рассматривать основательно он страшно нахмурил брови, но очень самодовольно улыбался: он мог быть доволен собою: он рассматривал внимательно; разумеется, и смотреть напрасно; но отчего же и не посмотреть, что оно так, как знаешь, — отчего не посмотреть, когда есть свободное время? Разумеется, и смотреть нечего. Но отчего не смотреть?
Кончивши обзор противоположной стороны, он вышел в коридор, сказал капельдинеру, что идет на ту сторону, берет бинокль с собою, оставил денег для верности, что не унесет бинокль, и пошел на другую сторону боковых мест. Сообразил, которая дверь приходится прямее против девятой ложи от сцены, купил у капельдинера разрешение войти в эту дверь, стал между скамьями второго ряда, принялся доканчивать свой осмотр, — разумеется, и с этой стороны все так, — кончил осмотр, потом стал глядеть на девятую ложу 4-го яруса. — Через несколько времени он заметил, что очки его начинают тускнеть; потому опустил бинокль, стал протирать их, а в это досужее время предался размышлению. Размышление состояло в том, что в сущности, конечно, Лидия Васильевна справедливо рассудила, что не могла бы быть счастлива, если бы согласилась пойти за кого-нибудь другого, и само собою, невозможно не согласиться, что она тогда делала хорошо, что не слушалась его. И конечно, ее жизнь все-таки лучше, нежели была бы в другом замужестве, — это она говорит правду. Потому действительно с его стороны совершенно глупо жалеть, что она согласилась выйти за него. — Размышления Волгина всегда были так основательны, что он постоянно видел себя принужденным соглашаться с собою, что рассуждает очень справедливо. — Потому и теперь у него осталось только одно сомнение: умел ли он протереть очки так ловко, что никто из соседей и соседок не обратил внимания. Потому что ему никогда не было приятно, если кто замечал, когда он поступает несколько странновато. Он надел, оправил очки и повел глазами по соседам и соседкам: кажется, никто не обращает внимания на него; ни этот молодой человек, вероятно, чиновник, — ни этот, вероятно, тоже чиновник, — ни эта, вероятно, сестра этого, — ни эта, должно быть, мать их, — ни этот, должно быть, небогатый купец, — ни эта, должно быть, его жена, — ни этот… Вот тебе раз, кто этот-то?
— Как это вы здесь, в боковых-то местах? — вполголоса сказал Волгин, пригнувшись к уху «этого-то» и дотрагиваясь до его плеча. «Этот-то» был Нивельзин.
Нивельзин оглянулся. — Волгин! Вы! — Если кому, то мне дивиться, что мы встречаемся здесь. Как это вы забрались в боковые места? — Танечка, вы извините меня, мне’ надобно поговорить с господином Волгиным, — обратился он к своей соседке, до которой еще не доходило пересчитыванье Волгина. — Я надеюсь, что вы не до такой степени заинтересованы увертюрою, чтоб отказать мне в нескольких минутах разговора, monsieur Волгин? — Прощайте, Танечка.
— Идите, бог с вами. Будто я не понимаю! — сказала девушка больше с шуткою, нежели с досадою. — Ступайте в ложу к вашим друзьям.
— Я не пойду в ложу к Рязанцевым. Вы увидите, что напрасно обижаетесь. Серьезно, мне надобно поговорить с monsieur Волгиным. Вы увидите, я буду сидеть в четвертом ряду кресел.
— Посмотрим. Если не пойдете в их ложу, то прекрасно. Но в таком случае незачем было прощаться. Поговорили бы с monsieur Волгиным и пришли бы назад.
— Я компрометировал бы вас, Танечка, если бы возвратился сюда: в антракте, в фойе, знакомые увидят меня. Как я скрылся бы после того? Они стали бы смотреть, куда я пропал.
Девушка смеялась. — Oh, traitre! Oh, monstre! Почему же вы не сказали мне, что пробудете здесь только до первого антракта? — Oh, monstre! Voyez comme il sait mentir! Mais je vous assure que vous etes un monstre! [2]
— Порок наказан в моей персоне, — сказал Нивельзин, вышедши с Волгиным в коридор. — Я был дружен с Танечкою, — она жила с одним из моих знакомых. Входя в театр, встретил ее, спросил о нем, — я только вчера приехал, еще почти ни с кем не виделся; — пока я путешествовал, он женился. Вы видите, она мила — и даже с нею можно говорить, она читает французские романы.
— И вы пошли с нею в боковые места?
— Чего же вы хотите? — Я не был влюблен ни в кого, я не думал о возможности жениться.
— А теперь думаете? — Волгин залился руладою, от которой вздрогнула прислуга коридора. — Когда ж это успели решиться? — Однако, я думаю, мне пора: я пришел в типографию, — здесь, подле, — было еще рано — зашел сюда. — Он вынул часы. — Пора. — А когда вы к нам? Жена будет очень рада видеть вас.
— На днях!
— Эко, хватили: «На днях!» — Завтра.
— Ну, тоже хорошо: «Может быть!» — Завтра, да и кончено. Обедать. — Вы видите, вас зовут с искренним расположением. Чего ж тут? Много вы насчитаете семейств, где искренне расположены к вам? — Рязанцевы, да и обчелся, я думаю. Так завтра?
— Я давно уважал вас. Вероятно, вы замечали, что я всегда хотел сойтись с вами, когда мы встречались у Рязанцевых…
— А я пятился? — Натурально, у меня нет праздного времени. Но когда зову, то, значит, расположен. Чего ж тут? — Завтра?
