выпуск написан уже не стихами, а прозою. Неизвестный сочинитель .508
рассказывает теперь какие -то богатырские поэмы, которые так же мало характеризуют Сибирь, как и его Девичий сон под Новый год. Но для того, чтобы что-нибудь напоминало более о Сибири, автор нарядил своего богатыря Белого Уклада в теплую шубу. Врачебно-комнатная гимнастика. Соч. доктора Шребера. С сорока пятью ксилографическими изображениями. Москва. 1856. Если следовать совету почтенного доктора, издавшего свою книжечку в Лейпциге и ныне переведенную на русский язык, то придется с раннего утра до поздней ночи поднимать руки в сторону, кружить ногами, поворачивать туловище, приседать, махать руками и, кроме этого, ничего больше не делать. Если у вас будет другое какое-нибудь занятие, кроме приседания, то вы должны немедленно его бросить, чтоб хватило времени в точности исполнить все предписанное. Этого мало: вам даже недостанет времени, когда пообедать, и вы должны то спину гнуть кругообразно, то бедерные мускулы напрягать, то приседать, как советует автор, 24 раза вверх и назад, то махать, стоя на одной ноге, не менее 300 раз руками туда и сюда. Трудновато! и все это для того, чтоб пополнить некоторую сумму общего движения и вступить в круг деятельности.
Относительно женского пола автор снисходительнее и строго воспрещает им двигать пилою 30 раз, также «е дозволяет им поднимать колени вперед и переступать через палку; но переминаться на одном месте они могут 100, 150 и 200 раз. Автор большой любезник с дамами, и советует им, в виде поправления здоровья, поднимать плечики, толкать руками вперед, но тут же делает «NB: поднимать ноги в сторону 6, 10 и 16 раз — жен-
Вообще довольно забавно видеть, до какой степени иногда человек может увлечься какой-нибудь idee fixe *. Так, например, почтенный доктор Шребер говорит, что нужно с четырехлетнего возраста заниматься гимнастикой и мальчикам и девочкам, и что оте ц, мать, учител ь и гувернер (желая удостове риться, что дети правильна исполняют эти движения) должны сами делать движения для примера: «иначе, — говорит автор, — дети этим делом пренебрегают, и оно скоро запускается или теряется в бесполезных старых обыкновениях» (стр. 104). Наконец, ученый автор до того увлекается своей наукой, что даже не щадит и седовласой старости. «И старость, ]— говорит он, — имеет нужду в движениях. Только тот сохраняет свои двигательные силы (следовательно, важнейшего деятеля всего жизненного процесса), кто прилично ими пользуется». Затем автор нападает и на бедных старух свыше шестидесятилетнего возраста (кажется, их * Навязчивая идея, — Ред.
509
можно было бы пощадить) и советует им переминаться на одном месте 150 раз, вертеть ногами 20, наклонять туловище впереди назад 15, а приседать всего 16 раз. Слава богу, что он хоть де предписывает им ударять топором и поднимать колени впереди как это советует другим особам до шестидесятилетнего возраста включительно.
Автор до того возводит свою науку в перл создания, чт$ о других телесных движениях отзывается с горечью: о верховой езде, фехтовании, о работах в саду и других сильных упражне* ниях. С его стороны очень большая уступка, что он позволяв* ходить людям, хотя он тут же ядовито замечает, что «это сред
ство слишком односторонно и недостаточно».
Судоходство по Шельде. Историко-юридическое исследований А. Наумова. Москва. 1856.
Об основных началах, которые должны руководить законами, относящимися к судоходству по рекам, протекающим через владения нескольких держав, г. Наумов имеет понятия справедливые: это видим иа прочитанного нами введения. Изложение его хорошо, сколько можем судить по этим и немногим другим прочитанным нами страницам. — Этим и должно ограничиться наше суждение о его книге. Мы знаем, что такое суждение недостаточно: оно не касается главного пункта — каково ученое достоинство исследования г. Наумова; но зачем и касаться нам этого пункта, если содержание книги нимало нас не касается? Пусть судят о нем бельгийцы и голландцы; а нам какое дело до истории трактатов о том, имеют ли право голландцы блокировать устья бельгийской реки Шельды? Если исследование об этом написано г. Наумовым хорошо, русская ученая литература ничего не выигрывает от его книги. Во всей области народного права трудно было бы найти предмет, исследование которого представляло бы так мало интереса для русского ученого, как вопрос о том, свободны ли или заперты были, суть и будут устья Шельды. Не знаем, от автора ли зависел выбор предмета; но выбор этот очень странен.
