впечатления. Кому нужно следить за кистью портретиста и поверять, гут лн она положила красную краску, тут ли белую? Нужно, чтобы сказали, когда портрет кончен: это он! В народном языке всего нужнее свобода слова; нужно, чтобы все было народно, чтоб ничто чужое не останавливало, не цепляло. Лучше пропустите слова, стих, целую строфу, чем выражать их в чуждом образе».
Одним словом, г. Берг хочет, чтоб песни всех народов в переводе становились русскими песнями; чтоб в них не оставалось ничего чуждого. Так переводил Дюсис Шекспира, Попе — Гомера, ломая, выпуская, вставляя, чтоб приноровить к своему вкусу… если не ошибаемся, никто не хвалит их за это. И напрасно г. Берг вдался в переделывание песен: владея гибким стихом, он мог бы передать песни очень верно. Теперь он сделал из своих переводов нечто непохожее ни на русские песни, ни на оригинальные того или другого народа. «Кому нужно следить за кистью портретиста и поверять, тут ли она положила красную краску, тут ли белую? Нужно, чтоб сказали, когда портрет кончен: эго он!» Но как же скажут: эго он, если «кисть портретиста положит» на губах белую краску, а на белках глаз красную? Что за перевод, если пропущены стихи и целые строфы?.
Теперь должно сказать несколько слов о выборе или, как говорится, «подборе» песен. В санскритском, баскском, армянском, калмыцком отделах помещено по одной песне, в моравском, албанском, арабском — по две, в персидском — три двустишия; что они характеризуют? Можно ли по этим тощим представителям сколько-нибудь познакомиться с духом санскритской и т. д. народной поэзии? Г. Берг поместил их в качестве редкостей, отыскивание которых не оставило ему времени позаботиться о лучшем подборе песен в других отделах. Все песни, повторяем, взяты наудачу, какие попадались; замечательного, обрисовывающего характер поэзии у известного народа не ищите ни в- одном отделе; напротив, именно лучшие и самые характеристичные песни пропущены, как недостойные внимания. Так, в малорусском отделе не переведено ни одной из знаменитых «дум», вообще не переведено ни одной песни из числа известных по художественности. В чешском отделе нет ни «Любушина суда», ни песен кра-ледворской рукописи; в сербском из эпических песен выбрана самая ничтожная, бесцветная, хотя самая растянутая, занимающая около пятидесяти бледных и утомительных страниц; из испанских романсов о Сиде выбран только один, и то самый незамечательный; впрочем, и всего испанских песен помещено только три. В самых обильных отделах число их доходит до тринадцати, одиннадцати, десяти, большею частью маленьких — говорим это, чтоб напомнить незначительность труда — и не важных ни в каком отношении. Вообще ни один отдел не дает нам понятия о поэзии народа, которому принадлежат песни, в нем помещенные.
Мы находим, что труд г. Берга задуман под влиянием превратных понятий о его цели и существенных достоинствах; что при исполнении г. Берг, с одной стороны, странными понятиями о том, как должно переводить народные песни, с другой, небрежностью и неудачностью выбора сделал все, что было в его силах, чтоб отнять всякое достоинство у своего сборника. Но не все было можно испортить. Он хорошо владеет стихом и потому не мог не перевести некоторых песен удачно. Реже случалось, что ему попадались, в числе неинтересных, действительно прекрасные песни, но и это случалось… чего не бывает на свете и в книгах! Таким образом, из 556 страниц его книги можно отыскать двадцать или тридцать прекрасных, еще двадцать или тридцать интересных. Совершенный недостаток в русской литературе сборников, подобных «Песням разных народов», придает изданию г. Берга даже некоторую важность; наконец, любовь к своему делу, с чрезвычайным жаром высказывающаяся в длинном предисловии, заставляет нас кончить желанием, чтоб г. Берг в дальнейших переводах своих, внимательнее познакомившись с характером лучших подобных сборников в разных литературах ц усвоив себе правила, которыми руководствовались их составители, дал русской литературе книгу, достойную похзалы не только по любви автора к своему делу, но и по прекрасному исполнению дела.
1 8 5 4 г.
