сострадания слезу! (Стр. 103—104.)
Будь тверд, не унывай, возьми пример с меня:
Смотри, тверда, сильна, невозмутима я!
Пред бедной женщиной, созданием ничтожным,
Легко волнуемым, и страстным и тревожным,
Себя мужчиною обязан ты явить,
Великодушней ты, смелее должен быть!
Не слушай толк людской и вражьи пересуды!
Пусть люди против нас — сам бог эа нас покуда! (Стр. 366.)
Но что делать, если мужчина разрывает союз сердец? Обыкновенной светской женщине остается одно — страдать и тосковать; «она» делает не так: она, если ей вздумается взгрустнуть о та ком обстоятел ьстве, тотчас же умеет пе реломить себя, п ре возмочь горе; «она» говорит себе:
Опомнись1 призови на помощь силу воли,
Оковы тяжкие героем с плеч стряхни I Сердечных тайных язв скрой ноющие боли И свету прежнюю себя припомяни!
Где ленты и цветы, где легкие наряды?
Блестящей бабочкой оденься, уберись,
И поезжай на бал, спеши на маскарады,
Рассмейся, торжествуй, понравься, веселись!
Придут к твоим ногам поклонники другие, —
Меж них забудешь ты цепей своих позор,
И он, он будет знать1 Затеи молодые Встревожат и его внимательный надзор!
Он в очередь свою узнает страх и муку,
Он будет ревновать, он будет тосковать,
Ты вымктишь на нем страданья, горе, скуку,
Потом простишь его и призовешь опять! (Стр. 393.)
А если и это не удастся— что тогда? Тогда «она» говорит ему следующее:
Свободен ты! и я свободна тоже!
Без ссоры мы с тобою разошлись.
Найдется ли другой, душой моложе И сердцем понежнее, — не сердись 1 Ты так хотел! (Стр. 400 и последняя.)
А когда найдется’другой, душой моложе, как сделать его соучастником своим в отмщении неверному? «Она» будет говорить с ним о поэзии, о своем одиночестве, о том, что мир не понимает высоких стремлений и чувств. Но как вы думаете, что такое для «нее» поэзия, «чистые думы» и т. д.? — Отдых после утомитель-461
ного бала и средство приподняться после различных житейских невзгод:
Когда в шуме света, в его треволнение,
Гонясь за весельем, прося наслаждений,
Тогда в думе чистой приюта ищу я,
Тогда я мечтаю и, душу врачуя,
Поэзия крылья и мощь ей дает. (Стр. 164.)
Вообще, по «ее» мнению, поэзия и мечты — только промежуток меж выездов и балов:
Для женщины…
Есть час спокойствия, мечтанья, дум святых, —
То промежуток ей меж выездов, веселий.
Не бойтесь же, «она» не увлечется поэзиею.или другими высокими стремлениями: она только будет толковать о них с кавалерами, которые «молоды душой» и одарены «нежным сердцем». Иной из этих неопытных юношей расчувствуется и изъявит ей в приличных выражениях свое сочувствие, свою любовь. «Она» будет отвечать ему так:
Но я не такова! Но с ними вместе в ряд вы Не ставьте и меня! Я не шучу собой.
Я сердцем дорожу; восторженной душой Я слишком высоко ценю любовь прямую,
Любовь безмолвную, безгрешную, святую,
Какой вам не найти здесь в обществе своем!
Иной я не хочу! Друг друга не поймем
Мы с вами никогда! Так лучше нам расстаться,
Лишь редко, издали, без лишних слов встречаться!
Хоть я и говорю: Никто и никогда!
Я так неопытна, пылка и молода,
Что, право, за себя едва ли поручусь я!
Мне страшно слышать вас; смотреть на вас боюсь я!
(Стр. 199.)
Теперь нам остается только выписать, без всяких замечаний, два стихотворения, очень замечательные.
НАДЕВАЯ АЛБАНСКИЙ КОСТЮМ Наряд чужой, наряд восточный,
Хоть ты бы счастье мне принес,
Меня от стужи полуночной
Под солнце юга перенес 1 Под красной фескою албанки.
Когда б могла забыть я вдруг Бал, светский шум, плен горожанки,
Когда б хоть на день птичкой вольной,
Свободной дочерью лесов,
462
Могла бы я дышать раздольно У ионийских берегов!
