Если б у меня был такой любовник, — я не позволила бы ей, — а ей, такой милочке, бояться меня!
— Ну, голубочка, знаю я этих красавиц! — Основательный муж покачал головою. — Видывал, голубочка. Когда прежде жил в Петербурге, бывал в опере, — видел. Красавицы! Видишь ли, голубочка: по-моему, — ну, да вот покажи мне свою Савелову, — ну, покажи. Вперед знаю: ничего особенного.
— Ах, не люблю, когда ты так врешь. Лучше рассказывай о нем. Вот если б у меня был такой муж или хоть любовник, — ах, как бы я любила его!
— Ну, голубочка, это еще неизвестно, стоило ли бы любить, — основательно возразил муж. — Были ж у тебя женихи не хуже его, — что же не шла?
— Ах, нет, такого не было! — О нем ты не смей и говорить! Это прелесть, прелесть! — Да что же ты знаешь о нем, говори скорей! — Ах, если бы можно было отнять его у нее! Ах, отняла бы, отняла бы, мой друг! Ах, зачем она лучше меня? Я отняла б его у нее! Отняла бы, отняла бы, мой друг! — Нет, лучше рассказывай о нем, а то я готова плакать, — ах, какая досада!
Муж покачал головою. В самом деле, странно было то, как думала о себе смуглая дама. Она никогда, нигде не встречала соперниц себе. Когда она бывала в театре, и продажные и непродажные аристократки красоты зеленели и багровели от зависти. Она одна не хотела замечать эффекта, который производит. Впрочем, ее муж находил это нисколько не удивительным: живость характера не оставляла ей досуга наблюдать, производит ли она эффект. На бале она была занята балом, танцами, разговорами; в опере — оперою, разговорами с теми, кто сидел подле нее. А главное, она приходила в восхищение от каждой хорошенькой блондинки, она любовалась на блондинок до того, что забывала о себе и даже не любила себя: зачем она не такая беленькая, беленькая, зачем у нее не голубые глаза. — Когда ее заставляли замечать, как отвлекаются ею глаза мужчин от всех, и от блондинок и от брюнеток, она говорила, что мужчины глупы, слепы, и через четверть часа забывала о них, чтобы восхищаться какою-нибудь блондинкою. Так, она слишком мало думала о себе и после, когда ей много раз указывали эффект, какой она производит в больших собраниях. Но теперь она еще только начинала выезжать в общество, и любовник Савеловой был первый человек в Петербурге, лицом которого она увлеклась. В первый раз после девических лет, о которых теперь она вспоминала как о ребяческих, она подумала о том, хороша ли она собою, — и готова была расплакаться от досады, зачем она не блондинка.
— Друг мой, скажи мне, что это со мною? — начала она, наполовину смеясь, наполовину грустно. — Неужели я делаюсь глупою девчонкою в мои лета? Неужели я могу влюбиться? — Это было бы смешно, мой друг.
— Не знаю, как тебе сказать, голубочка, — отвечал основательный муж.
— Но мне кажется, я в самом деле была бы готова полюбить кого-нибудь… Я так увлеклась, — не смешно ли это?
— Что касается собственно до этого, голубочка, — глубокомысленно отвечал муж, — это, разумеется, еще ничего не значит; — стала говорить со мною, заговорилась, расфантазировалась. Пустяки.
Она задумалась. — Но рассказывай, что ты знаешь о нем, — сказала она, опять смеясь: — Не могу отнять его у Савеловой, так и быть. Но хочется полюбить кого-нибудь, — вот увидишь, найду себе любовника.
— Ну, посмотрим, голубочка, — желаю тебе, чтоб нашла еще лучше этого. А впрочем, и этот хороший человек, не говоря о том, хорош ли собою, — флегматически пошутил муж и стал рассказывать основательно.
Фамилия молодого человека была Нивельзин. Муж смуглой дамы встречал его, когда бывал у Рязанцева, тогдашнего авторитета петербургских прогрессистов. Молодой человек не возвышал голоса между знаменитостями петербургского либерализма, и муж смуглой дамы едва обменивался с ним несколькими словами, но довольно слышал о нем от Рязанцева.
Рязанцев очень хвалит Нивельзина, и, кажется, справедливо; да, справедливо; — подтвердил сам себя основательный рассказчик, подумавши: — по крайней мере верно то, что Нивельзин очень хороший человек и безусловно честный. Нет, мало того, и даровитый человек, и при этом очень скромный; да, очень: говорит о себе, что должен еще учиться; — больше слушает, нежели говорит: как же? — там рассуждают такие мудрецы! — Рязанцев и другие — такие ученые, знаменитые, что остается только слушать! — Он скромный человек, он мало говорит, а между тем когда скажет что-нибудь, всегда умно и дельно.
Он помещик, довольно богатый. Отец его, важный генерал, отдал сына в школу гвардейских подпрапорщиков. Сделавшись офицером, сын продолжал учиться. Отец находил это лишним. Были размолвки. Сын остался при своем и поступил в академию Генерального штаба. Тогда это считалось неприличным аристократу. Отец негодовал. Но сын приобрел репутацию офицера, подающего высокие надежды. Отец примирился. Сын пошел по службе очень быстро. По как умер отец, подал в отставку. Он математик и астроном. Его уважают как ученого. Его работы печатаются в бюллетенях Академии наук.