<ИЗ № 1 „СОВРЕМЕННИКА“) Габриэль. Комедия в пяти действиях, в стихах. Сочинение Эмиля Ожье. Перевод И. Крешева. Спб. J853.1 Благодаря прекрасной игре г-ж Вольнис и Плесси, пьеса эта имела продолжительный успех-на Михайловском театре; но сама по себе она произведение очень посредственного достоинства. Тема ее довольно избитая: оставляя жену скучать, муж рискует очень многим, и если не хочет потерять ее любви, должен заниматься не одними своими делами, а уделять и для жены несколько свободных минут. Развязка (за которую Ожье получил Монтионов-скую премию, будто бы за какой-нибудь похвальной поступок) во всегдашнем вкусе и комедий и водевилей: возвращение заблуждавшихся на прямой путь и торжество всего хорошего. Ни драматического развития, ни удачно очерченных лиц мы не могли найти в «Габриэли», которую играли и, может быть, играют единственно за недостатком лучшего: среди несносно дурного сносное кажется хорошим, превосходным, и «Габриэль» много выигрывает, будучи сопровождаема жалкими водевилями. Скучно было бы подробно разбирать эту пьесу, которой содержание мы предполагаем более или менее известным, и потому ограничимся несколькими словами о том, каково изображен характер главного лица — самой Габриэли; по Габриэли можно судить и о других лицах комедии. Ясно, что Ожье хотел представить Габриэль женщиною, достойною любви такого превосходного человека, как Жюльен, муж ее; ясно, что он хотел представить ее заслуживающею нашего уважения, нашей симпатии. Такою и является она в патетических сценах, которыми заключается пьеса. Но посмотрите, как ничтожна, как пуста является она в начале пьесы: Жюльен занят своими тяжебными делами (он адвокат) и устройством будущности своей милой жены, своей милой дочери; он говорит об этом с Габриэлью. Габриэль и не слушает его: она мечтает о любви, она тоскует о том, что муж из-за дел забывает о ней. Прекрасно; но заботится ли она сама о муже, думает ли о чем-нибудь, кроме романтических до пошлости прогулок при свете луны? Нет! она только бранит его за то, что он принес б приемную комнату свои «сальные бумаги» (вероятно, для того, чтобы посидеть вместе с нею); у мужа на рукаве оторвалась пуговица, он просит жену пришить ее — Габриэль отвечает, что завтра' позовет швею. Прачка приносит белье — Г абриэль отсылает ее к ключнице: ей низко самой заниматься хозяйством; муж просит ее позаботиться о любимых кушаньях для дяди, которого ждет он в гости, — Габриэль отвечает: «В такие мелочи мешаться вам не след» и продолжает мечтать, как хорошо было бы, если бы они с мужем продолжали (через десять или восемь лет после свадьбы) перекидываться томными взглядами а Іа Маиилов и прогуливаться при свете вечерней зари* как влюбленные, не видавшиеся целую неделю: «Я на руке его повисла б нежно, он Замедлил бы шаги вслед за моею ленью, Мы предавались бы восторгам, упоенью, Наш восхищенный взор блуждал бы в синеве Небес…» Вспомните, что у Габриэли уже дочь семи или девяти лет, и вы невольно скажете: какая пустая и пошлая женщина эта Габриэль! И отчего все это произошло у Ожье? Ему надобно было изобразить тоску жены, покидаемой, забываемой мужем. С таким же искусством обрисовано у него всё. Но, повторяем, большая часть пьес современного французского репертуара еще гораздо ничтожнее «Габриэли»; потому неудивительно, если она производила на сцене эффект, когда талантливые актеры поддерживали ее своею игрою. Перевод г. Крешева довольно хорош, хотя и можно указать множество мест, на которых спотыкаешься при чтении. <ИЗ № 4 „СОВРЕМЕННИКА“) Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, издаваемый Н. Калачовым. Книги второй половина вторая. Москва. 1854і. Карамзин думал, что история России до Иоанна III представляет очень мало интересного и мыслителю, и простому читателю, что поэтому едва ли не было бы лучше для историка решиться представить ее в сжатом очерке, не вдаваясь в подробности, бесцветные и утомительные, ограничиваясь только общими картинами событий и нравов. История России начинается только с Иоанна III, думал он; и если бы не чрезвычайная забота его об 369 24 Н. Г. Чернышевский, т. II 'основательности и полноте, он хотел бы все предшествующие времена описать в одном томе, начиная подробный рассказ только с эпохи внутреннего устроения Московского государства в своеобразную форму. Теперь очень многие ученые наши, а вслед за ними почти все и неученые, находят мнение Карамзина странным, поверхностным; теперь думают, что древнейший период русской истории имеет необыкновенную важность и даже очень много за-г нимательности. Большая часть наших молодых ученых, занимающихся русской историей, посвятили себя разработке времен принятия и до принятия христианства. В пример представим хотя оглавление вновь вышедшего тома «Архива историко-юридических сведений». Первое место по важности и объему занимает в нем исследование «О Русских пословицах и поговорках» г. Буслаева (176 страниц, около третьей части всего тома); за ним следуют «примечания и дополнения» г. Снегирева; потом — «Мифическая связь понятий: света, зрения, огня, металла, оружия и желчи» г. Афанасьева (А. Н.); «Новые свидетельства об изгойстве» г. Буслаева; несколько заговоров, доставленных гг. Григоровичем, Буслаевым и Калачовым; «Новые свидетельства о роде и роженицах» г. Забелина. Все эти статьи имеют целью объяснение древнейших нравов и понятий русских славАн, до принятия ими христианства. И как малочисленны в сравенении с ними статьи, относящиеся к позднейшим временам старой русской истории, — их всего только две: «Пиры и братчины» г. Попова (А. Н.), «Извлечения из книги Златоуст» г. Забелина; да и те кратки, да и в тех есть эпизоды, относящиеся к древнейшему быту. Затем представителем старины, а не доисторической древности, остается перевод сочинения Михалона Литвина «О нравах татар, литовцев и москвитян», сделанный г. Шестаковым. Кто же прав: Карамзин, считавший XV–XVII века более важными для русской истории, нежели предыдущие столетия (или тысячелетия, потому что современные исследователи русской истории занимаются разысканиями и о временах, предшествовавших поселению славян в нынешних местах жительства), или мы, с предпочтительным вниманием занимающиеся бытом отдаленнейшей древности? Без всякого сомнения, мы, потому что wir, wir leben Und der lebende hat Recht2 как давно уже сказал Шиллер. Но если мы находим теперь, что Карамзин судил не совершенно основательно, отнимая почти всякое значение для русской истории у времен Аскольда и Дира, Игоря Святославича Северского и Буй-Тура-Всеволода, воспетых в Слове о Полку Игореве, то кто нам поручится, что следующее поколение не назовет и современного нашего пристрастия к дс-рюриковской древности увлечением, не свободным от односторонности? У нас есть средство предугадать, чтб скажут об этом лет через десять или пятнадцать; чтоб отгадать будущий приговор, нужно только обсудить побуждения и обстоятельства, под влиянием которых образовалось увлечение разысканиями об отдаленнейшей древности, взглянуть на результаты, которых надеемся мы достичь и отчасти уже
