делаться во имя идеала, н этот идеал у Гоголя также не свой , т. е. не туземный , как и у всех других русских поэтов, потому что наша общественная жизнь еще не сложилась и не установилась, чтобы могла дать литературе этот идеал. Но нельзя же не согласиться с тем, что по поводу сочинений Гогол я уже никак невозможно предположить вопроса: как доказать, что они могли быть написаны только русским поэтом и что их не мог бы написать поэт другой нации? Изображать русскую дей ствительность, и с такою поразительною верностию и истиною, разумеется, может только русский поэт. И вот пока в этом-то более всего и состоит народность нашей литературы.

Литература наша началась подражательностию. Но она не остановилась на этом, а постоянно стремилась к самобытности, народности, из реториче -ской стремилась сделаться естественною, натуральною. Это стремление, ознаменованное заметными и постоянными успехами, и составляет смысл и душу истории нашей литературы. И мы не обинуясь скажем, что ни в одном русском писателе это стремление не достигло такого успеха, как в Гоголе.

Эт о могло совершиться только чрез исключительное обращение искусства к дей ствительности, помимо всяких идеалов. Дл я этого нужно было обратить все внимание на толпу, на массу, изображать людей обыкновенных, а не приятные только исключения из общего правила, которые всегда соблазняют поэтов на идеализирование н носят на себе чужой отпечаток. Это великая заслуга со стороны Гоголя: но это- то люди старого образования и вменяют ему в великое преступление перед законами искусства. Этим он совершенно изменил взгляд на самое искусство. К сочинениям каждого из поэтов русских можно, хотя и с натяжкою, приложить старое н ветхое определение поэзии, как «украшенной природы »; но в отношении к сочинениям Гоголя этого уже невозможно сделать. К ним идет другое определение искусства, как воспроизведение дей ствительности во всей ее истине. Тут все дело в типах, а идеал тут понимается не как украшение (следовательно, л ожь), а как отношения, в которые становнт друг к другу автор созданные им типы, сообразно с мыслию, которую он хочет развить своим произведением.

Влияние Гогол я на русскую литературу было огромно. Не только все молодые таланты бросились на указанный им путь, но и некоторые писатели, уже приобретшие известность, пошли по этому же пути, оставив свой прежний . Отсюда появление школы, которую противники ее думали унизить названием натуральной . После «Мертвы х душ» Гоголь ничего не написал.

На сцен* литературы теперь только его школа. Все упреки и обвинения, которые прежде устремлялись на него, теперь обращены на натуральную

В чем же обвиняют ее? Обвинений не много, и они всегда одни и те же.

Сперва нападали на нее эа ее будто бы постоянные нападки на чиновников.

В ее изображениях быта этого сосл овия одни искренно, другие умышленно видели злонамеренные карикатуры. С некоторого времени эти обвинения замолкли. Теперь обвиняют писателей натуральной школы за то, что они любят изображат ь людей низкого звания, делают героями своих повестей мужоков, дворников, извозчиков, описывают углы, убежища голодной нищеты и часто всяческой бевнраэственности. Чтобы устыдить новых шгсатз*

294

лей , обв иннг ел и с т орж ест в ом ук азЫЬают На п рек расЬы е врем ена русской литературы, ссылаются на имена Карамзина и Дмитриева, избиравших для своих сочинений предметы высокие и благородные. Мы же напомним вм. что первая замечательная русская повесть была написана Карамзиным, и ее героиня была обольщенная петиметром крестьянка — бедная Лиза… Но там, скажут они, все опрятно и чисто, и подмосковная крестьянка не уступит самой благовоспитанной барышне. Вот мы и дошли до причины спора: тут виновата, как видите, старая пиитика. Она позволяет изображать, пожалуй , и мужиков, но не иначе, как одетых в театральные костюмы, обнаруживающих чувства и понятия, чуждые их быту, положению и образованию, и объясняющихся таким языком, которым никто не говорит, а тем более крестьяне. Старая пиитика позволяет изображать все, чтб вам угодно, но т ол ько предписывает при атом изображаемый предмет так украсить, чтобы не было никакой возможности узнать, что вы хотели изобразить. Следуя строго ее урокам, поэт может пой ти дальше прославленного Дмитриевым маляра Ефрема, который Архипа писал Сидором, а Луку—Кузьмою: он может снять с Архнпа такой портрет, который не будет походить не только на Сидора, но и ни на что на свете, даже ка комок земли. Натурал ьная школа следует совершенно противному правилу: возможно близкое сходство изображаемых ею лиц с их образцами в дей ствительности не составляет в ней всего, но есть первое ее требование, без выполнения которого уже не может быть в сочинении ничего хорошего. Требование тяжелое, выполнимое только для таланта! Как же, после этого, не любить и не чтить старой пиитики тем писателям, которые когда- то умели и без таланта с успехом подвизаться на поприще поэзии? Как не считать им натуральной школы самым ужасным врагом своим, когда она ввела такую манеру писать, которая им недоступна? Это, конечно, относится только к людям, у которых в этот вопрос вмешалось самолюбие; но най дется много и таких, которые по искреннему убеждению не любят естественности в искусстве, вследствие влияния на них старой пиитики. Эти люди с особенною горечью жал уются еще на то, что теперь искусство забыло свое прежнее назначение. «Бы вал о,— говорят они,— поэзия поучала забавляя, заставляла читателя забывать о тягостях и страданиях жизни, представляла ему только картины приятные и смеющиеся. Прежние поэты представляли и картины бедности, ко бедности опрятной , умытой , выражающей ся скромно и благородно; притом же, к концу повести всегда являлась чувствительная молодая дама или девица, дочь богатых и благородных родителей , а не то благодетельный молодой человек, и во имя милого или милой сердца водворяли довольство и счастие там, где были бедность и нужда и благодарные слезы орошал и благодетельную руку — и читатель невольно подносил свой батистовый платок к глазам и чувствовал, что он становится добрее и чувствительнее… «А теперь! посмотрите, что теперь пишут! мужики в лаптях и сермягах часто от них несет сивухою, баба — род центавра, по од ежд е не вдруг узнаешь, какого эт о пола существо: углы — убежище нищеты, отчаяния и разврата, до которых надо доходить по двору, грязному по колени; какой — нибудь пьянюшка- подьячий или учитель из семинаристов, выгнанный из службы, — все это списывается с натуры, в наготе страшной истины, так что если прочтешь — жди ночью тяжелых снов»… Так или почти так говорят маститые питомцы старой пиитики.

