этой войны так же подробно, как и самые переговоры; переговоры эти шли также по поводу малороссийских дел — и г. Попов подробнейшим образом рассказывает (опять общеизвестные) события малороссийской истории; мало того: с Польшею были в сношениях западные государства — иг. Попов подробно рассказывает их историю. Как, например, начинается история русского посольства в Польше? — Следующим образом;
В 1672 году, 7-го апреля, в пасмурный и дождливый день по улицам Парижа разъезжали в торжественной одежде глашатые с трубачами, объявляя на всех перекрестках и площадях, что король французский, недовольный в отношении к нему поведением соединенных Голландских Штатов, начинает с ними войну на суше и на море. «Объявление» не поразило новостию парижан; они давно знали о намерениях короля и т. д.
Такой метод напоминает статьи одного, из наших историков русской литературы, который по случаю сочинений Жуковского
перевел почти всего Гервинуса, а говоря о Карамзине, выписал 17 страниц Лессинговой драмы «Эмилия Галотти» *. Нельзя упрекнуть г. Попова, чтоб он из-за известий о состоянии погоды в Париже 7 апреля 1672 года — опускал подробности дипломатических переговоров России с Польшею; но эти подробности, интересные и важные, потоплены в рассказах о посторонних событиях, не имевших никакого права занимать две трети его книги. Читатель теряется в этом хаосе.
Еще существеннее другой недостаток — г. Попов считает русского посла в Польше в 1673–1677 годах, Тяпкина, необыкновенно глубокомысленным государственным человеком и везде выставляет основательность и мудрость его — между тем, события нисколько не оправдывают такого мнения. То же самое надобно сказать и о многих других действователях той эпохи. Г. Попов не рассматривает критически соображений или, лучше сказать, привычек, на которых основывался ход переговоров, не имеет самостоятельного взгляда на существенное положение дел. Он пишет не историю, а апологию.
Потому его сочинение не такой труд, который окончательно объяснял бы историю отношений России к Польше в последние годы царствования Алексея Михайловича, а только сборник материалов, нуждающихся в критической переработке.
Но как сборник материалов, оно имеет большое достоинство. Г. Попов пользовался неизданным «статейным списком» и «отпусками», т. е. подлинными дипломатическими депешами Тяпкина, русского посла в Польше в 1673–1677 годах, и представил из них драгоценные выписки, выбранные, сколько можем судить, внимательно и удачно.
Камчатка и ее обитатели. Спб. 1855
Книжка эта, очень тоненькая, заслуживает благосклонного внимания читателей, потому что написана красноречиво, хотя и не совсем грамотно. Например, приводя стихи Грибоедова:
В Камчатку сослан был,
Вернулся Алеутом
автор объясняет их так: «этими словами поэт вполне обрисовал современные понятия, в которых заключалось, даже примешивалось, что-то заколдованное, превращающее».
История Рима от основания города до рождества христова. М. Богоявленского. Спб. 1855
Трудно объяснить себе, по каким соображениям и с какою целью написал эту маленькую книжку г. Богоявленский. Учебником она быть не может, потому что во всех учебных заведениях римская история преподается как часть древней истории вообще. Спекуляцией) также нельзя назвать его книжку, потому что предмет ее нимало неудобен для привлечения малограмотных читателей животрепещущим интересом заглавия. Претендовать на какое-нибудь ученое значение книжечка эта не может. Потому надобно признаться, что ее появление — загадка, не обещающая никакой пользы автору. Если он не занимается римскою исто-риею, почему он выбрал именно ее предметом сочинения своего, почему не написал истории Турции, Англии или другой страны, возбуждающей интерес в настоящую минуту? А если б он занимался римскою историею, он должен был бы написать книгу, КО’ торая отличалась бы какими-нибудь достоинствами.
Обозрение трактатов о морском торговом нейтралитете.
