утверждение профессора русской литературы А. В. Никитенко, который еще в 1848 году рекомендовал Чернышевскому подобную же тему для курсового сочинения 29.

20 июля 1853 года Чернышевский писал отцу: «Ha-днях… примусь за свою диссертацию… Теперь дожидаюсь книг (немецких), чтобы начать статьи об эстетике 30. Их нужно будет писать с большою осторожностью, чтобы они могли явиться в печати» («Литературное наследие», т. II, Письма, Госиздат, М. — Л. 1928, стр. 192).

Уже к началу сентября у Чернышевского была готова большая часть рукописи, которую он намеревался передать Никитенке на Предварительный просмотр.

В первой половине сентября не вполне законченная диссертация, заключавшая в себе, по словам Чернышевского, «критику некоторых положении гегелевской эстетики», была представлена профессору Никитенке, который согласился просмотреть ее «частным образом», чтобы своевременно, еще до напечатания, указать Черныщевскому, что необходимо было бы изменить в ней в соответствии с цензурными требованиями.

Поправки и замечания Никитенки показывают, что он стремился к тому, чтобы такие прямые обозначения, как «гегелевская школа», были заменены косвенными — например, «господствующие понятия», «обыкновенные понятия» и т. п. Некоторые, исключенные по настоянию Никитенки, места свидетельствуют, что первоначальный замысел Чернышевского в отношении критики идеалистической эстетики был шире того, что дано в окончательной редакции.

21 сентября 1853 года Чернышевский писал отцу: «Диссертацию свою пишу об эстетике. Если она пройдет через университет в настоящем своем виде, то будет оригинальна/ между прочим, в том отношении, что в ней не будет ни одной цитаты, а всего только одна ссылка 31. Если же найдут это не довольно ученым, то я прибавлю несколько сот цитат в три дня. По секрету можно сказать, что господа здешние профессора словесности совершенно не занимались тем предметом, который взял я для своей диссертации, и потому едва ли увидят, какое отношение мои мысли имеют к общеизвестному образу понятий об эстетических вопросах. Им показалось бы даже, что я приверженец тех философов, которых мнения Оспариваю, если бы я не сказал об этом ясно. Поэтому я ие думаю, чтобы у нас поняли, до какой степени важны те вопросы, которые я разбираю, если меня не принудят прямо объяснить этого. Вообще ц нас очень затмились понятия о философии с тех пор, как цмерли или замолкли люди, понимавшие философию и следившие за нею (курсив наш. — Н. Б.) («Литературное наследие», т. II, стр. 199).

Говоря так, Чернышевский имел в виду прежде всего, конечно, Белинского и Герцена — прямых своих предшественников в деле освобождения русской философской мысли от ига гегельянщины. Воскрешению материалистических традиций великих представителей революционной мысли России и должна была служить его работа. Опираясь на эти традиции, Чернышевский углублял и развивал дальше революционные идеи и философские взгляды своих учителей.

Диссертации Чернышевского суждено было открыть новую страницу в развитии русской общественной мысли, продолжавшей в пятидесятые — шестидесятые годы, несмотря на цензурные тиски, могучее движение вперед, в борьбе с проповедниками реакции, идеализма, застоя, крепостничества.

Что хотел сказать Чернышевский, указывая на то, что у нас еще не поняли, «до какой степени важны… вопросы», поднятые в его диссертации?

Ответ на это мы найдем и в авторецензии на «Эстетические отношения», и в «Очерках гоголевского периода русской литературы», и в последующей переписке Чернышевского. ‘

Он многократно подчеркивал, что в известные исторические периоды вопросы литературы приобретают в жизни той или иной нации первостепенное значение. С особой силой это сказывается тогда, когда «литературные вопросы за невозможностью политических становятся, — по выражению Герцена, — вопросами жизни» («Былое и думы»).

