас и книжка гС М. Дмитриева. На заглавном ее листе напечатан огромный список литераторов, о которых в ней говорится: тут выставлено не менее сорока четырех имен, и между тем, вся книга заключает в себе не более 174 страниц. А большую часть из этих сорока четырех литераторов г. М. Дмитриев знал лично, со многими был в тесной дружбе. Как все воспоминания об этих людях составили только десять печатных листов? Отчего это? Достаточно взглянуть на содержание воспоминаний г. М. Дмитриева, чтобы убедиться, что о многих «более было писать нечего». Что, например, припоминает г. М. Дмитриев о Хераскове? То, что он главным достоинством стихов почитал гладкость, и что был с ним вот какого рода случай: «Однажды Василий Львовнч Пушкин (дядя А. С. Пушкина), бывший тогда еще молодым автором, привез к Хераскову свои новые стихи. — Какие? спросил Херасков. — «Рассуждение о жизни, смерти и любви», отвечал автор. Херасков приготовился слушать со всем вниманием и с большою важностью. Вдруг начинает Пушкин: Чем я начну теперь? Я вижу, что баран Нейдет тут ни к чему, где рифма барабан! Вы лучше дайте мне зальцвасеру стакан, Для подкрепленья силі Вранье не алкоран, и т. д. Херасков чрезвычайно насупился и не мог понять, что это такое? — Это были буриме, стихи на заданные рифмы. Важный хозяин дома и важный поэт был недоволен этим сюрпризом, а Пушкин очень оробел. Дядя мой сказывал, что это было очень смешно». Неудавшаяся шутка В. Л. Пушкина могла подать повод к очень забавной сцене в биографиях и-мемуарах — охотно тому верим; но если характеристические черты поэтов должны были ограничиваться подобными анекдотами, то очень легко понять, что никому не приходило охоты тратить на них время и бумагу. Не г. Дмитриева также вина, если он гораздо подробнее, нежели о других писателях, говорит о графе Хвостове и наивном В. Л. Пушкине, над которыми все подшучивали, — историк рассказывает о том, что занимало людей известной эпохи, и что же делать, если в эпоху, описываемую г. М. Дмитриевым, литераторы чрезвычайно занимались более или менее остроумными на- смешками над бедным гр. Хвостовым и простодушным В. Л. Пушкиным. Прочтем следующее место: «Вот как принимали в члены Арзамасского Общества Василья Львовича Пушкина. Пушкина ввели в одну из передних комнат, положили на диван и навалили на него шубы всех прочих членов. Это значило, что иово-принимаемый должен вытерпеть, как первое испытание, шубное прение, то есть преть под этими шубами. Второе испытание состояло в том, что, лежа под ними, он должен был выслушать чтение целой французской трагедии какого-то француза, петербургского автора, которую и читал сам автор. Потом, с завязанными глазами, привели его в комнату, которая была перед кабинетом. Кабинет, где были собраны члены, был ярко освещен, а эта комната оставалась темною и отделялась от него яркою огненною занавескою. Здесь развязали ему глаза, и ему представилось чучело, огромное, безобразное, устроенное на вешалке для платья, покрытое простынею. Пушкину объяснили, что это чудовище — дурной вкус; подали ему лук и стрелы и велели поразить чудовище. Пушкин (надобно вспомнить его фигуру: толстый, с подзобком, задыхающийся и подагрик) натянул лук и упал, пустив стрелу, потому что за простыней был скрыт мальчик, который выстрелил в него из пистолета холостым зарядом и повалил чучело. Потом ввели Пушкина за занавеску и дали ему в руки эмблему Арзамаса, мерзлого арзамасского гуся, которого он должен был держать в руках во все время, пока ему говорили длинную приветственную речь. Речь эту говорил, кажется, Жуковский. Все это происходило в 1816 или 1817 году»2. «Так забавлялись в то время люди, которые были уже не дети, но все люди известные, — прибавляет г. М. Дмитриев. — Никто не считал в то время предосудительным шутить и быть веселым; тогда не считали нужным педантическую важность, убивающую природную веселость!» Все это прекрасно и интересно, но зачем г. М. Дмитриев, рассказывая подобные анекдоты, прибавляет, что в то время более уважали литературу, нежели ныне, что даже Гоголь не пользуется ныне такою известностью, какою прежде пользовался кн. Шаликов, потому что «тогда смотрели на словесность, как на самое благородное занятие, а нынче смотрят, как на гаерство пустых людей»? Граф Хвостов главное лицо в воспоминаниях г. Дмитриева, очень верно отражающих тогдашнюю литературную жизнь; наш автор не менее десяти раз возвращается к гр. Хвостову; начнет говорить о каком-нибудь литераторе, напишет несколько строк — и видит, что без гр. Хвостова никак нельзя обойтись, потому что литератор, которого хочет изобразить почтенный автор «Мелочей», более всего любил говорить о гр. Хвостове, всего лучше острил над гр. Хвостовым! Потому без воспоминаний о гр. Хвостове нет воспоминаний о русской литературе до Пушкина. Говоришь ли об Арзамасском Обществе — нельзя не сказать, что «в речах, произносимых членами, много упоминался известный гр. Хвостов» — следуют анекдоты о нем. Говоришь ли о журнале «Друг просвещения» — опять нельзя не упомянуть о том, как гр. Хвостов сел в карету вместе с слушателем, бежавшим от чтения его стихов. Говоришь ли о Дмитриеве — опять надобно сказать, как правдиво и вместе деликатно высказывал он гр. Хвостову свое мнение о его произведениях: «ваша ода ни в чем не уступает старшим сестрам своим!» Говоришь ли о Мерзлякове— необходимо упомянуть, что он поссорился с Дмитриевым, приняв на свой счет эпиграмму: Подзобок на груди, и подогнув колена Наш Бавий говорит, любуясь сам собой: Отныне будет всем поэтам модным смена: Все классики уже переводимы мнойі и т. д. и объяснить, что «хотя этот портрет был похож на Мерзлякова, который тогда переводил греческих классиков, но эпиграмма написана была на гр. Хвостова, который переводил французских классиков». Одним словом, без Хвостова не существует ничто в старинной литературе. В самом деле, литература того времени была более забавою, чем делом. Несколько человек, одаренных талантом, писали потому, что чувствовали призвание писать; но этих людей, если не ошибаемся, нельзя насчитать много в течение ста лет, прошедших от Кантемира до Пушкина. И даже из этих немногих не все понимали, что литературная деятельность — высокое призвание служить на пользу общую. Что остается затем? Сумароков и другие труженики, не имевшие даже никакого таланта, но имевшие самолюбие и желавшие приобресть знаменитость стихами, как другие приобретали знаменитость роскошными обедами, светскостью, причудами. Но, повторяем, литература ни для кого, кроме немногих, не была целью жизни. Это было сказано очень давно 3 и часто повторялось до тех пор, пока «не разорвалась (по выражению г. М. Дмитриева) цепь преданий» между прежними и нынешними критиками, пока не было отыскано в старой русской литературе и самостоятельности, и занимательности, и всех тех качеств, которыми она никогда и не думала хвалиться. От писателей перейдем к
