зато как много и утешительного в этом же самом! Дуб растет медленно, зато живет века. Человеку сродно желать скорого свершения своих желаний ; но скороспелость ненадежна: нам болёе, чем кому другому, должно убедиться в «той истине. Известно, что французы, англичане и немцы так национальны каждый по- своему, что не в состоянии понимать друг друга, — тогда как русскому равно доступны и социальность француза, и практическая деятельность англичанина, и туманная фил ософия немца. Одни видят в атом наше превосходство перед всеми другими народами, другие выводят из этого весьма печальные заключения о бесхарактерности, которую воспитала в нас реформа Петра: потому что, говорят они, у кого нет своей жизни, тому легко подделываться под чужую, у кого нет своих интересов, тому легко принимать чужие; но подделываться под чужую жизнь не значит жить, понять чужие интересы не значит усвоить их себе. В последнем мнении много правды, но не совсем лишено истины И перво* мнение, как ни заносчиво оно. Прежде всего мы скажем, что решительно не верим в возможность крепкого политического и государственного существования народов, лишенных национальности, следовательно, живущих чисто- внешнею жизнию. В Европе есть одно такое искусственное государство, склеенное из многих национальностей ; но кому же неизвестно, что его крепость и сила — до поры и времени?.. Нам, русским, нечего сомневаться в нашем политическом и государственном значении: и» всех славянских племен только мы сложились в крепкое и могучее государство и как до Петра Великого, так и после него, до настоящей минуты, выдержали с честью не одно суровое испытание судьбы, не раз были на краю гибели и всегда успевали спасаться от нее и потом являться в новой н большей силе и кре» пости.’ В народе, чуждом внутреннего развития, не может быть этой крепости» втой силы.- Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свой ‘ слово, с ною мысль; но каково вто слово, какова мысль, — об втом пета еще; рано нам хлопотать. Наши внуки нли правнуки узнают это без всяких усилий — напряженного разгадывании, потому’что это слово, вта мысль будет сказал а ими… .

Чт о же касается до многосторонности, с какою русский человек понимает чуждые ему национальности, — в этом заключаются равно и его ела* бая и его сильная стороны. Сл абая потому, что этой многосторонности дей -286

стви*ёльно Mnofo noMdrier efo й астоящая независимость от односторонности собственных национальных интересов. Но можно сказать с достовер -ностью, что эта независимость только помогает втой многосторонности; а едва лн можно сказать с какого- нибудь достоверностью, чтобы она производила ее. По край ней мере, нам кажется, что было бы слишком смело приписывать положению то, что всего более должно приписывать природной даровитости. Не любя гадании и мечтании и пуще всего боясь произвольных, личных выводов, мы не утверждаем за непреложное, что русскому народу предназначено выразить в своей национальности наиболее богатое и многостороннее содержание и что в этом заключается причина его удивительной способности воспринимать и усвоивать себе все чуждое ему; но смеем думать, что подобная мысль, как предположение, высказываемое без самохвальства и фанатизма, не лишена основания…

…На свете нет ничего безусловно важного или неважного. Против «той истины могут спорить только те исключительно теоретические натуры, которые до тех пор и умны, пока носятся в общих отвлеченностях, а как скоро спустятся в сферу приложении общего к частному, словом, в мир дей стви-тельности, тотчас оказываются сомнительными насчет нормального состояния их мозга. Итак, все на свете только относительно важно или не важно, велико или мало, старо или ново. «Как, — скажут нам, — и истина, и д обро-детель— понятия относительные?» Нет, как понятие, как мысль, они безусловны и вечны; но как осуществл ение, как факт, они относительны. Идея истины и добра признавались всеми народами, во все века; но чтб непреложная истина, что добро для одного народа или века, то часто бывает ложью и злом для другого народа, в другой век. Поэтому безусловный , или абсолютный , способ суждения есть самый легкий , но зато и самый ненадежный ; теперь он называется абстрактным, или отвлеченным. Ничего нет легче, как определить, чем должен быть человек в нравственном отношении; но ничего нет труднее, как показать, почему вот этот человек сделался тем, чтб он’ есть, а не сделался тем, чем бы ему, по теории нравственной фил осо-фии, следовало быть.

