профессором в университет. — Но говорите, зачем и как вы жили в Провансе?
Она жила в Провансе, потому что m-me Ленуар хотела жить в этой части Франции. M-me Ленуар была ее гувернанткою, это правда, — но больше, нежели гувернанткою. Ее мать, умирая, просила m-me Ленуар заменить ей мать… M-me Ленуар с самого замужества ее матери была их другом. Дружба эта началась через то, что m-me Ленуар и ее отец были хороши между собою еще прежде. М-r Ленуар был друг Базара; ее отец в молодости был знаком с Базаром…
Сведения Волгина об Илатонцеве не простирались до таких подробностей. — «Гм! — С Базаром! — промычал он. — Ваш батюшка был знаком с Базаром! — Гм!»
— Madame Ленуар говорила мне, — и я сама читала, что очень многие дурно говорят о Базаре, — сказала Надина. — Но я привыкла слышать от madame Ленуар, что Базар всю свою жизнь посвятил пользе людей…
— Вы не так поняли меня, Надежда Викторовна, — сказал Волгин.
Ее отец в молодости был довольно хорош с Базаром и познакомился у него с m-г Ленуаром. Когда ее отец, и мать, после свадьбы, переехали жить в Париж, m-r Ленуар также уже был женат, и ее мать получила большое уважение к m-me Ленуар. Вскоре после того m-r Ленуар был убит — 12 мая, это она знает хорошо, потому что m-me Ленуар всегда очень много плакала в этот день, — но она не умеет сказать Волгину, в каком году это было, — кажется, в 1840.
— В тысяча восемьсот тридцать девятом, — сказал Волгин.
— Как это ты все помнишь, — заметила жена.
— Этого нельзя не помнить, голубочка, — отвечал он, не понявши, в каком смысле было сделано замечание. — Это не мелочь какая-нибудь; это было важное дело, великая ошибка, страшный урок, — и остался бесполезным, натурально. — Видишь, в первые годы Людовика-Филиппа республиканцы подымали несколько восстаний; неудачно; — рассудили: «Подождем, пока будет сила»; ну, и держались несколько лет смирно; и набирали силы; но опять недостало рассудка и терпения; подняли восстание; — ну и поплатились так, что долго не могли оправиться. А чего было и соваться? — Если бы было довольно силы, чтобы выиграть, то и сражаться-то было бы нечего: преспокойно получали бы уступки одну за другою, дошли бы и до власти с согласия самих противников. Когда видят силу, то не будут вызывать на бой, — смирятся, самым любезным манером. Ох, нетерпение! — Ох, иллюзии! — Ох, экзальтация! — Волгин покачал головою.
— Madame Ленуар говорила также, что ее муж не одобрял, предсказывал погибель.
— Когда ты помнишь это с такими мыслями, это ничего, мой друг, — заметила Волгина. — Но кстати: кто же был Базар?
— Главный из сенсимонистов, голубочка; лучше сказать, самый, дельный. Анфантен взял верх в их обществе и приобрел больше известности. Но у Анфантена было много чепухи в голове, и, я думаю, слишком любил рисоваться. Но Базар был не сумасшедший и безусловно честный человек, — благородный, великий человек. Дельный человек. Ты не подумай, что он или вообще сенсимонисты подняли это восстание: он умер за несколько лет до того, да и общество сенсимонистов распалось гораздо раньше. Ну, довольно, чтобы не надоесть тебе.
— Благодарю за то, что сумел сам удержаться. — Теперь и я вижу, Надина, что ваш отец должен быть очень честный и добрый человек: очень богат, а дружился с людьми, которые заботились, как бы сделать, чтоб не было ни бедных, ни очень богатых.
— Так говорит madame Ленуар, — сказала Илатонцева, опять слегка покраснев от удовольствия.
По смерти мужа m-me Ленуар осталась без денег. Старшая сестра и зять, — они жили также в Париже, — звали ее к себе. Она говорит, что они были хорошие люди. Но сами были не богаты. Она говорит, что поэтому она была рада предложению своей богатой знакомой жить у нее.
Умирая, мать Илатонцевой просила m-me Ленуар не покидать сироту. Илатонцевой было тогда лет семь. Поэтому она очень мало помнила мать и знала ее почти только по рассказам отца и в особенности m-me Ленуар… Волгина спросила, на кого она больше похожа, на отца или мать? Больше на отца.
Илатонцевой говорили, что в первые годы своего детства она звала madame своею бабушкою и плакала, когда мать уверяла, что она почти одних лет с ее бабушкою: «Вы не старуха». M-me Ленуар казалась ей старухою, потому что была седа; она поседела после смерти мужа. Она не носит траура, но Илатонцева не помнит, чтобы на ней когда-нибудь было платье светлого цвета… Нет, было: перед отъездом Илатонцевых в Англию m-me Ленуар носила светлые платья. Но в Англию она опять приехала в темном.
Можно было малютке считать m-me Ленуар своею бабушкою не по ее седым волосам только, но и по тому, как обращались с этою седою женщиной отец и мать Илатонцевой. Отец говорил, что ее мать во всем советовалась с m-me Ленуар.
Одна, m-me Ленуар всегда серьезна, — вероятно, всегда грустна. В обществе она никогда не улыбается; и если начинается веселая болтовня, она молчит или уходит. — Но она любила, чтоб Илатонцева веселилась, — и потом, когда стала жить с племянницами, она умела делать, чтобы всем трем им было весело. Если они хотели, она играла с ними.