< И З № 5 «СОВРЕМЕННИКАМ Стихотворения Кольцова. С портретом автора, его факсимиле и статьею о его жизни и сочинениях, писанною В. Белинским. Москва. 1856 г. К числу утешительных литературных событий, которыми богато последнее время, принадлежит и н®вое издание «Стихотворений Кольцова с портретом автора... и проч.» '. Оно перепечатано с прежнего без всяких прибавлений или опущений 2. Что нового можем сказать мы о Кольцове? Жизнь его превосходно рассказана в предисловии, которое написано его другом; она дивно рассказана и самим Кольцовым в пьесе «Расчет с жизнью», посвященной этому другу, В. Г. Белинскому: Жизнь, зачем ты собой Обольщаешь меня? Почти век я прожил, Никого не любя. В душе страсти огонь Разгорался не раз; Но в бесплодной тоске Он сгорел и погас. Моя юность цвела Под туманом густым, — И что ждало меня, Я не видел за ним. Только тешилась мной Злая ведьма-судьба; Только силу мою Сокрушила борьба; Только зимней порой Меня холод знобил; Только волос седой Мои кудри развил; Да румянецлица Печаль рано сожгла, Да морщины на нем Ядом слез провела. Жизнь! Зачем же собой Обольщаешь меня? Если б силу бог дал, Я разбил бы тебя! В биографии недостает подробностей о последних месяцах жизни Кольцова, проведенных в Воронеже. Обязанность пополнить этот пробел в биографии и вообще сообщить нам подробнейшие воспоминания о жизни Кольцова лежит на его воронежских друзьях. Из них назовем бывшего воспитанника Московского университета А. И. Малышева, сына того доктора, который лечил Кольцова во время его болезни, ухаживал за ним, как за своим сыном. Или мы должны представить характеристику произведений Кольцова, оценку его произведений? Это опять уже сделано Белинским, и напрасно было бы желание сказать что-нибудь более 511 полное и верное. Мы не можем сделать ничего лучшего, как представить несколько отрывков из его превосходной статьи. Кольцов родился для поэзии, которую он создал. Он был сыном народа в полном значении этого слова. Быт, среди которого он воспитался и вырос, был тот же крестьянский быт, хотя несколько и выше его. Кольцов вырос среди степей и мужиков. Он не для фразы, не для красного словца, не вообра* жением, не мечтою, а душою, сердцем, кровью любил русскую природу и все хорошее и прекрасное, что, как зародыш, как возможность, живет в натуре русского селянина. Не на словах, а на деле сочувствовал он простому народу в его горестях, радостях и наслаждениях. Он знал его быт, его нужды, горе и радость, прозу и поэзию его жизни, — знал их не понаслышке, не из книг, не через изучение, а потому, что сам, и по своей натуре, и по своему пол»: жению, был вполне русский человек. Он носил в себе все элементы русского духа, в особенности — страшную силу в страдании и в наслаждении, способность бешено предаваться и печали, и веселию, и, вместо того, чтобы падать под бременем самого отчаяния, способность находить в нем какое -то буйное, удалое, размашистое упоение, а если уже пасть, то спокойно, с полным сознанием своего падения, не прибегая к ложным утешениям, не ища спасения в том, чего не нужно было ему в его лучшие дни. В одной из своих песен он жалуется, что у него нет воли, Чтоб в чужой стороне На людей поглядеть; Чтоб порой предбедой За себя постоять; Под грозой роковой Назад шагу не дать, И чтоб с горем в пиру Быть с веселым лицом; На погибель итти *— Песни петь соловьем. Нет, в том не могло не быть такой воли, кто в столь мощных образах мог выразить тоску по такой воле... Нельзя было теснее слить своей жизни с жизнью народа, как это само собою сделалось у Кольцова. Его радовала и умиляла рожь, шумящая спелым колосом, и на чужую ниву смотрел он с любовью крестьянина, который смотрит на свое поле, орошенное его собственным потом. Кольцов не был земледельцем; но урожай был для него светлым праздником: прочтите его «Песню пахаря» и «Урожай». Сколько сочувствия к крестьянскому быту в его «Крестьянской пирушке» и в песне: Что ты спишь, мужичок! Ведь уж лето прошло, Ведь уж осень на двор Через прясло глядит; Вслед за нею зима В теплой шубе идет, Путь снежком порошит, Под санями хрустит. Все соседи на них Хлеб везут, продают, Собирают казну. Бражку ковшиком пьют! Кольцов знал и любил крестьянский быт так, как он есть на самом деле, не украшая и не поэтизируя его. Поэзию этого быта нашел он в самом этом быте, а не в реторике, не в пиитике, не в мечте, даже не в фантазии своей, 512 которая давала ему только образы для выражения уже данного ему действительностью содержания. И потому в его песни смело вошли и лапти, я рваные кафтаны, и всклокоченные бороды, и старые онучи, — и вся эта грязь превратилась у него в чистое аолото поэзии. Любовь играет в его песнях большую, но далеко не исключительную роль: нет, в них вошли и другие, может быть, еще более общие элементы, из которых слагается русский простонародный быт. Мотив многих его песен составляет то нужда и бедность, то борьба из-за копейки, то прожитое счастье, то жалобы на судьбу-мачеху. В одной песне крестьянин садится за стол, чтобы подумать, как ему жить одинокому; в другой выражено раздумье крестьянина, на что ему решиться — жить ли в чужих людях, или дома браниться с стариком-отцом, рассказывать ребятишкам сказки, богатеть, стереться. Так, говорит он, хоть оно и не тово, но уж так бы и быть, да кто пойдет за нищего? «Где избыток мой зарыт лежит?» И это раздумье разрешается в саркастическую русскую иронию: Куда глянешь — всюду наша степь; На горах — леса, сады, дома; На дне моря — груды золота; Облака идут — наряд несут!.. Но если где идет дело о горе и отчаянии русского человека, там поэзия Кольцова доходит до высокого, там обнаруживает она страшную силу выражения, поразительное могущество образов. Пала грусть-тоска тяжелая На кручинную головушку; Мучит душу мука смертная, Вон из тела душа просится. И какая же вместе с тем сила духа и воли в самом отчаянии: В ночь, под бурей, я коня седлал, Без дороги в путь отправился — Горе мыкать, жизнью тешиться, С алою долей переведаться... И после этой песни, «Измена суженой», прочтите песню: «Ах, зачем меня» — какая разница! Там буря отчаяния сильной мужской души, мощно