Разбивши цепь приличий скучных.
Поправ у ног устав людей,
Итти, часов благополучных Искать у гордых дикарел!
Как знать? Далеко за горами Нашла б я в хижине простой Друзей с горячими сердцами,
Нашла бы счастия прямого Удел, незнаемый в дворцах;
И Паликара молодого
Со страстью пламенной в очах! (Стр. 137—138.) ЦЫГАНСКИИ ТАБОР
Когда веселием, восторгом вдохновенный,
Вдруг удалую песнь весь табор запоет,
И громкий плеск похвал, повсюду пробужденный, Беспечные умы цьтганов увлечет,
На смуглых лицах их вдруг радость заиграет,
В глазах полуденных веселье загорит И все в них пламенно и ясно выражает,
Что чувство сильное их души шевелит;
Нельзя, нельзя тогда внимать без восхищенья Напеву чудному взволнованных страстей!
Нельзя не чувствовать музыки упоенья,
Не откликаться ей всей силою своей!
Поют… и им душа внушает эти звуки.
То страшно бешены, то жалобны они;
В них все: и резвый смех, и голос томной муки,
И ревность грозная, и ворожба любви,
И брани смелый вопль, и буйное раздолье.
Но вот гремящий хор внезапно умолкает,
И Таня томная одна теперь слышна:
Ее песнь грустная до сердца проникает,
И страстную тоску в нем шевелит она.
О, как она мила! Как чудным выраженьем Волнует, трогает и нравится она!
Душа внимает ей с тревожным наслажденьем,
Как бы предчувствием мучительным полна!
Но если ж песнь ее, с восторгом южной страсти,
Поет вам о любви, о незнакомом счастьи,
О, сердцу женскому напевы те беда!
Не избежит оно заразы их и власти,
Не смоет слезами их жгучего следа! (Стр. 65—66.)
Мы никак не верили, чтобы апотеоз хора московских цыган и цыганок принадлежал «ей»; но сомневаться невозможно: стихотворение написано от имени женщины. «Она» не только сама увлекается песнями цыган, но думает, что каждая женщина увлекается ими. Удивительная женщина!
463
Мы не думаем, чтобы личность, какою изображает нам себя
«она», могла быть привлекательною. Тем менее мы допускаем, чтобы в ней было что-нибудь поэтическое. Расчет и поэзия, холодное стремление к целям существенности и поэзия — вещи несовместимые. Мы решительно отвергаем, чтобы какой бы то ни было поэт мог сочувствовать подобной женщине. Кто же может сочувствовать ей, в том нет ни капли поэзии. Но графиня Ростопчина сама указывает нам истинную точку зрения на дух своих стихотворений в превосходном «Предисловии», которым украшено новое издание их:
Я не горжуся тем, что светлым вдохновеньем С рожденья бог меня благословил;
Что душу выражать он дал мне песнопеньем И мир фантазии мечтам моим открыл.
Я не горжусь, что с лестью и хвалою Мне свет внимал, рукоплескал порой,
Что жены русские с улыбкой и слезою Твердят, сочувствуя, стих задушевный мой!
Я не горжусь, что зависть и жеманство Нещадной клеветой преследуют меня,
Что бабью суетность, тщеславий мелких чванство Презреньем искренним своим задела я.
Горжусь я тем, что в чистых сих страницах Нет слова грешного, виновной думы нет;
Что в песнях ли своих, в рассказах, в небылицах Я тихой скромности не презрела завет!
Горжусь я тем, что в этой книге новой Намека вредного никто не подчеркнет,
Что даже злейший враг, всегда винить готовый,
Двусмысленной в ней точки не найдет!
Горжусь я тем, что дочери невинной
Ее бея страха даст заботливая мать,
Что девушке с душою голубиной Над ней позволится и плакать и мечтать.
10 сентября 1850 года.
Теперь, надеемся, каждый читатель отгадал нашу задушевную мысль, в доказательство которой написан весь этот разбор, и согласился с нею. Так, вы правы, читатель: графиня Ростопчина — писательница байроновского, лермонтовского, гоголевского направления: она выставляет на позор те уклонения от идеала, которые глубоко возмущают ее благородную, поэтическую, чистую мысль; она клеймит горькою, холодною сатирою без усмешки, без улыбки,—клеймит сатирою, для поверхностного читателя чуждою всякой сатиры, пустоту головы и сухость сердца.