Сходные мысли высказывались и в статьях Белинского, писавшего «о сильном и благотворном влиянии нашей литературы на общество и, следовательно, о ее великой для нас важности». 9

«Литература была для нашего общества живым источником даже практических нравственных идей… все наши нравственные интересы, вся духовная жизнь наша сосредоточивалась до сих пор и еще долго будет сосредоточиваться исключительно в литературе: она живой источник, из которого просачиваются в общество все человеческие чувства и понятия», — писал Белинский в статье «Мысли и заметки о русской литературе» (1846).

В «Очерках гоголевского периода» Чернышевский тоже говорит об особой роли русской литературы, которая всегда восполняла в духовной жизни страны то, чего она лишена была «из-за отсутствия разделения труда между разными отраслями умственной деятельности», то есть из-за отсутствия публицистики, философии, политической литературы и т. д.

Перед автором «Эстетических отношений» стояли, казалось бы, непреодолимые трудности. Чернышевский, по собственным его словам, «занимался встетикой только как частью философии». Одиако в самой диссертации он не мог прямо сказать, что он лишен был возможности обрисовать во всей полноте распад идеалистической философии и со всею ясностью заявить об освободительной силе материалистического учения, а должен лишь разбирать «по листочку» «одну ветвь» (т. е. эстетическую теорию) «мысленного древа», не объясняя, что это за древо, породившее эту «ветвь».

Ленин указывает, что Чернышевский умел и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров. С величайшим искусством минуя цензурные препятствия, Чернышевский проводил в диссертации революционно-освободительные идеи своего времени, вскрывая с замечательной глубиной и последовательностью реакционную сущность идеалистических представлений об искусстве и действительности и провозглашая новые взгляды на искусство, вытекающие из материалистического мировоззрения и одухотворенные революционной страстностью.

При изучении теоретических источников диссертации Чернышевского следует иметь в виду, что в первые годы пребывания в университете (1847–1848) Чернышевскому еще не раскрылся весь смысл деятельности Белинского, о чем ясно говорят некоторые записи дневника Чернышевского той поры. Лишь по прошествии двух лет, когда окончательно выкристаллизовалось революционное мировоззрение Чернышевского, изменилось существенным образом и его отношение к великому критику. Начиная с 1850 года Белинский становится для Чернышевского подлинным светочем и путеводителем до конца его деятельности. ‘

Диссертация «Эстетические отношения» была первым ярким проявлением приверженности Чернышевского к идеям своего предшественника. Имя Белинского не могло быть названо в этой работе. Но анализ основных положений диссертации показывает, что она была теоретическим обобщением, философским обоснованием и дальнейшим, развитием взглядов Белинского на сущность и значение искусства 32.

Через некоторое время Чернышевский в своих «Очерках гоголевского периода» заявит об этом на страницах «Современника» с полной ясностью: «Литературные стремления, одушевлявшие критику гоголевского периода (т. е. Белинского), — кажутся нам, как и всем здравомыслящим людям настоящего времени, вполне справедливыми, мы все привязаны к ией горячею любовью преданных и благодарных учеников».

После смерти Белинского русская критика переживала период застоя и упадка. Общий фон бледной умеренной критики начала пятидесятых годов с ее приверженностью к идеализму, к теории «искусства для искусства», с ее барственно-эстетическим пренебрежением к «низкой» действительности ярко оттеняет революционное значение материалистической эстетики Чернышевского, провозгласившей искусство одним из сильнейших средств преобразования действительности.

Именно тут с особенной ясностью сказалась близость диссертации Чернышевского к эстетическим взглядам Белинского, выраженным в его статьях последнего периода. Для Чернышевского, как и для его учителя, вопросы искусства были «только полем битвы, а предметом борьбы было влияние вообще на умственную жизнь» (слова Чернышевского о Белинском). Вот почему, несмотря на кажущуюся отвлеченность темы диссертации, она приобрела в освещении Чернышевского животрепещущую общественную остроту и актуальность.