Вот точка зрения, с которой мы находим признаки зрелости современной русской литературы в явлениях, повидимому, самых обыкновенных. Присмотритесь, прислушай тесь: о чем бол ьше всего толкуют наши журнал ы? — о народности, о дей ствительности. На чтб больше всего нападают они? — иа романтизм, мечтательность, отвлеченность. О некоторых из этих предметов много было Толков и прежде, да не тот они имели смысл, не то значение. Понятие о «дей ствительности» совершенно новое; на «романтизм» прежде смотрели, как на альфу и омегу человеческой мудрости, и в нем одном искали решения всех вопросов; понятие о «народности» имело прежде исключительно л итературное значение, без всякого приложения к жизни. Оно, если хотите, и теперь обращается преимущественно в сфере литературы, но разница в том, что литература- то теперь сделалась эхом жизни. Как судят теперь об этих предметах — вопрос другой . По обыкновению, одни лучше, другие хуже, но почти все одинаково в том отношении, что в решении этих вопросов вндят как будто собственное спасение. В особенности, вопрос о народности сделался всеобщим вопросом и проявился в двух край ностях. Одни смешали с народностью старинные обычаи, сохранившиеся теперь только в простонародии, и не любят, чтобы при них говорили с неуважением о курной и грязной избе, о редьке и квасе, даже о сивухе; другие, сознавая потребность высшего национального начала и не находя его в дей -ствительности, хлопочут выдумать свое, и неясно, намеками указывают нам на смирение, как на выражение русской национальности. С первыми смешно спорить; но вторым можно заметить, что смирение есть, в известных случаях, весьма похвальная добродетель для человека всякой страны; для француза, как и для русского, для англичанина, как и для турка: но что она едва ля может одна составить то, что называется «народностью». Притом же этот взгляд, может быть, превосходный в теоретическом отношении, не совсем уживается с историческими фактами. Удельный период наш отличается 287

скорее гордынею и драчливостью, нежели смирением. Татарам поддались мы совсем не от смирения (что было бы для нас не честью, а бесчестием, как и для всякого другого народа), а по бессилию, вследствие разделения наших сил родовым, кровным началом, положенным в основание правительственной системы того времени. Иоанн Калита был хитер, а не смирен; Симеон даже прозвав был «гордым»; а эти князья были первоначальниками силы Московского царства. Димитрий Донской мечом, а не смирением предсказал татарам конец их владычества над Русью. Иоанны III и IV, оба прозванные «грозными», не отличались смирением. Только слабый Феод ор составляет исключение из правила. И вообще, как- то странно видеть в смирении причину, по которой ничтожное Московское княжество сделалось сперва Московским царством, а потом Россий скою империею, приосеннв крыльями двуглавого орл а, как свое достояние, Сибирь, Мал ороссию, Белоруссию, Новороссию, Крым, Бессарабию, Лнфл яндию, Эстляндию, Курляндию, Финл ян-дию, Кавказ. Конечно, в русской истории можно най ти поразительные черты смирения, как и других добродетелей , со стороны правительственных и частных лиц; но в истории какого же народа нельзя най ти их, н чем какой -нибудь Людовик IX уступает в смирении Феод ору Иоанновичу?.. Толкуют еще о л юбви, как о национальном начале, исключительно присущем одним славянским племенам, в ущерб галльским, тевтонским и иным западным. Эта мысль у некоторых обратилась в истинную мономанию, так что кто — то из этих «некоторых» решился даже печатио сказать, что русская земля смочена слезами, а отнюдь не кровью, и что слезами, а не кровью отделались мы не только от татар, но и от нашествия Наполеона. Мы, напротив, думаем, что любовь есть свой ство человеческой натуры вообще и так же не может быть исключительною принадлежностью одного народа или племени, как и дыхание, зрение, голод, жажда, ум, слово. Ошибка тут в том, что относительное принято за безусловное. Завоевател ьная система, положившая основание европей ским государствам, тотчас же породила там чисто юридический быт, в котором само насилие и угнетение приняло вид не произвола, а закона.

У славян же, напротив, господствовал обычай , вышедший из «кротких и любовных» патриархальных отношений . Но долго ли продолжался этот патриархальный быт и что мы знаем о нем достоверного? Еще до удельного периода встречаем мы в русской истории черты вовсе не любовные — хитрого воителя Олега, сурового воителя Святослава, потом Святополка (убий цу Бориса и Гл еба), детей Владимира, восставших на своего отца, и т. п. Это, скажут, занесли к нам варяги и — прибавим мы от себя — положили этим начало искажению любовного патриархального быта. Из чего же в таком случае и хлопотать? Удельный период так же мало период любви, как и смирения; это скорее период резни, обратившей ся в обычай . О татарском периоде нечего и говорить: тогда лицемерное и предательское смирение было нужнее и любви и настоящего смирения. Пытки, казни периода Московского царства и последующих времен [,до самого царствования Екатерины Великой ,] опять посылают нас искать любви в доисторические времена славян. Где ж тут любовь, как национальное начало? Национальным началом она никогда и не была, но была человеческим началом, поддерживавшимся в племени его историческим, или, лучше сказать, его неисторическнм положением. Пол о-жение изменилось, изменились и патриархальные нравы, а с ними исчезла и любовь, как бытовая сторона жизни. Уж не возвратиться ли нам к втим временам? Почему ж бы и не так, если это так же легко, как старику сделаться юношей , а юноше — младенцем?..

Что составляет в человеке его высшую, его благородней шую дей ствитель-ност ь?— Конечно, то, чтб мы называем его духовностью, то есть чувство, разум, воля, в которых выражается его вечная, непреходящая, необходимая сущность. А что считается в человеке низшим, случай ным, относительным, преходящим?— Конечно, его тело. Известно, что наше тело мы сыздетства привыкли презирать, может быть, потому именно, что, вечно живя в логических фантазиях, мы мало его знаем. Врачи, напротив, больше других уважают тело, потому что больше других знают его. Вот почему