то легко объяснить, почему азбука была изобретена за шесть или семь лет до призвания в Моравию. Кирилл и прежде занимался проповедью евангелия язычникам на северных границах империи, о чем подробно рассказывают его жизнеописания; а в числе этих иноплеменников были, конечно, и славяне; итак, можно предположить, что Кирилл изобрел азбуку и перевел нужнейшие богослужебные книги для этих прежних слушателей, а не для мораван, которые (продолжается это соображение) и прислали за проповедниками в Константинополь, вероятно, потому, что слышали, что эти проповедники совершают службу на славянском языке. Этого мнения держался Шафарик. И если бы мы захотели доказывать неосновательность противного, то могли бы привести много возражений против его вероятности. Но большой вес этому прежде отвергавшемуся мнению (о изобретении азбуки для мораван, т. е. в 861–862 г.) придает то, что в последнее время Шафарик признал его вероятнейшим, отвергнув свое прежнее мнение о изобретении азбуки в 855 г. (т. е. для прежней проповеди Кирилла у других славян, а не по поводу призвания в Моравию, когда у него была уж готова азбука и перевод необходимых книг). Но углубляться в этот вопрос едва ли не значит только запутывать, а не прояснять его. Очевидно во всяком случае, что свидетельства разноречат, и что решение — примем ли мы 855 или 861—2 год, будет иметь только вероятность, а не положительную достоверность. Именно в таком смысле и высказывает свое новейшее мнение Шафарик: «Основание старославянской письменности положено Кириллом в Царьграде, вероятно, в конце 861 или в начале 862 г.».
Впрочем, разница шести или семи лет, кажется нам, вовсе не так важна, чтобы считать предпочтение того или другого решения, 861–862 или 855 год — вопросом первостепенного значения в истории славянской письменности. В том и другом случае остаются равно несомненными важнейшие стороны дела: азбука изобретена Кириллом, основание переводу положено в Константинополе. Гораздо важнее, нежели вопрос о годе, решение того: какому из славянских племен принадлежал язык, на который переведены Кириллом священные книги? Здесь опять множество разноречащих мнений. Одни говорят: перевод был сделан для мораван, следовательно, на моравское наречие; принимая это мнение, можно, если угодно, прибавлять: это наречие надобно отличать от нынешнего моравского, изменившегося под влиянием чешского; и наконец, идя еще Далее: и это неизмененное чешским влиянием моравское было одинаково с словацким; но правдоподобнее сказать, что оно погибло после вторжения венгров, опустошивших большую часть того моравского царства, в котором проповедывал Кирилл и которое простиралось на юг и восток далеко за цределы нынешней Моравской области. Другие говорят: Кирилл переводил на то наречие, которым говорил, а не на моравское, которого eine не знал. Какое же наречие было хорошо знакомо Кириллу? Опять ответы различны: 1) Болгарское, ио-тому что некоторые предполагают, что Кирилл и Мефодий до проповеди у мораван крестили болгарских славян; 2) цли на то наречие, которое Кирилл, проповедывавший в Херсонесе, нашел там, то есть наречие русских славян; 3) или наречие, которым говорили славяне, жившие около Фессалоники и в самой Фессало-нике, где родились и воспитывались Кирилл и Мефодий. Это последнее мнение всех правдоподобнее; но оно опять ведет к различным предположениям о том, каким же наречием говорили фессалоникские славяне. Иные думают, что из нынешних наречий ближе всего к нему хорутанское, которое, по их мнению, одно из южных наречий (болгарское, сербское, хорватское и хорутанское) осталось не смешанным, между тем как все другие подвергались влиянию сильных славянских племен, пришедших с севера к первобытным южным славянам; по мнению некоторых русских исследователей, ближе Есего к кирилловскому наречию — русское, потому что славяне, поселившиеся за Дунаем, были соплеменники русских славян, — те и другие одинаково называются Антами. Наконец, последнее предположение, самое правдоподобное, состоит в том, что фессалоникское или кирилловское наречие было самостоятельное, столь же разнившееся во время Кирилла от хо-рутанского, русского или болгарского, сколько эти наречия разнились между собою. Не исчисляем еще многих других предположений.
Кажется, что этот вопрос о языке перевода несравненно важнее едва заметной для хронологии разницы в шести годах, 855–861. Чрезвычайное разногласие решений его показывает, что ни одно из них еще не имеет за себя решительных доказательств. А между тем, положительные доказательства могут быть найдены, внимательное углубление в вопрос не останется бесплодным, не приведет к неопределенному «вероятно», как это должно сказать о хронологическом вопросе; здесь у нас есть положительные, непоколебимые данные: язык самого перевода и нынешние славянские наречия. Их критическое сличение с восстановленным по древнейшим спискам кирилловским текстом даст несомненный вывод. Итак, вопрос о языке, будучи гораздо важнее спора за незначительную разницу в цифрах, должен привлекать преимущественное внимание исследователей и тем, что удоборазрешим, не так, как спор о годе изобретения. Правда и то, что для спора о цифрах нужно только взять несколько уж всем известных выписок из десятка книг и потом пускаться в гипотезы; а вопрос о языке требует утомительных, долгих изысканий. Но, разве мало трудов и изысканий употреблено г. Бодянским на его монографию?