Прежде он был ветреником. Да и не мог не быть: светские дамы вешались ему на шею. И натурально, что вешались: надобно признаться, хорош собою и блистательный человек. Да, ветреничал. Но потом почувствовал, что увлекаться кокетками — пошлость, и стал чуждаться большого света. Этой перемене сильно помогло то, что он заинтересовался общественными вопросами. Поехал в свое поместье. Честно устроил свои отношения с крестьянами, не жалея уменьшить свои доходы, чтобы облегчить совесть. Да, он один из тех немногих богатых людей, у которых честный образ мыслей применяется к делу.
Между тем Нивельзин повернул на Невский, перешел Аничков мост. Карета с Савеловым переехала Аничков мост.
Нивельзин вошел в богатый модный магазин. Карета с Савеловым остановилась, немножко не доезжая магазина.
— К тротуару, направо, — сказала смуглая дама извозчику. — Ты можешь ехать домой, — заметила она мужу. — Рад?
— Натурально, голубочка; ну, а погляжу, как ты пойдешь.
— О, какой ты чудак, мой друг! — Смешнее всякого жениха!
— Ну, что за важность, что тебе смешно, голубочка, — совершенно основательно возразил он.
Она взошла в магазин. Он велел извозчику ехать назад; извозчик стал поворачивать лошадь.
— Милостивый государь, позвольте сделать вам один вопрос, — сказал с тротуара твердый и спокойный голос. Муж смуглой дамы оглянулся: подходил тот высокий студент с бесстрастным лицом.
— А, это вы! — Извольте, какой вопрос? — Муж смуглой дамы умел разговаривать очень замысловато: он не показал виду, что понимает, о ком будет вопрос.
— Кто эта девушка?
— А, так и вы не угадали! — Точно, никто не угадывает. Она три года замужем.
Смуглые женщины вообще кажутся старше своих лет А ее все принимали за очень молоденькую девушку, хоть она была три года замужем и имела двадцать лет, выходя замуж. — Когда она говорила, что она замужем, ей отвечали: «Вы смеетесь»; когда она говорила, что она уже давно замужем, что у нее уже есть сын, — перестали сомневаться, что она мистифирует; когда она говорила, что ей уже двадцать четвертый год, ей отвечали тем, что формально объяснялись в безграничном уважении и просили ее руки, потому что на такую неловкую мистификацию нельзя было обращать уже никакого внимания.
— Да, милостивый государь, она давно повенчана, — продолжал хитрый человек, усиливая впечатление своей замысловатости в разговорах остроумнейшими оборотами слов. — Я могу ручаться вам, что она давно замужем, потому что сам был на ее свадьбе.
По лицу студента пробежало что-то похожее на легкую тень, но мгновенно и едва заметно.
— Она ваша супруга?
— Да. А вы, должно быть, вздумали влюбиться в нее? — Хитрый человек был не только чрезвычайный хитрец, но и великий мастер шутить. Уместны ли шутки, или неуместны, умны или глупы, это выходило как случится; его забота была только то, чтоб выходило, по его мнению, шутливо, — но не огорчайтесь на меня. Я не думал, что она повенчается со мною. Я не был влюблен в нее, молодой человек. Я был тогда благоразумнее вас; — впрочем, мне было тогда двадцать пять лет. В ваши лета простительно быть неблагоразумным.
— Вы шутите, но в сущности вы прав, — отвечал студент, уже давно сделавшийся по-прежнему бесстрастным. — Глупо влюбляться в таких женщин, — если есть другие такие женщины. Надобно молиться на них. Я и думал, что я не забывал этого. Из ваших слов я вижу, что кажусь несколько влюбленным. Но если вы и не ошиблись, это чувство совершенно ничтожно: я человек апатический.
— Мне самому так показалось; иначе разве стал бы я шутить?
— Я не мог думать, что она уже вышла замуж, и подходил к вам с тем, чтобы узнать, каким образом мог бы я познакомиться с ее родными. Теперь я прошу позволения бывать у вас.
— Признаться вам сказать, я очень мало тут значу. Заходите ко мне; — если понравитесь ей, прекрасно; если нет, то я сам по себе, — извините за откровенность, — не стану приглашать вас. Я, признаться сказать, не люблю никаких знакомств. Но полагаю, что она полюбит вас. Вы, должно быть, умный человек, — потому что так ей показалось. Вот вам, — он вынул свою карточку. — Заходите.
— Вы Алексей Иваныч Волгин? — с некоторою оживленностью сказал студент, взглянув на карточку.
— Да-с, — флегматически отвечал муж смуглой дамы и вслед за тем взвизгнул пронзительным ультра-сопрано, от которого зазвенели стекла в соседних окнах: — Ххи-ххи- ххи-хха-хха-хха-ххо-ххо-ххо! — изумительная рулада перелилась через теноровые раздирающие ухо звуки в контрабасовый рев, от которого, сквозь шум экипажей, загудела мостовая: — Ххо-ххо-ххо-хха-хха-ххи-ххи-ххи! — поднялась рулада опять до пронзительного визга. — Ххи-ххи-ххи! — А вы, я вижу, мой поклонник? — Вот находка! — Драгоценность! — В целой России только два экземпляра: вы да я сам. — Ну, прощайте. Заходите. Думаю, что жена полюбит вас. Прощайте. — Нет, позвольте: в котором курсе вы?
— Я студент педагогического института, а не университета. Кончаю курс.
— Ну, вот видите, я чуть не сделал глупости, забывши спросить. — Кончаете курс, то прежде кончайте курс: экзамены на носу, — или уже начались? Занимайтесь. Кончите, тогда заходите. — Прощайте. Погодите, опять глупо: не сообразил. По окончании курса вас пошлют из Петербурга черт знает куда? — Так заходите теперь.
Студент подумал. —
