образованности, должен желать, чтобы г. Страхов писал более, как можно более: его статьи о профессорах Страхове (родственнике автора) и Мудрове4, вместе с историею Академической Гимназии, принадлежат к числу прекраснейших материалов для истории нашего просвещения при императрице Екатерине II и Александре I. «Пятидесятисемилетнее (1755–1812) участие университетских гимназий в образовании множества молодых людей, — говорит г. Страхов, — было если не больше, то уже, конечно, и не меньше участия самого Университета. Ибо число гимназических учеников бывало всегда с лишком вдесятеро более числа студентов Университета. Например, в 1787 году было студентов 82 и учеников 1 010; а в 1800–1803 годах число студентов не превышало 102, между тем как учеников-гимназистов было до 3 300». Г. Страхов со всеми подробностями описывает порядок занятий и устройство этого столь
обширного заведения, помещение, пищу и распределение времени’ у казеннокоштных гимназистов, предметы учения, упЬтребитель-ные награды и наказания, меры к надзору за учениками и т. д.» наконец, постепенное закрытие гимназии с 1804 года и прекращение существования ее после 1812 года, когда из немногих оставшихся учеников большая часть поступили в военную службу. Все это рассказано просто, отчасти даже наивно, но безыскусственное простодушие составляет одно из лучших достоинств, если соединено с умением рассказывать верно и занимательно, как это и находим в воспоминаниях г. Страхова.
Библиотека для дач, пароходов и железных дорог. Собрание романсе, повестей и рассказов, новых и старых, оригинальныу и переводных.. Уіздание А. Смирдина. I. € Аптекарш >. Повесть графа В. А. Соллогуба. Спб. 1855„
Мы желали бы предсказать успех изданию, предпринимаемому г. Смирдиным: мысль издать собрание повестей и романов заслуживает одобрения; для сборника выбран миньятюрный; формат (в 24 долю листа), довольно красивый; шрифт, которым напечатана первая книжка, хорош; бумага очень недурна, — одним словом, внешний вид издания говорит в его пользу. Но, от души желая счастливого продолжения сборнику г. Смирдина, мы посоветуем ему обратить более внимания на выбор помещаемых пьес. «Аптекарша» принадлежит к лучшим повестям графа Соллогуба и в свое время нравилась публике — против нее мы ничего не можем сказать, хотя, для пользы издания, было бы лучше начать его произведением, которое могло бы возбудить более интереса в публике. Если бы следующие книжки наполнялись повестями и романами, равными по достоинству «Аптекарше», то «Библиотека дач, пароходов и железных дорог», не приобретая слишком большого успеха, вероятно, не была бы и предприятием слишком неудачным. Но напечатанный на обертке первой книжки список повестей, которые г. Смирдин предполагает поместить в следующих выпусках, смутил нас: за исключением двух-трех произведений, могущих иметь успех, список составлен из пьес, выбранных несчастливо. — Скажите, могут ли не залежаться в кладовой издателя выпуски, которые будут предлагать публике, например, следующие произведения, и в свое время не понравившиеся публике, а ныне решительно потерявшие всякую возможность быть прочитанными: «Последний консул в Кафе» г. Шид-ловского; «Фультон» г. Каменского; «Александрина» г. Фан-Дима и проч. и проч. Мы боимся, что подобная неразборчивость может уронить «Библиотеку». — Нам неприятно говорить это, но мы искренно желали бы предостеречь издателя. Неужели нет у него знакомого человека, имеющего понятие о литературе, с ко. торым мог бы он посоветоваться?
Полное собрание сочинений русских авторов. Сочинения Н. Греча. Издание А. Смирдина. Три тома. Спб. 1855.
Наш век, едва ли не по всей справедливости, известен у чувствительных людей под названием железного, хотя ныне и добывается каждый год в Сибири, Калифорнии и Австралии столько золота, что им можно было бы гальванопластически позолотить целую Аркадию. В самом деле, что пользы от этих тысяч пудов золота, когда сердца у людей железные, недоступные аркадским чувствам беспредельного самоотвержения ради друзей, когда нет на свете Пиладов и Орестов, или мнимый Пилад предает Ореста? К такому размышлению невольно приходишь, присматриваясь к делам, которые делаются на белом свете. Вот, например, явились два Пилада у Турции, нарекли ее своим Орестом, объявили, что сердечная их забота — спасение несчастного Ореста от всяких действительных опасностей, что единственная цель всех их действий — возвращение здоровья и могущества и славы расстроившему свое здоровье и свои дела Оресту ‘. Кажется, слова эти достойны золотого века… Что же оказывается на самом деле? Орест-Турция уверяет своих друзей, что давно перестала бояться опасностей, которыми ее пугали, упрашивает своих друзей прекратить заботы о ее спасении, — а друзья очень нецеремонно отвечают: «Молчи, не твое дело; мы заботимся сами о себе, а вовсе не о тебе». Да, какой тут золотой век!
То же самое видишь, на что ни посмотришь, — хотя бы, например, на издание «Сочинений» г. Греча, вышедшее в нынешнем году. Памятно еще нам первое издание этих сочинений, повиди-мому, неоспоримо доказывавшее возвращение золотого века био-графиею, которая была к нему приложена2. Какою горячею, вечною дружбою дышала каждая строка этого замечательного жизнеописания! Оно и начиналось объявлением публике, что автор биографии — искренний друг г. Гречу, что он от всей души любит г. Греча, готов ради дружбы подвергнуть себя величайшим нареканиям и подвергает, печатая эту биографию, и т. д., и т. д. Но — напрасно искали мы дружеской биографии при новом издании — как, зачем, почему исчезла она из нового издания? Ужели автор ее не хочет более подвергаться нареканиям ради дружбы? Нет, мы не желали бы верить этому. Нет, мы не желали бы разочароваться в одном из трогательнейших фактов еще остававшихся на земле отголосками золотого века!