Впрочем, не только вопрос о цифре года, но даже и несравненно значительнейший вопрос о том, какому племени принадлежал язык кирилловского перевода, относится к числу задач более интересных по своей трудности, нежели существенно важных для истории церковнославянской литературы. Издание памятников, вот теперь самая настоятельнейшая потребность ее; рядом с изданием должно итти исследование содержания; то и другое легко, потому что, благодаря трудам, почтенных наших славянистов, и особенно А. X. Востокова, фонетика и грамматика церковнославянского языка уже довольно разработаны, чтобы не задерживать дальнейшего развития изысканий; словарь также давно уже приготовлен А. X. Востоковым, и имя автора достаточно убеждает каждого в неоцененности этого давно ожидаемого труда, просьба об издании которого — неотступная просьба всех славянистов к общему учителю всех их.
Заговорившись о разных гипотезах и степени важности их мы забыли сказать, что г. Бодянский считает несомненным годом изобретения славянской азбуки 862 год и чрезвычайно сильно изобличает неосновательность всех своих противников. Нам кажется, что к людям, всякая распря с которыми стала теперь невозможною по давности их кончины, например, к Добровскому, Копитару, можно быть гораздо снисходительнее, если б даже и любить делать рыцарские вызовы современным ученым, не разделяющим столь твердой уверенности.
Русская геральдика. Сочинение А. Лакиера. Спб. 1855.
Две части.
Издавая свое сочинение, г. Лакиер назначает ему двоякую цель: служить практическим руководством для составления гербов тем лицам, которые вновь приобретают дворянство, или, принадлежа к старинному дворянству, еще не имеют гербов; это цель второстепенная; главное же значение, придаваемое г. Лакие-ром русской геральдике, основания которой он полагает своим добросовестным трудом, состоит в том, что г. Лакиер считает геральдику важною вспомогательной наукою для истории. Если бы г. Лакиер имел в виду одну первую цель, нам оставалось бы только сказать, что она очень удовлетворительно достигается его книгою. Значение употребительнейших эмблем, принятых в русские гербы, значение различных полей и частей герба излагается автором с достаточною полнотою и ясностью. Но едва ли бы г. Лакиер употребил столько времени и трудов на составление своей книги, если б не думал, что она может иметь большую важность в ученом отношении. Этого, должны мы, к сожалению, сказать, «Русская геральдика» не может иметь по самой сущности предмета. Особенного значения для науки не имеют подобные книги и для’Истории тех народов, у которых гербы были старинным учреждением; тем менее нуждается в пособии геральдики история русского общества, познакомившегося с гербами не ранее Петра Великого.
Степень важности многих вспомогательных наук зависит чисто от случайных обстоятельств. Так, например, чем беднер письменные памятники, оставшиеся от какого-нибудь народа или какой-нибудь эпохи, тем драгоценнее становятся материалы, доставляемые нумизматикою. Никто не вздумает писать римскую историю по римским монетам и медалям. Но для истории Карфагена, имеющей очень много пробелов в письменных известиях, дошедших до нас, монеты, отрываемые в развалинах карфагенских, имеют некоторую важность. Еще драгоценнее бактриянские монеты, при совершенном недостатке других данных, помогающие нам уловить хотя несколько сухих имен для истории этого безвестного царства. Точно так же, если б, например, у бактриян или пар-фов были в употреблении гербы, и если б до нас дошло несколько их, важность их была бы неоцененна. Но, к несчастию геральдики, гербы употребляться начали только во времена феодализма и рыцарства, с XI или XII века; а история средних веков, к нашему счастию, очень хорошо известна по бесчисленным летописям, актам, запискам, литературным произведениям и другим письменным памятникам, и гербы не могут сказать нам о ней почти ничего заслуживающего внимания. Генеалогия каждого знатного французского или немецкого рода и заслуги его предков подробно и отчетливо занесены в летописи и акты — какую же пользу для себя извлечет история, рассматривая герб этого рода, сообщающий неопределенные намеки на один или два факта из числа тысячи фактов об этом роде, превосходно занесенных в письменные памятники? Неужели надобно рассматривать гербы неаполитанских или испанских Бурбонов, чтобы узнать их происхождение от французских Бурбонов? Такова драгоценность и всех материалов, доставляемых западною геральдикою истории Западной Европы. Потому геральдика французская, английская, немецкая лишена всякого значения для науки и служит просто предметом любопытства для немногих любителей. Из ученых исследователей никто не считает ныне в Западной Европе нужным заниматься геральдикою.
Еще менее важности может иметь она в русской истории. Если б дошли до нас гербы Аскольда и Дира, мы были б очень рады возможности узнать, были ли между собою родственники Аскольд и Дир или нет. Но даже Олегов щит, сохранившись на вратах Византии, не сказал бы ничего интересного: подвиги Олега мы знаем довольно подробно из Нестора, знаем и то, что он был родственник Рюрика. А гербы не были известны не только при Аскольде и Олеге, но даже и во времена Алексея Михайловича русские люди не имели о них понятия, что прекрасно говорит Ко-тошихин, слова которого приводит и г. Лакиер. Неужели же мы узнаем что-нибудь интересное из гербов Александра Даниловича Меньшикова или барона Шафирова? Неужели рассмотрение герба Суворова-Рымникского познакомит нас с фактом, что он взял Измаил и разбил французов при Нови? Или нужно сличить герб Пушкина с гербом «Арапа Петра Великого», чтобы узнать, что наш поэт по женской линии происходил от Ганнибала?
Другое дело — подробное рассмотрение печатей и сфрагистика. Печати употреблялись с незапамятных времен и русскими, как и всеми другими народами. Правда, что на Руси употреблялись они такие, какие кому вздумается, а не по строгим правилам, как это было в некоторых других землях. Котошихин говорит опять, что даже в его время русские, когда им случалась надобность