В сущности их жалобы состоят в том, зачем поэзия перестала бесстыдно лгать, из детской сказки превратилась в быль, не всегда приятную, зачем отказалась она быть гремушкою, под кот орую детям приятно и прыгать и засыпать… Странные люди, счастливые люди! им удалось на всю жизнь остаться детьми и даже в старости быть несовершеннолетними, недорослями,— и вот они требуют, чтобы и все походили на них1 Да читай те свои старые сказки — никто вам не мешает; а другим оставьте занятия, свой ствен-ные совершеннолетию. Вам ложь — нам истина; разделимся без спору, благо вам не нужно нашего пая, а мы даром не возьмем вашего… Но этому пЬлю-бовному разделу мешает другая причина — эгоизм, который считает себя добродетелью. В самом деле, представьте себе человека обеспеченного, может 295

быть, богатого; он сей час пообедал сладко, со вкусом (повар у него прекрасный ), уселся в спокой ных вольтеровских креслах с чашкою кофе перед пылающим камином, тепло и хорошо ему, чувство благосостояния делает его веселым. — и вот берет он книгу, лениво переворачивает ее листы, — и брови его надвигаются на глаза, улыбка исчезает с румяных губ, он взволнован, встревожен, раздосадован… И есть от чего! книга говорит ему, что не все на сеете живут так хорошо, как он, что есть углы, где под лохмотьями дрожит от холоду целое семей ство, может быть, недавно еще знавшее довольство, — что есть на свете люди, рождением, судьбою обреченные на нищету, что последняя копей ка идет на зелено вино не всегда от праздности н лени, но и от отчаяния… И нашему счастливцу неловко, как будто совестно своего комфорта… А все виновата скверная книга: он взял ее для удовольствия, а вычитал тоску н скуку… Прочь ее! «Книга должна приятно развлекать; я и без того знаю, что в жизни много тяжелого и мрачного, и если читаю, так для того, чтобы забыть это!» восклицает он. — Так, милый , добрый сибарит, для твоего спокой ствия и книги должны лгать, и бедный забывать свое горе, голодный свой голод, стоны страдания должны долетать до тебя музыкальными звуками, чтобы не испортился твой аппетит, не Нарушился твой сон… Представьте теперь в таком же положении другого любителя приятного чтения. Ему надо было дать бал, срок приближался, а денег не было; управляющий его, Никита Федоры ч, что-то замешкался высылкою. Но сегодня деньги получены, бал можно дать; с сигарой в зубах, веселый н довольный , лежит он на диване и от нечего делать руки его лениво протягиваются к книге. Опять та же история! Проклятая книга рассказывает ему подвиги его Никиты Федоры ча, подлого холопа, с детства привыкшего подобострастно служить чужим страстям и прихотям, женатого «а отставной любовнице родителя своего барина, [И ему — то, незнакомому ни с каким человеческим чувством, поручена судьба и участь всех Антонов…) Скорее прочь ее, скверную книгу!.. Представьте теперь еще в таком комфортном состоянии человека, который в детстве бегал босиком, бывал на посылках, а лет под пятьдесят как- то очутился в чинах, имеет «малую толику».

Все читают — надо и ему читать; но чт<5 находит он в книге?— свою биографию, да еще как верно рассказанную, хотя, кроме его самого, темные похождения его жизни — тай на для всех и нн одному сочинителю неоткуда было узнать их… И вот он уже не взволнован, а просто взбешен, и с чувством достоинства облегчает свою досаду таким рассуждением: «Вот как пишут ныне! вот до чего дошло вольнодумство! Так ли писали прежде? Штнль ровный , гладкий , все о предметах нежных нлн возвышенных, читать сладко н обидеться нечем!»

Есть особенный род читателей , который [,по чувству аристократизма,] не любит встречаться даже в книгах с людьми низших классов, обыкновенно не знающими приличия и хорошего тона, не любит грязи