Составил Л. Д.1 Спб. 1854
Брошюра эта — отдельный оттиск статьи, помещенной в «Морском Сборнике». Рассматривая разные конвенции морских держав в XVII и XVIII веках, особенно декларации и манифесты Екатерины II о «вооруженном нейтралитете», автор доказывает, что все державы, кроме Англии, допускали всегда нейтральную торговлю с державами, находящимися в войне между собою, и что, следовательно, Англия, не признающая этого правила, действует вопреки оснований общенародного права. Изложение свое г. Л. Д. подтверждает также общими соображениями, выводимыми из самого понятия о войне, и примерами, заимствованными из истории средних веков.
Путевые записки русского художника. И. Захарова
Вторая часть. Спб. 1855
Разбирая первую часть «Путевых записок» г. Захарова, «Современник» и другие журналы отдали справедливость простоте рассказа и занимательности многих страниц этих воспоминаний, замечая в то же время, что язык «Путевых записок» очень нуждается в исправлении ‘. Вторая часть написана языком не совершенно еще удовлетворительным, но уже гораздо более правильным, и потому может быть прочитана гораздо легче, нежели первая. Небольшая книжка, изданная теперь г. Захаровым, рассказывает — очень подробно — один только анекдот, правда, анекдот занимательный и даже романический, так что походит более на беллетристическое произведение, нежели на записки путешественника. Любимая одалиска султана Махмуда II, Биби-Са-гида, поехав однажды покупать себе наряды, влюбилась в молодого купца, грека Констаки. Долго влюбленные видались в лавке Констаки; наконец Биби-Сагида заметила, что гаремные соперницы подозревают ее любовь. Оставалось одно средство спасения — бегство. Констаки нанял греческое судно и увез Биби-Сагиду в Грецию. На пути открылось, что Биби-Сагида племянница капитана Леонида, гречанка Мария, похищенная пиратами и проданная на константинопольском рынке. Рассказ г. Захарова можно, как мы заметили, упрекнуть в растянутости, но простота его вознаграждает до некоторой степени этот недостаток. Приключения Констаки, Биби-Сагиды и Леонида так походят на роман, что анекдот, переданный г. Захарову евнухом Сарай-бурнус-ского гарема, можно было бы считать прикрашенным, если б сам г. Захаров не видел потом в Триесте героиню этого события. Ее жизнь текла тогда (в 1850 году) самым прозаическим образом — бывшая любимица Махмуда содержала гостиницу. Блестящие глаза еще говорили о прежней красоте этой женщины.
Описание замечательнейших лабораторий Германии и Бельгии. Составлено Петром Кочубеем. С XVII чертежами лабораторий и химических аппаратов в большой лист
Произведя переворот в науке, Либих произвел переворот и в, преподавании химии. До него химия была наукою по преимуществу теоретическою. Оттого и химические опыты производились в небольшом размере и занимался ими только профессор. Либих ввел преподавание практическое, допустил и начал поощрять студентов к самостоятельному занятию химическими операциями; с тем вместе и опыты, получив агрономическую и технологическую цель, стали производиться в большем размере. Все это имело следствием необходимость возвысить важность и увеличить размер химических лабораторий. Прежде они устроивались где попало й как попало; теперь требуют они обширных помещений, со всеми удобствами для многочисленных аппаратов и для производства разнообразнейших опытов.
До сих пор на русском языке не было еще сочинения, в котором бы описывалось новое устройство лабораторий. Это побудило г. П. Кочубея, которому было поручено летом 1853 года осмотреть замечательнейшие лаборатории Германии и Бельгии, издать их описание и чертежи. Лучшею из современных лабораторий считается Либихова (в Мюнхене); ее прежде всего и описывает г. Кочубей; потом сообщает описания лабораторий люттих-ской, дрезденской, берлинских и, наконец, лаборатории в Карлсруэ. Чертежи, приложенные к описаниям, исполнены прекрасно, равно как и самые описания. Вообще, на издании этом лежит печать добросовестного, с знанием дела исполненного, труда и вкуса.
