своих читателей. Вопрос о том, какого рода дол ж но бы ть это влияние, тесно свя зан с вопросом о пользе истории вообщ е… Очевидно, что практическое значение истории у древних, основанное на возмож ности непосредственного применения ее уроков к ж изни, не мож ет иметь места при сл ож ном организме новых общест в. К тому же однообразная игра страстей и забл уж дений, искаж ающ ая судьбу народов, привела многих к закл ючению, что исторические опыты проходя т бесплодно, не оставл я я поучител ьного следа в памяти человеческой… Тем не менее, нельзя 3(50
отрицать в массах известного исторического смысла, более или менее ра зви-того на основании сохранивш ихся преданий о прош едш ем… П риведенные нами выше слова К етл е о статистике со временем пол учат прилож ение и к нашей науке. Е й предстоит соверш ить для мира нравственных явлений тот же подвиг, какой соверш ен естествоведением в принадлеж ащей ему обл асти.
Откры тия натурал истов рассеял и вековые и вредные предрассудки, затмевавшие взгл я д человека на природу: знакомый с ее действительными силами, он перестал приписывать ей несущ ествующ ие свойства и не требует от нее не-возмож ных уступок. Уяснение исторических законов приведет к результатам такого же рода. О н о пол ож ит конец несбыточным теория м и стремлениям, наруш ающ им правильный ход общ ественной ж изни, ибо обл ичит их проти во-речие с вечными целями, поставленными человеку провидением. И стория сдел ается, в высшем и обш ирнейш ем смысле, чем у древних, наставницею народов и отдельных лиц и я вится нам, не как отрезанное от нас прошедшее, но как цельный организм ж изни, в котором прош едш ее, настоящ ее и будущее находятся в постоя нном меж ду собою взаимодействии: «И стор и я , — го-иорит американец Эмерсон, — не дол го будет беспл одною книгою. Она вопл о-тится в каж дом разумном и правдивом человеке. Вы не станете более и счис-ля ть заглавия и каталоги прочитанных вами книг, а дадите мне почупство -пать, какие периоды переж иты вами. К а ж ды й из нас долж ен обра титься » полный храм славы. Он долж ен носить в себе допотопны й мир, зол оток век, я бл око знания, поход Аргон а втов, призвание Авра а ма , построение храма, начало христианства, средний век, возрож дение наук, Р еф ормацию, открытие новых земель, возникновение новых знаний и новых народов. Н а -добно, одним сл овом, чтобы история сл ил ась с биограф иею самого читателя, превратилась в личное его воспоминание…»
И за этим воззрением, постигаемым еще немногими, но равно принадлежащим всякому истинно современному историку, Грановский тотчас же выражает сам себя, — быть может, вовсе не сознавая, что говорит уже о себе, характеризует оттенок воззрения, возводимый до просветления грустной науки его кроткою и любящею личностью:
Д аж е в настоящ ем, далеко не соверш енном виде своем, всеобщ а я и стория, более чем всякая другая наука, развивает в нас верное чувство действительности и ту бл а городную терпимость, без к оторой нет истинной оценки людей. Она показывает различие, сущ ествующ ее меж ду вечными, безусл ов-ными началами нравственности и ограниченным пониманием этих начал в данный период времени. Тол ьк о такою мерою дол ж ны мы меря ть дела отживших поколений. Ш ил л ер сказал , что смерть есть великий примиритель. Эти слова могут бы ть отнесены к нашей науке. П ри каж дом историческом проступке она приводит обстоя тел ьства , смя гча ющ ие вину преступника, кто бы ни был он — целый народ или отдел ьное лицо. Д а будет нам позвол ено сказать, что тот не историк, кто не способен перенести в прошедшее ж ивого чувства л юбви к ближ нему и узнать брата в отделенном от него веками иноплеменнике. Т от не историк, кто не сумел прочесть в изучаемых им л ето-писях и грамотах начертанные в них яркими буквами истины: в самых позорных периодах ж изни чел овечества есть искупительные, видимые нам на расстоянии столетий стороны , и на дне са мого греш ного пред судом современников сердца таится одно какое-нибудь лучшее и чистое чувство…
Мы так долго останавливались на этой речи, приводили из нее столько отрывков не потому только, что она действительно принадлежит к числу произведений, каких немного в целой нашей литературе: мы считали также нужным, чтобы читатель имел пе-361
ред глазами пример, на котором мог бы проверять справедливость суждения, которое необходимо высказать прямым образом о собственно ученой стороне сочинений Грановского. Мы упоминали, что некоторые смотрели на нее с недоверчивостью и если не решались, по инстинктивному созна нию своей слабости в научном деле и своей неправоты, высказывать сомнений открыто, то не упускали случаев ввернуть какой-нибудь таинственный намек об этом предмете. Мы помним даже, что один полубездарный компилятор, открывший,
Р а ссудк у вопреки, наперекор стихия м,
что Англ ия обширнее Р оссии, и тем заставивший иных возы-
меть выгодное мнение о его знаниях, — помним, что он в какой-то географической или статистической статейке дерзнул вставить замечание, что Тамерлан был ничтожный человек, которого могут считать достойным внимания истории только тупоумные и безнравственные люди. Вы, может быть, и не догадались, что это был смертный приговор Грановскому, избравшему Тимура предметом одной из своих публичных лекций, читанных в 1851 году. Возраж ать подобным приговорщикам, конечно, не стоит; но нравственное уродство доходит иногда до такой нелепости, что интересно бывает рассмотреть причины, его образовавшие. Ценители литературных произведений разделяются на два класса: одни имеют настолько ума и знания, что могут судить о предмете по его внутренним качествам, понимать сущ ность дела; другие неспособны к этому, по недостаточному знакомству с делом или по непроницательное™ взгляда. Ч то ж остается делать последним, когда они одарены таким самолюбием, что непременно хотят делать приговоры о вещах, сущность которых не доступна их пониманию? Они хватаются за внешние признаки и, например, если дел о идет о поэтическом произведении, руководя тся именем автора: прочтите им «Б ориса Годунова», сказав, что эту драму написал бездарный человек, они решат, что драма плоха; прочтите «Та ньку, разбойницу Р остокинскую», сказав, что роман этот написал г. Л ажечников, и они скажут, что роман хорош. Это люди простые и невзыскательные. Когда речь пойдет об ученых предметах, иные судьи руководствуются более замысловатыми основаниями: ведь ученость дело мудреное. З а то приметы, по которым она узнается непонимающими ее людьми, очень ясны, так что ошибка невозможна: непонятный язык, тяж елое изложение, множ ество бесполезных ссылок, заносчивость автора, присвояющ его себе все, что сделано другими.