После февральской революции Илатонцев с дочерью и сыном, — ее брат был тогда малютка, — уехал в Англию. M-me Ленуар плакала, провожая их, но решилась остаться в Париже. Разлука была недолга: месяца через два m-me Ленуар приехала к ним в Лондон, — и говорила Илатонцеву: «Мы с вами ошиблись; не будет ничего хорошего; по-прежнему и нетерпеливы, и нерешительны, и легковерны». Отец, как ни рад был за дочь приезду m-me Ленуар, горько жалел, и девятилетняя девочка плакала, сама не понимая, о чем.
Несколько времени они жили в Англии. Потом Илатонцев был вызван в Петербург; скоро вышел в отставку, и они жили попеременно то в Петербурге, то в Илатоне, — это недалеко от Волги, между Сызранью и Хвалынском. Ей очень нравилось в Илатоне: там у них такой большой сад; подле такой прекрасный лес; и все в Илатоне так любили ее отца и полюбили m-me Ленуар, — m-me Ленуар в первое же лето выучилась говорить по-русски — за отца и m-me Ленуар все там любили и ее.
Три года назад m-me Ленуар получила письмо, что ее старшая сестра умерла. У сестры остались две дочери, — одна ровесница Илатонцевой, другая двумя годами моложе. Они остались круглыми сиротами. Тетка должна была ехать, заботиться о них. Илатонцев упрашивал ее только съездить за ними, привезти их. Она не согласилась. Она говорила: «У них нет состояния; они должны выйти за людей небогатых: потому не должны приучаться к роскоши, не должны и видеть ее вблизи».
— Да, роскошь портит людей; вот, например, вас как испортила, — заметил Волгин и залился руладою в одобрение своему остроумию; кончив руладу, обратился к жене: — Что, каково, голубочка? — Видишь, светский человек! — и повторил руладу.
— Спросите светского человека, Надина, — приятно ли ему ваше общество, — сказала жена. — О себе я не спрашиваю: он каждый день уверяет меня, что приятно.
— Что же, голубочка, ты должна видеть, нравится ли мне Надежда Викторовна, — отвечал Волгин: — А что же вы смеетесь, Надежда Викторовна? — Голубочка, чему же смеется Надежда Викторовна?
— Будь уверен, что не твоей светскости: может быть, просто по сочувствию твоей веселости, — Вы любите кататься на лодке, Надина?
— Да, люблю.
— В самом деле, вечер прекрасный, погода тихая, — с большим одобрением сказал Волгин. — Значит, послать старика, голубочка?
— Разумеется, сходишь за ним и принесешь два пальто, мне и Надине, — Наташа даст тебе, — наденешь и сам пальто.
— Ну-у, голубочка… — уныло затянул Волгин и очень убедительно прибавил: — А я и позаботился бы, голубочка, чтоб готов был чай к тому времени, как вы…
— Можете видеть, Надина, как ему приятно не только ваше, но и мое общество.
— Ах ты, голубочка! — Это значит, ты шепнула Надежде Викторовне, покуда я хохотал. — Эх, голубочка!
— Вы видите, Надина, что у него надобно учиться не только любезности, но и хитрости: он даже и надобность придумал, для нас же, чтобы он остался дома, — Ты позаботишься о чае! — Хорош будет чай! — Но иди же за стариком, не переслушаешь всех похвал себе. — Пошли дворника на дачу Тенищева сказать, что Надина с нами.
Волгин вздохнул, но пустился чуть не бегом к избушке подле маленькой пристани. — На пристани была привязана рыбацкая лодка. Из избушки вышел старик-рыбак с довольно большим ковром, принялся раскладывать и оправлять его по лодке. А Волгин между тем стремглав летел домой, придерживая рукой фуражку, чтобы не сорвалась от неуклюжих, но очень успешных прыжков, которыми он отмахивал чуть не по две сажени.
— Славный ковер! Мы будем сидеть, как на подушках! — сказала Илатонцева, когда подошла с Волгиною к лодке. — Рыбная ловля здесь выгодна, если рыбакам можно покупать такие ковры.
— Ничего, слава богу, живем, барышня, — отвечал старик. — Но, впрочем, ковер не мой, а Лидии Васильевнин: он так уж и лежит у меня. Где нашему брату, рыбаку, иметь такие.
— Конечно, рыбак не захотел бы купить, но если бы вздумал, то мог бы купить такой ковер, если бы не пропил на прошлой неделе тридцать рублей, — серьезно заметила Волгина.
— Эх, Лидия Васильевна, вот за это не люблю вас: больно вы строга, — отвечал старик будто шуткою, но не успевая заглушить в голосе жалобу. — Вот, барышня, будьте вы судьею между нами: все лето слуга покорный Лидии Васильевне, а не вижу от нее ни гроша, после трех рублей, что получил в задаток, — и не увижу, она говорит. «У старухи твоей лучше пойдет в пользу», — говорит. Значит, что ж я выхожу после этого? — Батрак на свою старуху! — Что ты станешь делать? — Такой упрямый человек она, Лидия-то Васильевна…
Между тем примчался галопом Волгин. — Волгина оправила на Илатонцевой свое лучшее черное бархатное пальто, и лодка поплыла по взморью, по тихой зыби едва заметных струек.
— Хороший вечер, — сказала Волгина. — А в Провансе, Надина, почти круглый год вечера так хороши, — и половину