Но мы вспомнили о другом случае, и отказались от сладкой мечты о золотом веке. Мы вспомнили о судьбе, испытанной романом г. Греча «Черная женщина», — и на глазах наших невольно навернулась слеза. Увы, кто поразил «Черную женщину»? — Друг! и как поразил? самым коварным образом, — изъязвил бедную «Черную женщину» самыми острыми вшиль-ігами насмешки, уверяя, что облекает ее в великолепнейшее одеяние похвал, хваля себя за этот подвиг, как за величайшее доказательство дружбы! И в довершение этого коварства друг-мучитель еще напоминал публике и автору «Черной женщины», что г. Греч, автор «Черной женщины», — редактор журнала, в котором помещается эта убийственная для него статья, что г. Г реч читал корректуры этой статьи и не мог смягчить ее, напротив, принужден был исправлять каждую шпильку, если она притупилась типографскою опечаткою! Скажите, достигала ли такого жестокосердия даже инквизиция? Она надевала на людей сапоги с гвоздями, вбитыми острием внутрь, но не заставляла жертву лакировать эти сапоги… Читатель, ваше сердце обливается кровью? Вы не верите в возможность такой утонченной жестокости? Мы сами не хотели бы верить, — но вот подлинные слова коварного друга («Библиотека Для Чтения» 1834 г., том IV. Критика, стр. 17 и 19):
Собираясь говорить в этом журнале о книге, написанной его редактором, мы обязаны прежде всего удостоверить собственных наших читателей в возможности говорить здесь о ней беспристрастно и нелицемерно. Критическая часть этого журнала совершенно незавнснма; ни издатель (А. Ф. Смирдин), ни редактор не оказывают на нее никакого влияния…
Автор «Черной женщины», которому лучше всех известны эти обстоятельства, весьма хорошо знает, что, по особенному устройству журнала, он скорее может встретить на его страницах суровый приговор литературного правосудия, чем комплименты подозрительной услужливости, и если б нам вздумалось, в шутку, написать на его роман грозное разругали, мы бы легко могли сделать вас свидетелями любопытного психологического опыта, — вы могли бы сами видеть или представить себе мысленно лицо бедного автора, который, в звании редактора, читает корректуру сочиненной на него укоризны н дрожащею рукою исправляет опечатки в жестоких ударах, наносимых его самолюбию. Мысль о возможности подобного увеселения, мы уверены, неоднократно приходила на мысль почтенному сочинителю «Черной женщины»…
Затем следуют уверения, что критик в восторге от «Черной женщины», потому что это метафизический роман, написанный в доказательство глубокой идеи, — именно, желающий доказать истину магнетизма, и с тем вместе преподробно объясняется, что метафизический роман не может быть ни романом, ни даже сказкою, а всегда останется странною нескладицею, что магнетизм, на котором основан весь интерес романа, — вздор и пустяки, которым могут верить одни невежды и простяки; тут же критик удивляется уму и знаниям автора «Черной женщины»; говорит, что в романе нет ни плана, ни правдоподобия, господствует бессвязность и неправдоподобие и т. д., и в то же время прибавляет, что роман все-таки превосходен… Оказал дружбу критик автору! — скажешь после всего этого3.
Но если человеку изменяют друзья, то в людях посторонних является невольное желание’поддержать покидаемого. Известно, что с легкой руки друга-критика начало распространяться и ныне совершенно утвердилось мнение, что правильность языка— единственное достоинство в произведениях г. Греча. Конечно, мѵ> не решимся принять на себя обязанность защищать достоинства «Черной женщины» или другого романа г. Греча: «Поездка в Германию»; но представим из его «Путевых писем», помещенных во II томе нынешнего издания, и «Обозрений русской словесности», находящихся в III томе, некоторые места, интересные в историко-литературном отношении и с тем вместе показывающие в авторе наблюдательность и замечательную способность понимать практическую сторону вещей, — способность, которая, вместе с несомненным трудолюбием и начитанностью, достаточно объясняет литературные успехи почтенного автора.
В числе предметов, которые мне хотелось в подробности узнать и рассмотреть в Париже, не последнее место занимали судилища уголовные… Слабость есть удел человечестіа. Где под солнцем найти истинное, совершенное беспристрастие и правосудие? Везде знатность, богатство и другие временные блага ослепляют людей; сильный порок торжествует, слабая добродетель угнетается. Не станем искать совершенства в здешнем мире. Но есть средства обуздать злоупотребления власти, сорвать личину с порока и преступления, даровать притесненной добродетели способы оправдаться и восторжествовать над кознями злобы и коварства. Сии средства, кроме надлежащего сообразного с целью, воспитания народного, состоят в утверждении правосудия на твердом, незыблемом основании, в введении ясных, определенных законов и неизменных форм, которые были бы свято наблюдаемы при рассмотрении и решении дел, от коих зависит с одной стороны жизнь и честь частного человека, а с другой — безопасность и спокойствие гражданских обществ. Нашему времени предоставлено исправление многих учреждений и обычаев, ведущихся со времен варварских, когда право сильного, самовластие, суеверие и фанатизм предписывали законы Великие умом и добродетелью мужи вникли в состояние законодательства и судопроизводства, введенных обстоятельствами, утвержденных временем, — и ужаснулись! Судьба человека зависела от воли некоторых частных людей, нередко определяемых без дальнейшего выбора, почти никогда не имевших надлежащего образования и необходимых познаний. Но и самые честные, беспристрастные из сих людей не могли основывать своих суждений и приговоров на ясных, определенных законах, равносильных для всякого гражданина. Правосудие изменялось по