Особенно последнее качество полезно: есть люди, которые поверят вам на слово, если вы скажете, что вы первый открыли, что Ал ександр Македонский победил персов, и ж естоко будете изобличать ваших предшественников, которые все ошибались и не понимали, что Александр М-пкедонскмй был герои, Вы можете :«32
иных уверить даже в том, что не Кол умб, а вы открыли Америку: ведь уверил же в этом очень многих Америк Веспуций. Н о горе вам во мнении этих знатоков, если вы не хотите окруж ать себя ореолом педантизма, если вы с уважением отзываетесь о других ученых, занимавшихся одним с вами предметом, говорите, что истина, ими открытая, действительно есть истина, если вы не вы -ставляете заботливо различия между тем, что в вашем сочинении принадлежит к прежним приобретениям науки и что принадлежит собственно вам, — тогда знатоки, о которых мы говорим, с первого же раза поймут, в чем дело, и догадаются, что вы человек неученый, поверхностный, что вы только переписываете чужие труды, что у вас нет самостоятельного взгляда, и т. д., и т. д.
Очень жаль, что таким знатокам не вздумалось оценить творения Гизо, Августина Тьерри, Маколея: мы узнали бы, что все эти писатели были люди малосведущие, поверхностные компиляторы. Да и Ш лоссер не ушел бы от этого строгого, но справедливого приговора: ведь у него на каждой странице встречается фраза «в этом случае я совершенно согласен с мнением такого -то и лучшего ничего не умею сказать, как повторить его сл ова», после чего следует длинная выписка.
Грановский не напечатал при жизни таких обширных и капитальных сочинений, которые могли бы, по своему значению для науки, быть сравниваемы с творениями великих писателей, нами названных. Н адобно думать, что издание его университетских курсов значительно изменит это отношение. Н о нет надобности ждать, пока его лекции будут напечатаны, чтобы иметь полное право признать в нем не только ученого, имевшего огромное значение для Московского университета, русской литературы, русского просвещения вообщ е, признать в нем не только первого из немногочисленного круга ученых, занимающихся у нас всеобщ ею исторнею, но и одного из замечательнейших между современными европейскими учеными по обш ирности и современности знания, по широте и верности взгляда и по самобытности воззрения. Т а небольшая статья, обзор которой так долго занимал нас, одна может доставить достаточные доказательства тому. Мы нарочно выбрали не другое какое-нибудь сочинение, имеющее более серьезную внешность, а именно эту речь, написанную очень легко и популярно, без всяких внешних признаков учености и глубоко -мыслия, чтобы пример был тем убедительнее. Если в форму академической речи, которая почти всегда остается набором незначительных общ их фраз, Грановский внес глубокое и новое содержание и самостоятельную идею, то тем скорее можно убедиться, что в его трудах более специальных эти достоинства были всегда неотъемлемыми качествами. Взглянем же на ученое достоинство речи, с содержанием которой тот, кто не имел случая прочесть ее прежде, мог ознакомиться через наши извлечения.
Читателю, знакомому с современною историческою литерату-363
рою, хорошо известно, как немногие из нынешних историков успели понять необходимость того широкого взгляда, который внесен в науку Ш л оссером и Гизо. Творения Ранке, Прескотта, Маколея отличаются великими достоинствами; быть может, в некоторых отношениях эти писатели должны быть поставлены выше Гизо и самого Ш лоссера. Н о по той тесной программе, которою они считают возможным ограничивать науку, они принадлежат прежнему направлению, обращавшему внимание почти исключн-тельно на политическую историю. Сам Гегель, этот столь широкий ум, в сущности еще не выходил из ее тесных границ. После таких примеров