Осада в взятие Византии турками. Сочинение М. Стасюлевича. Спб. 18541
Первою обязанностью историка считалась некогда критическая поверка рассказов, сообщаемых невежественными или склонными к реторике летописцами. Все невероятное в то время предписывалось откидывать из истории или стараться объяснить правдоподобным образом. Сколько превосходных анекдотов было тогда объявлено недостоверными или просто выдуманными! Взглянем хоть на греческую историю. Вся жизнь Ликурга была названа выдумкою, две первые мессенские войны, обильные самыми интересными приключениями, — объявлены недостоверными; Кадм и Данай, Кекропс и Пелопс признаны баснословными лицами; невозможно перечесть всех поэтических воспоминаний, которые были тогда провозглашены принадлежащими миру вымыслов, а не фактов. Каковы бы ни были частные ошибки людей, следовавших этому направлению, вообще надобно сказать, что они говорили сообразно с здравым рассудком.
Здравый рассудок! Ему ли, распорядителю мелких, прозаических житейских дел, быть законодателем в поэтической области истории? Как суха, бледна, безжизненна остается она, обнаженная холодным соображением от блестящей обстановки, которая сообщена ей преданиями! Нет, мы будем принимать жизнь во всей ее поэтической полноте. Мы восстановим низверженное суровыми скептиками! — Собственно говоря, скептики вовсе не были суровы, они были только осмотрительны; да и не скептиками были они, а просто рассудительными людьми. Но все равно, посмотрим, как действовали их противники.
Действовали они очень просто: все исторические рассказы, которые им нравились, по поэтическому ли своему характеру или по особенным каким-нибудь обстоятельствам, они провозглашали достоверными. Они готовы были доказывать историческую достоверность всех приключений Амадиса Галльского, готовы были считать достоверными все подвиги Добрыни Никитича и Ерус-лана Лазаревича. Эти рыцари-защитники всего, что не выдерживало никакой критики, были довольно странны. Но они увлекались по крайней мере поэтическою стороною басен. Если невозможно было с ними соглашаться, то надобно было признать в них чувство и искреннюю привязанность. Это историки-поэты.
Но другие люди отвергают критику, не хотят обращать внимания на правдоподобие рассказов только потому, что увлекаются соперничеством с Александром Дюма — им нужны антитезы, неожиданные встречи, измены, таинственные интриги и вся обстановка дюжинных романов. Они смотрят па историю, как на поприще для поражения читателей красотами слога, странными завязками и сюрпризами неожиданных развязок. Это историки-риторы.
Почему же не писать историю в том духе, как Дюма написал
Монтекристо и Трех Мушкетеров? Надобно только чувствовать и признаваться, что в таком случае дело идет о выказывании романического своего таланта, а вовсе не об открытии разных исторических истин. Дюма, сколько известно, не претендует на историческую достоверность своих интриг и развязок; он только спрашивает: каково придумано? не правда ли, хитро? Не правда ли, никому этого не могло притти в голову?
Нет, историки-риторы не довольствуются таким скромным взглядом на сущность своих изобретений: они считают каждую натяжку исторических фактов, какую удалось им сделать в угоду своему желанию отличиться неожиданностью своих заключений, — каждую такую натяжку они считают глубокомысленным соображением, великим открытием, бросающим совершенно новый и необыкновенно яркий свет на ход исторических событий.
Этому обольщению особенно часто предаются молодые ученые. Потому с искренним удовольствием заметили мы, что г. Стасюлевич совершенно свободен от романического взгляда на историю. Он смотрит на внутренний смысл фактов проницательно и положительно, находит сокровенные пружины того важного исторического события, которое объясняет в своей брошюре. Тем не менее мы позволяем себе усомниться в безусловной справедливости его взглядов на ход событий. Он становится на точку зрения, совершенно чуждую обыкновенным историческим понятиям, — утешительный факт, свидетельствующий о самостоятельности его таланта. Но, конечно, он не ожидает и сам, чтобы все, привыкшие видеть объясняемые им события совершенно в другом свете, с первого же раза отказались от мнений, которые так издавна были приняты историками, и,