Предмет ее беспощадной иронии — те дамы, которые, к сожалению, существуют в так называемом светском обществе, хотя, к 464
счастию, составляют в нем малочисленное меньшинство, являются только как редкие исключения, — к счастию, говорим мы, потому что, если бы их было много, не могло бы существовать общество. Этих кокеток, которые не похожи на кокеток других стран, которые хвалятся соблюдением жеманных приличий, графиня Ростопчина превосходно заставила излагать свои понятия и ощущения, свои поступки и стремления, олицетворив их, по неизменным законам поэтического творчества, в этой вымышленной женщине, говорящей нам о своем «я». И как справедливы становятся слова графини Ростопчиной о своих стихотворениях, как скоро мы поймем это! Да, действительно, она горькой, несмеющейся иро -ниею глубоко, смертельно оскорбила «жеманство, суету, тщеславий мелких чванство» в этих женщинах, выставив их свету без всяких вуалей, в истинном их виде; да, она глубоко поразила их
своим презрением! И если так, — а иначе быть не может, — то, действительно, чисты ее страницы, потому что проникнуты спасительною мыслью, благородным презрением к фразе и ничтожеству. Нет в них слова грешного, нет виновной думы, — о, нет, и не нарушила она, а защитила она скромность, показав ей в этих небылицах, то есть созданных творческим воображением поэта поступках вымышленного лица, до чего доводят сухость сердца и пустота! Нет в этих страницах намека, который бы мог ввести в сомнение, сделаться вредным своею двусмысленностью: все выражено с такою ясностью, что нет места сомнению, хороши ли или презренны эти вымышленные ощущения, стремления, поступки воображаемого лица; и если девушка с невинною, неопытною, голубиною душою с л и ш к о м живо увлечется вихрем наслаждений и развлечений, столь невинных, повидимому, в начале, но приводящих к столь жалкой «существенности», как посещение цыганских оргий, — если, говорим, неопытная девушка увлечется этими опасными развлечениями, заботливая мать без страха даст ей книгу графини Ростопчиной, — без страха, потому что сильно, но спасительно противоядие и несомненно его действие: ужаснется, содрогнется, голубиная душа девушки, и заплачет она, с голубиною любовью зарыдает о погибших своих сестрах, с ужасом о той страшной опасности, которой сама подвергалась, — и очистится эта голубиная душа пламенным очищением ужаса от всех зародышей порока, какие успели зарониться в нее среди соблазнов неизведанной ею, обольстительной, повидимому, жизни, и навеки будет она чиста от суеты, тщеславия, ведущих к соблазну, и недоступна навеки будет она льстивым искушениям соблазна!
Высок подвиг поэта, решающегося избрать пафосом своих стихотворений изобличение ничтожества и порока, на благое предо-
Этим, без сомнения, надобно объяснять то уважение, которым
30 Н. Г. Чернышевский, т. [III
465
почтили талант и произведения графини Ростопчиной три величайшие поэта трех поколений: Жуковский, Пушкин и Лермонтов. Мы уже видели, с какою благосклонностью Пушкин слушал ее стихи. Жуковский послал ей книгу, которую Пушкин приготовил для записывания своих стихотворений, и которая найдена была еще белою, девственною после его смерти. Видно, патриарх наших поэтов думал, что графиня Ростопчина достойна быть преемницею Пушкина в нашей поэзии. Любопытное письмо Жуковского об этом напечатано на 231—232 страницах нового издания стихотворений нашей поэтессы. Наконец, кому из нас не памятно дивное стихотворение Лермонтова: «Графине Ростопчиной»:
Я верю: под одной звездою Мы с вами были рождены:
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны…
Во всем мы можем обманываться, но не обманет нас одно: имя графини Ростопчиной будет увековечено этим прекрасным стихотворением.
Как же объяснить, что журнальная критика и масса публики до сих пор не понимали истинного смысла стихотворений графини Ростопчиной? — Очень просто, и вовсе не