— Завтра. — Нивельзин должен был видеть расположение в нелепых фамильярностях дикого человека.
— Ну, и прекрасно. — Пора в типографию! — А, да еще нужно будет занести бинокль! Совсем было забыл! — С этими словами Волгин поскакал вниз по лестнице через две и три ступени.
* * *
Пока театр наполнялся, Волгина смотрела на публику. Теперь давно забыла думать о ней.
— Нивельзин приехал, — сказала Рязанцева мужу. — Сейчас вошел. В четвертом ряду.
— А! — Очень рад! — Очень рад! Послушаем, что привез, какие новости! — Рязанцев потирал руки от удовольствия.
— Нивельзин, в четвертом ряду кресел? — сказала Волгина и взглянула. — В самом деле! — Она пожала плечами.
— Вы знакомы с ним? — спросила Рязанцева.
— Знаю его в лицо. Но мы еще незнакомы.
— Я думала, вы уже познакомились перед его отъездом, потому что, кажется, он очень сошелся в то время с вашим мужем.
От Рязанцевой нельзя было ждать ни колкостей, ни темных намеков. Если она говорила так, она должна была думать, что услышат это очень равнодушно. Что ж она говорит? Неужели сделались известными отношения Нивельзина с Савеловой?
— Почему вы думаете, что мой муж очень сошелся с Нивельзиным перед его отъездом?
— Мы тоже знаем кое-что, — сказал Рязанцев так быстро, что перебил ответ у жены, и с таким удовольствием, что опять потер руками: — Мы знаем, что именно Алексей Иваныч и отправил его за границу.
Очевидно, все это говорилось с полнейшим незлобием.
— Алексей Иваныч отправил его за границу! — Меня начинает очень интересовать это.
— Перед нами нечего скрывать, — сказал Рязанцев, продолжая потирать руки, понижая голос и нагибаясь ближе к Волгиной. — Нивельзин, быть может, и поехал бы за границу, — но не так поспешно. Алексей Иваныч ускорил его отъезд, если не послал нарочно. — Рязанцев совершенно пригнулся к уху Волгиной и шепнул: — Алексей Иваныч посылал его с поручениями в Лондон.
Волгина вздохнула свободно: правды и не подозревают, говорят какой-то вздор, который, в чем бы ни состоял, не может иметь никакого отношения к Савеловой. — В Лондон? С поручениями? В Лондон посылают с поручениями купцы, покупать или продавать на миллионы, — о, я очень рада, если у Алексея Иваныча завелись миллионы! Отниму все у него!
— Тише, могут слышать, — шепнул Рязанцев в совершенном восхищении. — Вы отговариваетесь очень мило, но напрасно.
— Ах, теперь понимаю, если вы советуете говорить, чтоб не могли услышать! — Совсем забыла, что в Лондоне живут наши! Но с чего же вы взяли, что Алексей Иваныч посылал Нивельзина с поручениями к ним. — Алексей Иваныч не мог сказать этого. Неужели Нивельзин так сказал вам?
— Такие вещи не сказываются, они только угадываются, — с восхищением шептал Рязанцев: — Человек не думал о путешествии. Вдруг объявляет: послезавтра еду за границу; — оказывается, накануне был у него Алексей Иваныч. Человек едет, — и Алексей Иваныч один знает час его отъезда, — приходит провожать его, — провожает до кареты, обнимаются, оба, кажется, плачут, целуются, Алексей Иваныч усаживает его в карету, — мы знаем только эти факты. Давайте нам факты, до их значения, мы как-нибудь доберемся своим умишком, — хе, хе, хе. — Он смеялся от глубины души.
Если бы Волгиной привелось услышать такое объяснение в тот вечер, когда была взволнована соображениями мужа о будущем, она приняла бы слова Рязанцева очень горячо. Но она не любила унывать; она не любила заранее мучить себя страхами. Муж мог расстроить ее своими предсказаниями, но лишь на несколько часов. На другое утро она встала уже с теми же мыслями, какие имела до этой тревоги: не все то сбывается, чего боятся — мнительные люди, между которыми муж ее был один из самых искусных на придумывания. Она твердо знала, что кто осторожен, тот почти всегда совершенно безопасен. Поэтому слова Рязанцева хоть и были не совсем приятны ей, показались больше забавны.
— Что за вздор! — сказала она, засмеявшись. — Вы сами говорили мужу, что он проехал в Рим, — какие ж это посылки наскоро в Лондон, когда человек едет в Рим и живет там, потом в Париж и живет там? — Вы говорили мужу, что он хотел проехать в Англию только уже на возвратном пути в Россию?
— Те, те, те! — прошептал Рязанцев, плутовски прищуривая глаза и потирая руки с ожесточением восторга. — Те, те, те! — Через две недели по выезде из России доехавши до Рима, можно было иметь время завернуть в Лондон! — Алексей Иваныч ведет дела похитрее нас грешных. От нас едут прямо в Париж, по торной дороге в Лондон, — а у него: поехал по дороге в Италию! — Кому интересно следить, который поехал в Италию? — Свернул с половины дороги, и опять попал на нее — все шито и крыто, иголочки не подпустишь! — Да, надо нам всем поучиться у Алексея Иваныча! — Жаль одного: расход слишком тяжел! — Такие большие издержки можно делать только в