Закончив работу, Чернышевский снова отдал ее А. В. Никитенке. Если при беглом ознакомлении Никитенко не увидел в содержании представленного сочинения’ ничего «опасного», то теперь он, видимо, почувствовал, что идеи, развиваемые Чернышевским, шире вопросов «о прекрасном в искусстве и в действительности» и резко противостоят общепринятым идеалистическим взглядам.

Почти в течение целого года он не решался представить диссертацию в факультет со своим одобрением и не давал окончательного ответа. Проволочка эта раздражала Чернышевского. 14 сентября 1854 года он писал отцу: «Дело о моем магистерстве, так несносно тянувшееся, опять подвигается: скоро начну печатать свою диссертацию. Из этого не следует, однако, чтобы конец был уже близок» («Литературное наследство», т. II, стр. 225).

В это время Чернышевский еще не расстался с мыслью о деятельности ученого: он намеревался после магистерского экзамена держать докторский, ио впоследствии, когда стало ясно, что профессура и совет университета делают все от них зависящее, чтобы помешать Чернышевскому осуществить его намерение, он вовсе охладел к этим планам.

В конце сентября 1854 года Чернышевский сообщил отцу, что диссертация переписывается для представления в совет университета: «Никитенко, наконец, удосужился прочитать ее и несколько дней тому назад уполномочил пустить ее в дело» (там же, стр. 226).

Но до окончания дела было еще далеко. Пока декан препроводил диссертацию на официальный отзыв Никитенке, пока тот представил свой отзыв, прошло более двух месяцев, и только 21 декабря Чернышевский сообщил отцу полученное им от декана извещение, что диссертация вскоре будет утверждена советом к напечатанию. В действительности это утверждение состоялось значительно позже.

Наступил 1855 год. 4 апреля Чернышевский писал отцу: «Я надеюсь скоро напечатать свою несчастную диссертацию, которая столько времени лежала и покрывалась пылью. Эта жалкая история так долго тянулась, что мне и смешно и досадно. И тогда я думал, и теперь вижу, что все было только формальностью; но формальность, которая должна была бы кончиться в два месяца, заняла полтора года… дело… тянулось невыносимо долго. Но теперь оно уже дотянулось до окончания» («Литературное наследие», т. II, стр. 251).

Утверждение диссертации советом последовало 11 апреля, и Чернышевский тотчас же сдал ее в типографию. 3 мая диссертация была отпечатана.

«Диссертация для сокращения времени н издержек напечатана мною в большом формате и очень убористым шрифтом; кроме того, и для тех же целей, я значительно сократил ее (хотя цензура университетская не зачеркнула ни одного слова), когда рукопись была уже одобрена к печати. Потому 4 вышло всего только шесть с половиной печатных листов, вместо двадцати, которые были бы наполнены ею без сокращений и при обыкновенном разгонистом печатании… Во внешнем отношении оиа имеет ту особенность, что нет в ней ни одной цитаты — наперекор общей замашке шарлатанить этою дешевою ученостью. К числу особенностей принадлежит и то, что она писана мною прямо набело — случай, едва ли бывавший с кем-нибудь. Этим всем я хотел себе доставить удовольствие внутренне позабавиться над людьми, которые [не могут] сделать подобного…» (там же, стр. 254).

Диспут был назначен на 10 мая 1855 года.

Чернышевский настолько был уверен в своем превосходстве над оппонентами, что в день диспута почти не готовился к нему, занимаясь главным образом правкой корректуры «Современника».

Диспут начался в час пополудни под председательством ректора Петербургского университета П. А. Плетнева. Среди слушателей присутствовали близкие, друзья и знакомые Чернышевского: его жена Ольга Сократовна, А. Н. Пыпин, П. В. Анненков, И. И. Введенский, Ф. Е. Корш, А. А. Краев-ский, В. И. Даманский, Л. А. Мей, И. И. Панаев, П. П. Пекарский, И. В. Писарев, А. Ф. Раев, С. И. Сераковский, А. Н. Струговщиков, И. Г. Терсинский,